Пьер Луис. Учебник хороших манер для маленьких девочек.(для чтения в воспитательных заведениях)
Пьер Феликс Луис [Pierre Félix Louys; 1870–1925] — поэт, прозаик, основатель литературного журнала «Ла Конк» («Раковина»), в котором печатал современных ему поэтов, друг Андре Жида, он прославился при жизни как автор поэтической и эротической мистификации «Песни Билитис» [ «Les Chansons de Bilitis», 1894] — сборник своих стихов на лесбийскую тему, написанных от лица женщины, он выдал за переводы с греческого современной, придуманной им, поэтессы. Его сюжеты до сих пор притягивают к себе: по роману «Женщина и паяц» [ «La Femme et le Pantin», 1898] Луис Бунюэль снял «Этот смутный объект желания».
«Учебник хороших манер…» [ «Manuel de civilité pour les petites filles», 1926] является признанным во Франции шедевром эротической пародии и, в силу своей неприличности, вышел только после смерти писателя — сначала анонимно.
Перевод Марии Аннинской. Перевод публикуемого текста выполнен по изданию «P. Louys. This Filles de leur mère; Douze douzains de dialogues; Manuel de civilité pour les petites filles» [Paris: La Musardine, 1998].
Учебник хороших манер для маленьких девочек
Если вас застали нагишом, прикройте стыдливо одной рукой лицо, а другой — срам; только не показывайте при этом первой рукой нос и не трите себя где не надо — другой рукой.
Не вешайте годмише[59] на стену рядом с распятием; лучше этот инструмент прятать под подушкой.
Не плюйте с балкона на проходящих внизу людей; тем более не делайте этого, если у вас во рту сперма.
Не мочитесь на верхнюю ступеньку лестницы, чтобы изобразить многоступенчатый водопад.
Если вас спрашивают, что вы пьете за обедом, не отвечайте «Я пью исключительно мужской сок».
Не водите у себя во рту туда-сюда стеблем спаржи, томно поглядывая на молодого человека, которого вы желаете соблазнить.
Не водите языком по бороздке абрикоса, подмигивая при этом самой известной в обществе ценительнице женской любви.
Когда кто-нибудь из взрослых рассказывает фривольную историю, которую детям понимать не должно, старайтесь не издавать нечленораздельных звуков, как маленькая девочка на пике эротического экстаза, — даже если эта история очень сильно вас впечатлила.
Когда перед вами поставят блюдо с бананами, не прячьте самый большой к себе в карман; это вызовет улыбку мужчин и, возможно — даже некоторых барышень.
Является верхом неприличия класть годмише под салфетку вашей соседки по столу вместо лежащей там булочки.
Никогда не спрашивайте у дамы разрешения «поразвлечься» с ее дочкой; следует говорить «поиграть» — это приличней.
Когда вам надо тянуть жребий, не просите вашу подружку срезать для этой цели несколько волосков между ног — тем более, если вы знаете, что их у нее нет.
Если вы играете в игру «покажи мне пипку — я покажу тебе попку», убедитесь сначала, что за вами не наблюдают взрослые.
Мазать себя между ног медом, чтобы вас вылизал песик, допустимо лишь с очень большими оговорками; но не стоит на сей раз платить услугой за услугу.
Никогда не удовлетворяйте страсть молодого человека руками, стоя перед открытым окном; вы не можете знать заранее, на чью голову этот дождь прольется.
Если вы играете с подружками в бордель, не стоит мазать живот и ляжки углем, чтобы изобразить негритянку.
Если вы занимаетесь верховой ездой вместе с красивым молодым человеком и от сидения в седле неожиданно почувствовали сильное возбуждение, то можете позволить себе ахать и охать лишь в том случае, если добавите: «Это вы тому причина, сударь».
Играя в жмурки, не шарьте под юбками попавшейся вам подружки — так, дескать, вы быстрей ее узнаете; это может сильно ее скомпрометировать.
Если вы украдкой играли сама с собой под партой и у вас от этого мокрые пальцы, не вытирайте их о волосы вашей соседки — если, конечно, она сама вас об этом не попросит.
Если во время урока вам понадобилось в уборную, чтобы спокойно предаться удовольствию, спросите разрешения выйти, но не объясняйте зачем.
Не говорите на уроке географии, что Красное море носит такое название потому, что имеет форму женских гениталий; или что Флорида — это пенис Америки; или что гора Юнгфрау («Девственная») не может так называться, после того как на нее поднялись альпинисты. Замечания эти весьма остроумны, но совершенно недопустимы в устах маленькой девочки!
Не слюнявьте палец языком и ни в коем случае не мочите его в ином месте, когда вам надо перевернуть страницу в учебнике.
Если пример, который вы решаете в классе, имеет ответ — 69, не корчитесь от смеха, как дурочка.
Если ваша старшая подруга смеется над вами, потому что у нее выросло пышное руно, а ваша кожа остается голой, как ладонь, не обзывайте ее орангутангом, снежным человеком или бородатой женщиной; извлеките урок из своего гнева и ведите себя скромно до той поры, когда тоже сможете похвастаться обильной растительностью.
Безоговорочное правило: не хватайтесь сразу же за выступающие части тела своего партнера по танцу, возможно, он еще не успел отреагировать на близость с вами. Быстрый взгляд на его брюки поможет вам сориентироваться и не совершить ошибки.
Если во время вальса вы испытали эротический экстаз, не кричите об этом на весь зал, но сообщите шепотом своему партнеру.
Если, спрятавшись за тумбочку, друг ваших родителей наполнил ваши ладони соком своего восторга, лучше облизать пальцы, чем требовать салфетку.
Если вы явились с визитом и, поднимаясь в лифте, трогали себя в интимных местах, наденьте перчатки, перед тем как войти в квартиру.
Когда хозяйка дома наклоняется, чтобы вас поцеловать, не засовывайте ей в рот язык; такие вещи делаются без свидетелей.
При встрече вы должны сказать хозяйке дома: «Добрый день, сударыня, как поживаете?», но ни в коем случае не спрашивать у замужней дамы: «Хорошо ли вы провели сегодняшнюю ночь?»; на этот вопрос ей, скорее всего, нечего будет ответить.
В великосветском салоне не просите у вашего собеседника носовой платок, чтобы вытереть интимные части тела — даже если вам стало мокро из-за него.
Если кто-то приглашает вас разделить его восхищение перед цветком розы, не говорите: «Ах, она напоминает бутон госпожи X…». Это, безусловно, комплимент, но такой, который правильней делать в интимной обстановке.
Никогда не спрашивайте драматическую актрису, в каких борделях она провела свои юные годы; об этом вы наверняка узнаете от ее друзей.
Если вам говорят, что вы настоящий сорванец, не задирайте юбки, дабы продемонстрировать, что вы не мальчик.
Сказать молодой даме, что у нее прелестные золотые локоны, — несомненная любезность; но спрашивать ее во всеуслышанье, такого ли цвета у нее интимное руно, — верх бестактности.
Если вы сидите на краешке стула, не ерзайте на нем — это отвлечет вас от беседы.
Если у господина, беседующего с вашей матерью, вздулись в паху брюки, не ставьте об этом в известность всех окружающих.
Надо всегда говорить правду; но, если ваша мать принимает гостей и, призвав вас к себе, спрашивает при всех, чем вы сейчас занимались, не заявляйте: «Я щекотала себя под юбкой» — даже если это чистая правда.
Не залезайте на цоколь античных статуй, чтобы потрогать их мужские атрибуты. К выставленным в музее экспонатам нельзя прикасаться ни руками, ни другими частями тела.
Не рисуйте черные кудряшки на интимной части фигуры обнаженной Венеры. Если скульптор изобразил богиню гладкокожей, то это значит, что она брилась.
Не спрашивайте смотрителя музея, почему у гермафродита имеются и мужские, и женские половые признаки. Ваш вопрос выходит за рамки его компетенции.
В зрительном зале не кричите во весь голос: «Вон та высокая брюнетка, с которой спит папа!» Тем более будьте сдержанны, если в театр вы пришли с вашей матерью.
Если со сцены вы услышали рискованные шутки, неприличные намеки, прозрачные недоговоренности, не пытайтесь растолковать их взрослым, даже если вам кажется, что взрослые их не понимают.
Если роль героя-любовника в спектакле играет женщина, не кричите через весь зал фразы, намекающие на ее нетрадиционные вкусы; ваше поведение вызовет неодобрение публики.
Благодарите Бога за то, что Он создал морковки для маленьких девочек, бананы для юниц, баклажаны для молодых матерей и свеклу для зрелых дам.
Славьте Бога за то, что Он дал вам желание и тысячи способов это желание удовлетворить.
Колетт. Три эссе
Колетт [Sidonie-Gabrielle Colette; 1873–1957] — не только горячо любимая французами писательница, автор романов о Клодине, рассказов, сказок, пьес и т. д. (всего пятнадцать томов), но и танцовщица мюзик-холла, одна из первых, кто обнажил на сцене грудь, кто устроил первый в истории мюзик-холла сеанс стриптиза; это женщина, позволявшая себе многое (свобода нравов расцвела во Франции в «Прекрасную эпоху» и прочно укоренилась в обществе). Перечень ее любовников и любовниц (лесбийство считалось в то время верхом элегантности) изобилует громкими и достойными именами. За заслуги перед Францией и французской литературой Колетт была избрана президентом Гонкуровской академии и удостоена ордена Почетного легиона. Все, что она писала, было проникнуто искренней, спонтанной эротикой, любовью к окружающему ее миру.
Эссе «Нагота» было опубликовано в 1943 году в Брюсселе и переведено по изданию «S.-G. Collette. Oeuvres complètes еп quatre volumes» [Paris: Bibliothèque de la Pléïade. Vol. 4, 2011]; оно дано в сокращении, так как текст, опубликованный в многотомнике, был слеплен автором из двух статей.
Два коротких рассказа Колетт «Груди» и «Что под платьем» взяты из сборника «Эгоистическое путешествие» [ «Le voyage égoïste», 1925], объединившего тридцать новелл, в которых писательница иронически рассуждает о женской моде 20-х годов. Перевод двух малых эссе выполнен по изданию «S.-G. Colette. Le Voyage égoïste» [Paris: Arthème Fayard, 1986].
Нагота
На декорацию, изображающую зимний лес, заваленный снегом и заиндевелый вплоть до последней веточки, посыпались белые хлопья, по залу прошел смешок. Негромкий, полный какого-то затаенного смысла, он был знаком сообщничества, который зрители подавали устроителям ревю. Этим суровым декабрьским вечером температура на улице упала до минус пяти, тротуары обледенели, северо-восточный ветер поднял настоящую метель.
Я в очередной раз восхитилась тем, как доброжелательный настрой публики обратил опереточный снегопад — летящие на сцену обрезки перчаточной кожи — в шутку на злобу дня. Еще большее оживление пробежало по рядам, стоило обнаженной и изысканной труппе Фоли-Бержер заполнить пространство между белыми декорациями. Более смуглые, чем окружающая их ослепительная белизна, с гордо вздернутыми грудями, с длинными ногами, покатыми плечами, двигались они по сцене под музыку, исполненную такого желания нравиться всем, что каждый был волен либо слушать ее, либо не замечать.
Шеренга обнаженных дам, у которых только головы были украшены драгоценностями и прикрыты вуалями, служила фоном для других, одетых, что позволяло им живо двигаться и танцевать. Многолетнее, искусное использование ничем не прикрытой наготы красивого женского тела предписывает статисткам и танцовщицам умеренную, приглушенную жестикуляцию и маловыразительную мимику, ибо они настолько совершенны, что и без дополнительных эффектов удерживают устремленные на них взгляды тысяч глаз. Словно одного того, что их плоть лишена малейшего изъяна, достаточно, чтобы окутать их флером безмятежности, несовместимой с самой мыслью о непристойности. Ваятели всех времен награждали Венеру огромными пустыми глазницами, тонкими, не улыбающимися губами, узким лбом. Во всех представлениях Фоли, которые я издавна прилежно посещаю, обнаженные Венеры держатся спокойно, лишь слегка пританцовывая, так что их грудь остается неподвижной, а сами они не рискуют уронить платановый лист, кулон, украшенный сапфирами, или веточку мимозы, которых требует — да полно, требует ли? — стыдливость. Венера, подправленная в угоду моде в 1900 году, в 1910-м стала менее грудастой, но более пышной в области бедер и изогнутой в пояснице; к нашему времени она обрела довольно любопытные формы: у нее точеная талия и грудь торчком, как у Евы Альбрехта Дюрера.
В нынешнем 1940 году она одним своим видом заставляет умолкнуть грубый смех, обычно сопровождающий комические скетчи, потасовки и пощечины на сцене. Ибо полная нагота не вызывает в зрителях исступления. При ее появлении лица зрителей не обезображиваются. Со временем она избавилась от нелепого розоватого трико, ожерелий, эмалевых украшений. Прежде нагая богиня танцевала, тем самым совершая непоправимую ошибку, ведь танцевать нагишом позволено разве что ребенку. Получившая благодаря английской аристократии всеобщее признание, она звалась Мод Аллан[60]; французский же снобизм породил Мату Хари, которая, впрочем, всегда — и на то были основания — скрывала свою грудь. Колетт Андрис, самая обнаженная и грациозная из всех, слишком рано ушла из жизни.
Как правило, после заблуждений и ошибок воцаряется порядок, и теперь гармония достигается относительной неподвижностью женской наготы, которая стала подлинным украшением спектаклей мюзик-холла. Женщина вновь становится кариатидой, музой, символом времен года, воплощением смертных грехов, стихий. Только так и подобает держаться той, которую отличают благородство линий и спокойный нрав; той, что заслужила божественный дар: удлиненные конечности и белые нежные формы, где надо пухлые, где надо осененные мягкими западающими тенями. Причем большинство статисток — существа мирные, склонные к беззаботному образу жизни, размеренности и скромности. Если же это не так, значит, они весьма изменились, с тех пор как я сама более не попираю подмостки — эту наклонную, залитую светом, поверхность. Я покинула ее тогда, когда обнаженная женщина еще только приучала публику к своему чарующему и безмолвному присутствию на сцене, дарила зрителям свою сверкающую белизну и свою тень — тень стройной балясины.
Знавала я одну такую… она была столь же хороша собой, сколь и скупа на слова. За кулисами с детским смущением высовывала ручку из рукава махрового пеньюара за предложенной ей конфеткой. Умопомрачительная на сцене, она становилась неприметной после полуночи, когда мюзик-холл закрывался. Поклонник, любитель женских форм, поджидавший ее у служебной двери, не узнавал ее. Сразу пополневшая в своем пальто, купленном в магазине готового платья, скрывающая под безликой шляпкой свернутый стяг черных волос, вне сцены она была ничем не примечательна, зато втайне, под одеждой, — восхитительно мягкая и белая, как миндаль под скорлупой.
Лишь однажды она взбунтовалась, отказавшись играть в серии живых картин под названием «Вечерний туалет парижанки», а все из-за того, что дирекция пыталась навязать ее однотонной и целомудренной наготе кокетливые панталоны в рюшечках.
Стоит заметить, что ни одна из недавно избранных королев красоты не пошла выступать на сцену обнаженной или почти обнаженной. Целомудрие вкупе с безумным желанием «сниматься в кино», пришедшим на смену стремлению состояться как театральная актриса, играют в этом не последнюю роль; «мисс лауреатки» наивно верят, что красота ведет к состоятельности крутыми дорожками диеты, спортивных занятий и массажа лица. Какое-то время они борются с безвестностью, но та быстро укладывает их на лопатки. Самые сообразительные возвращаются в ателье, бывшее свидетелем возрастания их честолюбивых помыслов, к прежнему своему ремеслу модистки. Ни одна из них так и не увидела Голливуда. Спас ли брак самых удачливых? Одна из статисток Фоли-Бержер, обладательница прекрасных, цвета морской волны глаз, и правда, удачно вышла замуж, но так и осталась на второстепенных ролях.
Все уже сказано и написано по поводу горькой участи победительниц конкурсов красоты. Однако прочесть о том, как складываются судьбы женщин, обнажающихся в силу избранной профессии, мне не приходилось. Может, о них и сказать-то нечего. Покуда бес соперничества маячит в костюме с блестками у них перед глазами, они довольствуются тем, что носят факел, потрясают алебардой, держат в руках гирлянды цветов. Жуткий сквозняк, столкновение холода, которым тянет с колосников, и душного жара людного зала не меняют дивной прелести их бедер в форме лиры. Дотроньтесь до их плеч, и вы обнаружите, что они прохладны и гладки, как зимние яблоки. Но ни в Фоли, ни где бы то ни было не дотрагиваются до обнаженных женщин. Разве что работник сцены, свой брат, столкнется с ними за кулисами. Они живут нагими, неуязвимыми и нежными. И если даже они не всегда поименованы в программке, мы, зрители, награждаем их именами под стать тем, что приняты в японской поэзии: Та-что-похожа-на-бледнорозовый-гиацинт, Та-у-которой-столь-совершенная-грудь, Золотая, Брюнетка-с-щиколотками-лани. Может, они впечатляют лишь людей флегматического склада…
<…>
— Взгляни вон на ту, справа!
— Мне больше нравится белоснежная в центре…
— Ба, какая краля появилась, вон та, высокая, с луком в руках!
Пришедшие со мной друзья указывают на своих избранниц так, словно это пиротехнические средства: «Та голубая красотка!..» Дело вкуса, возраста. Я не всегда согласна с их выбором. Моя юность пришлась на время, когда ценились дамы в теле, с развитыми формами; вообще же я питаю слабость к одной из участниц представления, медленно перемещающихся по сцене: ее тип можно охарактеризовать как «двойная пони». Ей-богу, она словно сошла с полотен Вилетта, если не Валлотона[61]; тонкая талия, легкое покачивание бедер при каждом шаге, — такая походка бывает, когда носят туфли без задников, — не слишком широкие бедра, а пупок расположен высоко, чуть не на талии. Что касается крупа… вам станет ясно, каков он, если я скажу, что стоит ей повернуться к зрителям спиной, как по залу пробегает смешок…
И тем не менее эта бросающая вызов моде нагая танцовщица обладает чертовски хорошеньким задом, а ее спина поразительно гладка и плавно очерчена, не в пример другим длинным-предлинным несуразным спинам с выступающими лопатками, как у ангелов во время линьки, если только ангелы линяют… Под гримом проступают ее соски, с широкими ореолами, под стать ее груди и ее храбрости…
«…Ее округлая и смелая грудь, похожая на щит амазонки, величественно и ритмично вздымалась, стиснутая корсетом и рюшами корсажа…»[62] — прошептала я.
— Откуда это?
— Из Барбе д’Оревильи[63]. А почему вы спрашиваете? — поинтересовалась я у соседки, задавшей этот вопрос.
Она засмеялась:
— В наше время кажется таким нелепым сравнение груди со щитом…
— Да ведь это потому, что амазонки перевелись, даже в мюзик-холлах. Последние амазонки были набраны Гертрудой Гофман[64], одевшей их в военную форму: так что получился целый отряд гренадеров, изображавших карусель, причем самая легкая из них, ручаюсь, весила килограммов семьдесят.
— Семьдесят! Но ведь это чудовищно!
— Ах, не говорите! Это был последний праздник плоти и мускулов, который можно было наблюдать на сцене. С тех пор сам хозяин «Табарена»[65] не осмелился превысить сорока четырех килограмм на единицу выступающих. А помните голую всадницу на белой лошади? Лошадь из гипса с ее объемными формами — грудной клеткой, шеей, крупом — пробуждала еще большую чувственность, чем наездница…
Я замолчала из уважения к номеру «Экзотическое ню», в котором прославлялся сбор то ли бананов, то ли манго, то ли черимойи. «Собирательницы» выступали в костюмах, состоящих из разнородных элементов и в целом напоминавших костюм ловца креветок. Те же, что несли на головах корзины, были в чем мать родила и потому не позволяли себе ничего другого, кроме как нести корзины, и на них были направлены лучи заходящего красного солнца. Моя валлотоновская малышка, прогнувшись так, словно она сошла с рисунка Жербо[66], слегка покачивалась от усталости; она и ее товарки уже, верно, раз восемь поменяли свои отсутствующие костюмы. В силу, если можно так выразиться, последних усовершенствований наготы, в мюзик-холле они были освобождены от ужасного и непристойного треугольника, то имитирующего по цвету и материалу человеческую кожу, то расшитого стразами, и прикрывали лобок лишь букетиком незабудок, веточкой мимозы, широким бархатным цветком анютиных глазок, чем дерзко опровергали Вовенарга[67], утверждавшего, что «великие мысли идут от сердца». Поскольку мы сидели совсем близко к сцене, от нас не ускользал ни один бугорок на коже танцовщиц, ни одна вздувшаяся вена, к тому же мы пользовались лорнетами; нами было единодушно признано: представление удалось на славу. Холодный воздух, льющийся с колосников, волнами накатывал на нас; молодые нагие статистки неподвижно стояли на сцене, грациозно храня принятые позы; я же пыталась определить, какая у них на сцене температура. Дыхание огромного камина, обогревавшего зал, приносило лишь запах клея и огнеупорной клеенки. Не ощущалось ни ароматов, обычно царящих в гареме, ни духоты спортивного зала, ни животного запаха пота, как бывает после выступления целого полка танцовщиц. Нагая женщина, изображающая статую и с головы до ног загримированная, превращается в мрамор.
Удается ли участницам ревю отдохнуть в своих уборных? Нет, они не могут себе этого позволить. Соломенный или деревянный стул оставляет на теле отметины. Колени также не должны утерять своего жемчужного покрытия, от всякого сколько-нибудь долгого прикосновения на коже появляются красные пятна. Договор, который подписывает танцовщица, согласная выступать обнаженной, запрещает ей носить на сцене нижнее белье, но о пальцах ног в нем ничего не говорится… Ныне нагая артистка — это просто раздетая женщина, тогда как году в 1905 я знавала одну танцовщицу, которая, проходя мимо моей ложи, показывала мне ножные браслеты из стекла и металла и, вздыхая, говорила: «Семь килограммов!» В наше время столько весит велосипед.
Пришло время антракта, и многие зрители поспешили к выходу, но не для того чтобы разойтись по домам, а чтобы выглянуть на улицу и разнести по мюзик-холлу весть об ужасной ночной стуже. Одни вернулись со словами: «Там такое! Дальше просто некуда!» Другие стали заверять окружающих, что предпочитают провести ночь в ближайшем отеле. Я как-то сразу мысленно вернулась к обнаженным хрупким созданиям — участницам шоу, — которые по другую сторону рампы также справлялись о погоде. В случае воздушной тревоги[68], непогоды или опасности у меня срабатывает застарелый рефлекс: в первую очередь думать о тех, кто находится на сцене, — словно не прошло тридцати лет, с тех пор как я оставила сцену. Просто я уходила с нее постепенно. Помню…
Помню, как, будучи беременной, я скучала в мюзик-холле и частенько проводила вечера в уборной Мюзидоры[69], с которой свела знакомство еще в подростковом возрасте. Ее черно-белая чарующая красота — именно такая, какая требуется в кинематографе, — пользовалась не меньшим успехом и в мюзик-холле. Она была звездой и царила в бело-розовой уборной, где стоял мягкий орехового дерева диван и плетеное кресло. Стены были беспорядочно увешаны таким количеством фотографий, что невольно напрашивалось сравнение с листьями, прибитыми ветром к решетке отдушины… <…> Перемежающиеся волны тишины, всплеска оваций, взрывов музыки из оркестровой ямы, приглушенного гула театральных машин.
Вот кто-то царапается в дверь. «Это Кубышка. Входи!» В своем кимоно (за семь франков девяносто), разрисованном лебедями, входила и скромно пристраивалась в уголке Кубышка. Мюзи еще раньше поведала мне историю этой статной, роскошно развитой восемнадцатилетней красотки. «Мать прокляла ее за то, что она не желала зарабатывать на жизнь распутством, и она сбежала из дома. Я нашла ей работу, устроила в массовку. Но она по-прежнему блюдет себя. Мужчины внушают ей страх». Добавлю: до такой степени, что она предпочитала постоянно недоедать, чем иметь с ними дело. Юная красавица получала сто двадцать франков в месяц. «Так вот, — продолжала рассказывать Мюзидора, — я кое-что придумала, чтобы Кубышка оставалась цветущим розаном и при этом могла лучше питаться…»
Итак, Кубышка в своем кимоно поблекших розовых тонов пробиралась в уборную Мюзи, опускалась на пол, обхватывала колени руками и молчала. Ее накрашенное лицо привлекало большими тревожными глазами и детской припухлостью. К середине антракта Мюзидора, уже готовая снова выйти на сцену, с ног до головы увитая речными травами, с черными локонами, змеящимися вокруг головы, взывала к вниманию собравшихся в уборной.
— Дамы и господа, сейчас я покажу вам нечто куда более прекрасное, чем все, что есть в нашей программе. Смотрите, но не трогайте! Кубышка, встань!
Та поднималась с пола, упрямо потупив взор.
— Раз, двас, трис! А ну, Кубышка, покажи грудь.
Раздавался смех, порой весьма вульгарный… Но стоило Кубышке повести плечами и спустить кимоно до талии, как смех смолкал. Ибо подлинное совершенство способно внушать лишь уважение. При виде двух безукоризненных по форме, одинаковых, гармонично разведенных в стороны полусфер, приподнимаемых мерным дыханием и увенчанных розоватыми, будто светящимися, сосками, зрители превращались в безмолвных мечтательных созерцателей.
— Видели? Ну разве не совершенство? Кубышка, прикрой грудь. И обойди почтенную публику!
Кубышка снова поводила плечами, и кимоно возвращалось на место. С крышкой от пудреницы обходя собравшихся, она серьезно, без улыбки протягивала ее каждому.
Когда она впервые остановилась перед Робером де Ж., он порылся в жилетном кармане и положил в крышку стофранковый билет.
Кубышка задержалась, уставилась на купюру, затем перевела взгляд на Робера… Это был взгляд приговоренной к смерти. Глаза ее наполнились слезами, в которых отразились лампы гримерного столика.
— Нет, нет, Кубышка, — тотчас взметнулась Мюзидора, — ему ничего от тебя не нужно, идиотка ты такая! Он дарит тебе это просто так, чтобы сделать приятное!
— Правда? — с сомнением в голосе протянула Кубышка. — Правда?
— Правда! — хором подхватили все присутствующие, довольные тем, что можно замять неприятный инцидент.
Звонок возвестил об окончании антракта и тактично развел по своим местам участников сценки: знакомых Мюзидоры, зевак, меня и оставшуюся девственной Кубышку. Но долго ли продлится ее девство? Про таких, как Кубышка, всегда известно лишь начало истории, да может, так оно и лучше. Страх Кубышки перед мужчинами был, конечно же, ничем иным, как мечтой о чистых отношениях, грезой, которой она ежедневно, в течение многих месяцев и лет, приносила в жертву свой юношеский голод, свое желание купить новое платье, жить в тепле, — и все ради победительного и трепетного желания еще на день отсрочить мужские объятия, еще ночь провести в постели одной, еще на несколько лишних часов сохранить запечатанной свою пугливую упрямую плоть и неприкасаемой свою непреклонную грудь.
Знавала я и других девственниц, правда, движимых безудержным желанием отдаться. Они и отдавались, главным образом выходя замуж, и нередко это было для них наилучшим из решений. Но случалось, это стремление вступало у них в противоречие с ощущением, что с женщиной можно не считаться, и тут возникла проблема мужской стыдливости. Попробую объяснить, что имею в виду, на примере одной истории.
Когда дочь одной из моих подруг вышла замуж за сына одного из моих друзей, все пришли в восторг: «Они созданы друг для друга!» Я же не стала ничего говорить, поскольку жених и невеста дружили с детских лет, и я находила, что дружба занимает слишком большое место в этом браке по любви. Однако некоторая затаенная застенчивость девушки и определенная властность в поведении юноши, которому всего-то был двадцать один год, указывали на то, что дело пойдет на лад.
Но по истечении нескольких недель замужества стало очевидно: у новобрачных «что-то не заладилось» — и тут пошли отвратительные семейные кривотолки. Некоторое время было невозможно распознать, откуда они взялись, и отличить правду от кривды. Кто первый об этом заговорил? Молодой супруг? Да нет. Супруга? Эта вчерашняя девочка? Полноте! Скорее ищите со стороны свекрови и тещи… Да, уже теплее! Ну, конечно же, они! А вот и нет. Свекровь и теща взирали на своих чад удивленными глазами куриц-несушек, случайно раздавивших свои яйца, и сплотились в тот самый момент, когда этого меньше всего можно было ожидать. «Вокруг наших деток слишком много народу, — постановили они. — Им надобно уединиться в каком-нибудь спокойном месте».
Те так и сделали, и случись же, что это спокойное место было по соседству с домиком на берегу Средиземного моря, в котором жила я. Вместо того чтобы уединиться и вести образ жизни раздетых дикарей, они частенько появлялись у меня: войдя в сад через сломанную калитку, они обычно любезно предлагали мне свои услуги.
— Мы могли бы сходить в ближайший поселок за почтой и отнести ваши письма. Не нужно ли вам персиков? Не полить ли вам сад? Не собрать ли шишек?
Я соглашалась на все. Эти дети целый день с удовольствием катались на велосипеде, поочередно садились за руль своего маленького автомобиля, купались, загорали, держались за руки, обнимали друг друга за плечи. И лишь приближение вечера, казалось, лишало их радости; для молодоженов они слишком долго задерживались в гостях или в портовых кабачках. На приятном загорелом лице юной женщины часто мелькало выражение неуверенности, тайной мольбы, что не предвещало ничего хорошего. Но не станешь ведь, хотя бы и намеками, расспрашивать новоиспеченную супружескую чету, что у них не так. Они были в том возрасте, когда все только усложняемся и ничего, как говорится, не разрешается само собой. Я бы голову дала на отсечение, что первой не выдержит и откроется мне молодая женщина… и лишилась бы головы. А все оттого, что юное создание женского пола не приемлет опыта, приобретенного другой женщиной, тогда как юноша, на чьи плечи легли скучные обязанности править семейной ладьей — если он к тому же еще слегка тиран по натуре, да и недополучил родительской любви, — без труда склоняется к откровениям, то бишь нескромным признаниям, если уверен, что доверенное лицо предоставит ему лишь свои уши. Кроме того, вышло так, что юноша был вынужден передо мной оправдываться, после того как грубо одернул свою половину в моем присутствии, отчитав ее, словно старший младшую, и даже хуже того — словно старший младшего.
Она в ответ лишь примолкла, покусывая изнутри щеку; затем, сев на велосипед, попрощалась с нами.
— До скорого, поеду за зелеными кружками, — и отправилась на ярмарку святой Анны[70].
Ее муж снова уткнулся в газету, я — в книгу, и в течение десяти минут мы не обмолвились ни словом, если не считать чертыханья, слетевшего с губ… скажем, Дидье, когда он прожег пеплом от сигареты свои элегантные белые брюки. Он тут же извинился, а поскольку я хранила молчание, неожиданно заговорил:
— Знаете, не стоит все-таки думать…
И остановился, дав мне право светским тоном ответить, что я не считаю возможным что-либо думать…
— Не следует думать, что я обычный хам.
Разумеется, я ответила, что все обычное — редкость в юном возрасте. Он же, вместо того чтобы рассмеяться, как будто смутился, и, движимый необходимостью «сказать что-то кому-то»[71], которая мучила его уже несколько недель, красноречиво и по-детски облегчил душу. То сдержанно и целомудренно, то сбивчиво и излишне откровенно поведал он о своих отношениях с женой. Попытаюсь вкратце передать суть услышанного.
В силу своего слишком юного возраста в первую брачную ночь он повел себя как наставник, гордый своими познаниями. Дайте себе труд понять, что за этим стоит: он не пренебрег ничем, чтобы ошеломить подругу. И для начала преподал ей урок, суть которого свелась к тому, что состояние наготы — естественно для человека, желанно, удобно и возбуждающе на него действует.
Затем своим поведением он показал, что все позволено, высмеял последние предубеждения жены, после чего, не без помощи некоторого количества шампанского, исполнил свой супружеский долг и крепко заснул.
А на следующий день ему оставалось только диву даваться. Проникнувшись преподанным ей уроком, малышка уже разгуливала по дому в чем мать родила и в таком же виде уселась завтракать тартинками и шоколадным муссом. Дидье не стал говорить ей, что в иные часы суток пристало все же прикрывать наготу и ограничился тем, что бросил ей пижамную куртку. Она усмотрела в этом не более, чем игру, поймала куртку и, словно мяч послала ее обратно. Так они весело состязались в ловкости, а когда настало время остаться вечером наедине, Жанин — назовем ее этим именем — доказала, что для нее полная нагота и игры, допустимые в этом состоянии, — вполне естественны, желанны, возбуждающи и удобны…
— Понимаете, — продолжал Дидье, — не прошло и двух суток, как мы… познали друг друга… а я уже был вынужден сказать ей: «Не так скоро, малышка, будь посдержанней, черт побери…» Я был до того шокирован, что пожалел о своей прежней подружке, несмелой, обескураженной, той, какой она была в первые часы нашего общения наедине, и все надеялся: она вот-вот отпрянет, затрепещет, закроет рукой глаза… но она уж более не закрывала глаза рукой, не кусала губу, не испытывала передо мной страха… Когда же я сделал ей небольшое внушение, она широко раскрыла глаза и возразила: «Да ведь мы женаты, дорогой!» Так что неопытным молодым дурачком выглядел теперь я. Почему-то всегда говорят о советах, которые следует давать молодым в преддверии первой брачной ночи… Как бы не так! Скорее надо бы учить их, как вести себя в дальнейшем…
Излагая мне историю взаимоотношений с женой, Дидье выглядел обиженным и, как школьник, надувал губы. Мне же хотелось о стольком ему рассказать! И среди прочего о том, что для роли, если можно так выразиться, «советника задним числом», брачный институт предназначил как раз мужа; о том, как опасно держать молодых кобылок в узде; о том, что самое трудное в браке вовсе не достичь экстаза при совокуплении, а продолжать отношения, пусть и не на самом пике; что многие вчерашние юные девы разом освобождаются от какой бы то ни было стыдливости, поскольку полагают, что она препятствует получению удовольствия…
Но я промолчала, подумав, что время наставничества для меня минуло и что какой-нибудь бог, друг любовников и пьяниц, наверняка однажды научит Жанин краснеть, и случится это в тот день, когда ее уходящая красота станет искать спасения в грации, сомневаться во всесилии наготы и внушаемого ею пыла и неуверенно направит свои стопы навстречу твоим потаенным желаниям, о пугливая, возрождающаяся и хрупкая мужская стыдливость…
Пока я размышляла обо всем этом, ревю близилось к концу. Мы не спешили очутиться на улице с ее стужей и поджидающими нас там ловушками. Я снова мысленно перешагнула через рампу и поместила себя в строй танцовщиц, сдерживающих нетерпение и подавляющих ужасную дрожь, которая овладевает живым существом, когда в помещении выключают отопление. В набитом зрителями зале по-прежнему тепло, но за кулисами и на лестничных клетках происходит быстрое охлаждение воздуха, что весьма чувствительно для голых спин и поясниц. В это время грим тускнеет, и сквозь него, будто прогалины весной, проступает кожа. Блондинка слегка желтеет, мулатка с ниткой бирюзы на шее становится лиловой. Ровный телесный тон держался три с половиной часа. Куда же более? И вот уже все участницы представления выходят на сцену в заключительной картине; декорации вблизи напоминают «картинки первого причастия» — это такие книжки-раскладушки, в которых за незабудковым первым планом открывается второй план с огромными лилиями, третий план с алтарем и канделябрами, и, наконец, сама юная особа, стоящая на облаках среди лучей солнца и ангелов и принимающая первое причастие.
В отличие от картинки с католической символикой в мюзик-холле все на своем месте и соответствует своему предназначению: цветы, канделябры в стиле Людовика XV, качели с редкими птицами. А на вершине величественной пирамиды царит женщина из последней картины; она пронизана лучами такого яркого света, что ее плоть превращается в перламутр; она ближе всех к божественной бесчувственности. Ослепленная, она никого не видит, оглушенная, она ничего не слышит, кроме грохота, рвущегося из оркестровой ямы и с эоловым звучанием резонирующего о железные ступени амфитеатра. Она застыла, одолеваемая страхом высоты, и я сомневаюсь, что в этот момент она способна мыслить. С землей ее связывают лишь ступни, сведенные вместе на возвышающемся посреди сцены постаменте, да еще нечто вроде позолоченного посоха, на который она будто бы опирается. Перед лицом этого поистине Андромедова[72] одиночества мне мнится, что каждый вечер головокружение понуждает ее сжимать в руке этот посох, и он оставляет на ее холодной ладони свою позолоту.
Перевод Татьяны Чугуновой.
Груди
Какие вам больше нравятся? В форме груши, или лимона, или монгольфьера, или половинки яблока, а может, дыни? Выбирайте, не стесняйтесь. Вы-то думали, что их больше нет, что с ними навсегда покончено, поминай как звали, что и имя-то их давно забыто, что они сгинули, сдулись, как воздушный шарик? Если вы о них и говорили, то лишь для того, чтобы предать их проклятию как заблуждение прошлого, как поголовное безумие, эпидемию канувших в лету эпох, не так ли? Ан нет. Будьте так добры, мадам, давайте разберемся. Как бы их ни клеймили, ни поносили, они выжили и прекрасно себя чувствуют. В них теплится источник жизни, надежда. «В следующем году в Иерусалиме…» — тихо бормочут из века в век другие изгои. Ате, о ком я пишу, шепчут, наверное: «В следующем году в корсажах…»
Все возможно, всякое бывает. Но довольно ходить вокруг да около. Вот вам вся правда, мадам: груди существуют). Есть груди в форме груши, есть в форме лимона или половинки яблока… (смотри выше). Да это же бунт! Вот-вот, и я его всей душой поддерживаю, хотя уж лучше бы его поддерживало белье. Так что, представьте себе, груди вернулись. На то самое место, где вы давно ничего не носите, мадам. Итак, вы просчитались. Как, неужели опять будут носить этот кошмар? Вот именно, вообразите, и уже носят. Более того, его производят. Дышите глубже, мадам. Пусть глубокий вздох всколыхнет ваши квадратные борцовские мышцы или же смущающую воображение грудь старшеклассницы. Теперь выбор за вами. Вас ждут каучуковые чаши, окрашенные в естественные цвета. Вы колеблетесь между четырьмя-пятью различными видами? Ба, да покупайте их все, они все замечательно прелестны. Тут и скромные грудки, рассчитанные на постные дни, и роскошные прелести, просящиеся под белую тунику, расшитую перламутром, и пара твердых мандаринов, изумительно смотрящихся под испанской шалью! Пользоваться ими проще простого.
Едва заметный ремешок соединяет на нужном расстоянии две искусственные выпуклости, а два других ремешка проходят под мышками и замыкаются на спине. Задрапированные кружевами или крепдешином, эти чаши либо скрывают пустоту, либо, если они наполнены, собирают вместе и делают более упругими тайны, которых у иных дам в избытке…
Ну вот, вы довольны? Как, опять нет? Понимаю-понимаю. Результат слишком безупречен. И то правда. Грудь в этой накладной броне становится чересчур бесстрастной, какой-то мертвенно-безучастной, что наводит на подозрения. Но погодите, мадам, я еще не дошла до конца моего повествования. Вот, посмотрите на эти два тюлевых мешочка, которые одна продавщица в шутку называет «кульками». «Ничего сложного тут нет, — говорит она. — Давно пора было это придумать. Чего только не засунешь в эти авоськи. У вас этого добра слишком много, выпирает со всех сторон? Тогда берем, помещаем каждую авоську на нужное место по центру и укладываем так, чтобы все поместилось! У вас слишком мало в ширину и слишком много в длину? Берем, сворачиваем трубочкой, придаем желаемую форму — нужно лишь чуточку сноровки, — и вот, пожалуйста, с моими тюлевыми мешочками вы подобны Венере! Мадам заметила маленькую дырочку посередине каждого колпачка? Это специально для соска. Гениальное изобретение! Оно одухотворяет произведение искусства».
Я готова была биться об заклад, что сумею вас убедить. Но вы колеблетесь, вы во власти сомнений. Да, не так-то просто возродить утраченный культ. И это двойное чудо, которое когда-то возводили на пьедестал, вы по-прежнему его отвергаете. Ваше неприятие продиктовано безапелляционным приговором: «Чтобы ничего не выступало!» Конечно, ведь сейчас разгар лета. Вы собираетесь в Нормандию, где вас ждет ежедневное купание. Женщины на курорте обязаны демонстрировать загорелые ножки, плоские ягодицы и бедра не шире, чем бутылка рейнского. Мужчины, те будут щеголять узкой талией, гусарской выправкой и спортивными плечами. Как же я не вовремя со своими рассуждениями в защиту грудей! Мне достаточно было бросить взгляд на новую коллекцию дамских купальных костюмов, которые в этом году словно срисованы с одежды для девочек. Куда подевались купальники былых времен! Да, уж лучше спрячьте все, что у вас выступает, под клетчатый фартук-сарафанчик, какой еще пару лет назад носила моя дочь. Платье для пятилетней девчушки, едва доходящее до причинного места, из красной блестящей тафты, расшитой черным шнуром, достанется дочке, когда мамаша перестанет купаться. Воланчики, бантики на спине, юбочка длиной в шесть дюймов под детской распашонкой, рабочий халатик, какой носят в общеобразовательных школах, и вообще стиль начальной школы — вот вам Динар, вот вам Довиль[73]! О, купальщицы, я вижу, что груди приводят вас в ужас. А вы не боитесь, что в школьном передничке, какой носила Клодина[74], вы станете похожи на картинки Ша-Лаборда[75] — ведь такая опасность подстерегает всякую даму с пухлыми щечками, наряженную под девочку. Купите себе в этом случае, дабы носить между телом и шелковым бельем, недавнее изобретение: дополнительную эпидерму, каучуковый корсет, который стискивает ваше тело от подмышек до паха, и даже чуть ниже, — крепче, чем это сделал бы ваш любовник. Когда вы начнете его носить, вы обнаружите, что его скрывающая формы сила действует по всем направлениям, все округлости женского тела он ужимает до формы цилиндра! Хотите быть сосиской — будьте ею! Более того, пока герметичный корсет медленно душит вас, учащая сердцебиение и окрашивая в пунцовый цвет ваши щеки, вы имеете возможность вдыхать густую испарину, соединяющую в себе сероводородные ароматы вашего каучукового панциря и кислые испарения человеческого тела… К этому мне нечего добавить. Втиснитесь же, мадам, в резиновую кишку, и вы убедитесь в ее двояком назначении: она служит и моде, и добродетели.
Что под платьем
— Мадам, сюда, пожалуйста, — говорит немолодая продавщица.
Она загораживает мне проход в примерочную, задернутую бархатным занавесом, в которую я собиралась было войти, и увлекает меня, не переставая улыбаться, в другой конец магазина.
— Сюда, пожалуйста. Правда ведь здесь лучше? Здесь уютней.
Я не разделяю ее мнения. «Уютный» закуток представляет собой нечто среднее между тамбуром и крошечным будуаром, зажатым между двумя стеклянными дверьми-распашонками, по нему гуляет сквозняк, сверху падает унылый тусклый свет.
— Когда у вас не хватает места в примерочных, мадам Р., почему бы не сказать прямо: «Все примерочные заняты»?
— О, боги! Что же вы обо мне подумали!..
Она воздела к небу сморщенные руки с накрашенными ногтями, и я услышала звон ее браслетов из черного дерева, дутого золота и искусственного нефрита, которые скользнули от запястья к локтю. Ее выцветшие, но проницательные глаза устремились было к потолку, но быстро вернулись обратно и, хоть и без настойчивости, вперились в мои. Она засмеялась, обнажив зубы и сверкнув металлической коронкой.
— Вас не проведешь, мадам. Вы из тех, кому надо всегда говорить только правду. Но говорить правду клиентке — это совершенно новое, необычное ощущение, как будто делаешь что-то запретное. А правда состоит в том, мадам, что у меня три примерочных салона в большой галерее, и все они пусты, но… О, боги!..
Снова звон браслетов, и мадам Р. проворно разворачивается на каблуках. Ей шестьдесят четыре, волосы выкрашены в темнокрасный цвет, фигура юной девушки, изящные ножки. Она не скрывает ни возраст, ни морщины и пользуется яркими румянами и помадой. Под румянами — пудра, на руках — браслеты, на теле — короткое черное платье с двумя оборками. Это элегантная пожилая женщина, которой удается не походить ни на старую сводню, ни на сумасшедшую старуху. Она продавщица, позволю себе так выразиться, до мозга костей. Будь в ней жесткость и важность или жажда власти, она могла бы управлять домом высокой моды. Но ее дар — изысканность, только изысканность. Ей нравятся долгие часы, когда нет покупателей, и кутерьма спешки, и богато убранные салоны. Ей доставляют удовольствие иронические замечания, сплетни, квадратик шоколада в четыре часа, украдкой выкуренная сигарета, кулек черешни. Она «прилично зарабатывает» и щедро кормит семью, одетую в добротную темную шерстяную ткань, традиционную строгую семью, из которой она сбегает каждое утро, сияя от предвкушения рабочего дня и сама себе в том не признаваясь…
— Мадам, вы будете меня ругать! — шепчет она с сокрушенной гримасой, от которой дряблая кожа под ее подбородком собирается в складки. — У меня действительно есть свободные примерочные! А я привела вас в продуваемый всеми ветрами закуток! Как это дурно с моей стороны! Но… я там больше не могу!
— Больше не можете? Что же случилось?
Она прикрыла обведенные черным веки, с усилием глотнула, как подавившаяся курица, и шепнула мне на ухо неожиданное, загадочное слово:
— Запах.
Внезапно она порхнула от одной двери к другой и сердито закричала: «Мадемуазель Сесиль, вы что, смеетесь надо мной? — и тут же томно проворковала: — Мадемуазель Андре, будьте так любезны, тройку для мадам Колетт!» Чтобы я могла сесть, она бросила на стул пелерину, золотисто-лунную с одной стороны, из тканого пурпура — с другой, и по-королевски наступила на нее каблуком. Как заправская актриса, она стала «развлекать зрителя» и вынудила меня задуматься над словом, внушавшим смутный ужас и интриговавшим…
— И что же это за запах, мадам Р.?
Она не заставила меня ждать и ответила резким тоном старой аристократки:
— О! Запах голой женщины, мадам!
— То есть? Ваш магазин одевает теперь кордебалет?
С жеманным видом поджав губы, Мадам Р. произнесла:
— Наш дом… одевает только высший свет, вы сами это прекрасно знаете. Высший свет и людей творческих.
Голос ее спустился в самый низ самого низкого регистра, она театрально округлила глаза с видом прорицателя:
— Запах, мадам, именно запах! Я сказала то, что сказала! И готова повторить это даже с ножом у горла! Я немало прожила и помню время, когда в залах нашего магазина можно было свободно перемещаться в любое время, не вдыхая иных ароматов, кроме корилопсиса или иланг-иланга[76]. Правда, порой это наводило на мысль о святошах… ну да ладно, неважно… Зато теперь, мадам, пахнет баней, просто баней!
Она схватила кусок парчи, зажатый меж двух створок шкафа, и начала им обмахиваться, точно веером, трагически опустив глаза с видом: «Я все сказала. Больше я с этим миром не имею ничего общего». Но так как я молчала, она снова распахнула веки и торопливо заговорила:
— Что же вы хотите, мадам. Раньше женщина носила белье, великолепное хлопчатобумажное белье, которое впитывало испарения. А теперь? Она стаскивает с себя платье, выворачивая его наизнанку, как потрошеного кролика, и что же вы видите? Это бегун на дистанции, мадам, в коротких штанишках. Подмастерье булочника у раскаленной печи. Ни рубашки, ни панталон, ни нижней юбки, ни комбинации, разве что бюстгалтер — вот-вот, разве что бюстгалтер… Перед тем как зайти в магазин и начать примерять одежду, эти дамы ходили пешком, танцевали, закусывали, потели… тут я, пожалуй, остановлюсь… А их утренняя ванна, это было так давно! И что же, платье, которое они весь день носили на голое тело, чем же оно пахнет? Платье, за которое уплачено две тысячи франков! Да боксом, мадам! Чемпионатом по фехтованию! «Двенадцатый раунд, дышите глубже…» О боги, боги!
Она всплеснула руками, делано вскрикнув. У некоторых женщин это своего рода тик, который удачно копируют мужчины, изображающие женщин. Но мадам Р., похоже, и в самом деле сделалось дурно, у нее побелел нос. Я вспомнила одну давнишнюю портниху-корсетницу, которая из-за пахучих испарений своих клиенток не могла питаться дома и ходила в ресторан…
В поле моего зрения возникла манекенщица, этакий высокий белобрысый парень с выбритым затылком и челкой, свисающей до бровей. На груди, под вечерним шелковым платьем телесного цвета, у нее виднелись два слабо выступающих острых рельефа, свидетельствующих о том, что она без белья. Ничтоже сумняшеся, она задрала подол и достала из чулка газовый лоскуток цвета фуксии, чтобы основательно в него высморкаться. Ее жест показался мне комичным и напомнил репетицию одной пьесы. Автор хотел, чтобы злодей сорвал с инженю платье. В воображении шестидесятилетнего драматурга героиня должна была трепетать, как смятая белая роза, и прижимать к себе дрожащую белоснежную пену кружев нижнего белья… И вот на репетиции, вместо снежной пены из под платья героини появились коротенькие шелковые штанишки шафранного цвета, натянутые резинки пояса для чулок и край короткой шафранной комбинашки с огромной, размером с тулью, монограммой. Рабочие сцены покатились со смеху, зато автору было не до смеха…
Грозный голос Адольфа Вилетта загудел у меня в ушах, как гулкий колокол: «Вандалы! Они упразднили женское белье! Мясник, и тот знает, что окорок следует заворачивать в кружевную бумагу!»
Перевод Марии Аннинской.