Там, в XXIвеке, немного сталкивался с ними. Освоил мало-мало по юности для общего развития. Да и забыл, ибо жизнь изменилась. А сейчас вот вспомнил… вспоминал. Как мог и что мог. Давно это было…
Согласно популярной легенде, это оружие возникло, дескать, для вооружения крестьян, которые решили дать отпор самураям. Что, конечно, же полный вздор. Времени и сил для должного объема тренировок, равно как и доступных учителей у крестьян традиционно не имелось. Они много и тяжело трудились в полях. Им попросту было не до того. А выходить после курса «взлет-посадка» против человека в доспехах и с длинным клинком, который с детства им упражняется — идея ниже средней. Сильно ниже.
Так что Лев Николаевич всегда улыбался, когда слышал эту историю.
Романтизация.
Не более.
Так-то на деле все оказалось намного прозаичнее. В конце XIX века нунчаки возникли как реакция на запрет воинскому сословию носить оружие. Те самые мечи. Сначала на островах Окинава, а потом и в Японии, лишь позже перекинувшись на материк.
Все ведь было просто — люди, которые всю жизнь готовились служить и убивать оказались не у дел. Их просто выкинули на помойку. Поэтому они стали крутиться. Кто-то занялся бизнесом, но большинство пошли в своего рода силовые структуры, чтобы… хм… защищать купцов от таких же уважаемых людей, как и они сами, ну и от себя заодно. Оружие им носить было нельзя, вот и выкручивались. Тут-то нунчаки и возникли как очень удачное решение для уличных стычек. Прежде всего против ножей и дубинок. А главное — их можно было носить скрытно…
Мышечной памяти у этого тела, разумеется, не имелось.
Поэтому Лев страдал.
Уже не так, как поначалу, но все равно. Впрочем, навык формировался неплохо. Тем более что каких-то запредельных высот тут, разумеется, не требовалось. Даже база позволяла оказываться на голову выше потенциальных противников. А уж удары какие получились… ух… аж щепки отлетали от доски.
Губернатор как раз и смотрел на них…
— Что это у него в руках?
— Цеп. — ответил Владимир Иванович.
— Шутить изволите? Я прекрасно знаю, что такое цеп.
— Лёва его так назвал. — пожал опекун плечами. — Как это изделие иначе назвать я ума не приложу.
— Сам удумал?
— Видно. Я не расспрашивал, а он не рассказывал. По его распоряжению слуги сделали — вот он и упражняется. С каждым днем все лучше и лучше. Поначалу-то себя так охаживал, что синий ходил. Сейчас же вон — ладно все. Старший брат его тоже этим цепом заинтересовался.
— И для чего сие?
— Лев говорит, что оно надобно тогда, когда убивать не нужно или нечем. Например, отмахаться от грабителей в подворотне. Или разогнать смутьянов. Насколько оно того стоит — не решусь даже представлять. Мне кажется это все блажью и глупостью. Пустой потехой.
— Что скажешь, Прохор? — спросил губернатор у гребенского казака[3].
— Опасная вещь. — лаконично ответил пластун.
— И все?
— Я бы под удары такой… хм… ногайки постарался не лезть. Изломает.
— А что по этому юноше скажешь?
— Проверить бы.
— Ладно. Пойдем. Только не покалечь.
Казак кивнул с совершенно серьезным видом. После чего последовал за губернатором следом.
Тот сам с их сословием мало пересекался. А вот дружок старый, оставшийся еще со времен Отечественной войны — как раз варился в Кавказской войне. Он этого деятеля и прислал, отвечая на просьбу Сергея Павлович Шипова подыскать ему на время человечка толкового в рукопашной схватке. Да, это было слабо распространено в эти годы. Да и зачем? Холодного оружия на любой вкус было — бери и пользуйся. А на дуэлях уже почти исключительно стрелялись. Нужды руками махать не имелось особой. Но все одно — встречались самородки вроде этого Прохора…
[1] Алтарником (или пономарь, ежели иначе) является мирянин. Это добровольный помощник, в том числе у алтаря. Одержимого, очевидно, не привлекли бы к такой роли.
[2] До революции Рождество отмечали куда шире, чем Новый год. И ель украшали именно на Рождество.
[3] Здесь имеется в виду Гребенский казачий полк, который стоял на Кавказе.
Часть 2Глава 1 // Смех у елочки
Если ты не можешь это починить — значит, ты недостаточно сильно ударил.
Откуда-то с просторов Fallout
Глава 1
1842, август, 10. Казань
Лев Николаевич медленно и важно вышагивал по главному зданию Казанского университета. Достаточно свежему. Даже двадцатилетия не достигло, что по местным меркам почти что новодел. Во всяком случае, для зданий такого класса.
Люди на него поглядывали.
Но так, мимолетом.
Ходят тут всякие.
Тем более что для аристократов, да и просто дворян выделываться и красоваться являлось нормой. А этих персонажей в вузах России тех лет было через одного или чаще. Более того — чем дальше от столицы, тем больше встречалось всякого рода маленьких «шишечек», которые мнили себя если не царями, то всего на полступеньки их ниже.
И молодой граф именно так и выглядел.
Сейчас.
Тетушка собирала.
Сам бы он в принципе так не стал одеваться. Но раз уж его разодели, словно на прием в Зимний дворец, то и вести себя требовалось соответственно. Просто для того, чтобы совсем уж клоуном не выглядеть…
И вот — зал.
Внутри — что-то вроде приемной комиссии. На самом деле никаких экзаменов не требовалось проходить. Лишь собеседование. По итогу которого принималось решение о зачислении и его формате. Однако комиссию все равно собирали. Межпредметную, из разных профессоров.
Толкнул дверь.
Вошел.
И с некоторой грустью заметил, как взлетели брови у Лобачевского. Он, видимо, ожидал его увидеть не на таком пафосе.
— Доброго дня, уважаемая комиссия. — поздоровался молодой граф. А потом, не выдержав, виновато пожал плечами и, глядя в глаза Лобачевскому, произнес: — Тетушка постаралась… я сам не рад.
Ректор молча кивнул.
Остальные едва заметно улыбнулись. О страсти Пелагеи Ильиничны к показной правильности знали все. Ну, почти. И этот образ вполне вписывался в ее стремление к светской безупречности.
— Давайте начнем, — произнес секретарь комиссии. — Лев Николаевич Толстой. Граф. Ранее получал только домашнее образование. Вы претендуете на обучение на каком факультете?
— Физико-математическом, — вместо юноши ответил Лобачевский.
Секретарь было хотел что-то добавить, но осекся. Да и ректор продолжил:
— Я написал распоряжение зачислить его студентом ко мне. Ежели будет на то его согласие — за государственный кошт.
— Но, простите! — взвился Карл Федорович Фукс — декан философского факультета, бывший к тому же еще и ректором в отставке. — На основании чего?
— На основании личной беседы, Карл Федорович. Очень плодотворной и крайне занимательной личной беседы, которая закончилась вот этим. Взгляните, — произнес Николай Иванович и достал из своего портфеля толстый журнал, напоминающий книгу, с двумя закладками.
— И на что мне тут взглянуть?
— На две статьи в журнале Министерства народного просвещения. Обе мои в соавторстве с этим молодым человеком. В сущности, я просто оформлял его мысли, высказанные в личной беседе. Первая статья посвящена способам проверки предложенного мною ранее нового подхода к геометрии. Эти методы придумал Лев Николаевич и сообщил их мне в присутствии родственников. Вторая статья — описывает его изобретение ленты, имеющую лишь одну сторону.
— Оу… — удивился Фукс. — А кто статьи рекомендовал к изданию?
— Гаусс Карл Фридрих и Михаил Васильевич Остроградский.
— ЧТО⁈ Но как⁈ — ахнули все присутствующие профессора.
— Я написал письма Карлу Фридриху. Тот, в свою очередь, уже Михаилу Васильевичу, сообщив, что его критика моей работы выглядит предвзято и глубоко печалит научное сообщество. И это подействовало совершенно чудодейственным образом. В своем Отечестве пророков мы не ищем, если только их не приметят где-то за границей. — равнодушно произнес Лобачевский и едва заметно подмигнул молодому графу, советом которого он и воспользовался.
Лев Николаевич же улыбнулся.
Сдержанно.
«Король математики» решился на нетипичный для него шаг. А все почему? Правильно. Он и сам работал над теми же вопросами, что и Лобачевский. И те модели, что предложил Толстой, выступили большим подспорьем и для его изысканий.
Да, имелся определенный риск. И Гаусс мог не решиться в силу чрезвычайно осторожного характера.
Но нет.
Отреагировал.
Разразившись массой восторженных писем, которые от него за недели две разлетелись практически по всей Европе. Десятки писем, к которым он прикладывал как саму работу Лобачевского, так и модели Толстого. А потом еще и сдабривал обильно своими комментариями, ибо и сам с 1792 года над этим же работал. Ну и иных упоминаний, которые он к тому времени накопил изрядно, готовясь самостоятельно выступать по данному вопросу. Из-за чего создавалось впечатление многолетнего труда многих ученых — целого международного сообщества, формальным лидером которого оказался Лобачевский… к пущего ужасу Михаила Васильевича…
В Россию Гаусс тоже несколько писем отправил.
Прежде всего самому Остроградскому, которого мягко, но системно и решительно раскритиковал за подход и откровенную травлю Лобачевского. Может и не им организованную, но с его молчаливого согласия уж точно. Ну и в Академию наук Санкт-Петербургскую — сразу нескольким ключевым функционерам.
Получилось хорошо.
Сочно.
Со смачным хрустом «закрутились шестеренки» и Остроградский разразился статьей с самокритикой, натурально лопатой посыпая себя пеплом и «переводя стрелки» на фигурантов пожиже. То есть, на всех, кого не жалко. А потом рекомендовал к изданию две статьи Лобачевского с целью, если не компенсировать травлю, то хоть как-то оправдаться.
Он исправился?
Нет.
Нисколько. Он хоть и был отличным математиком, но человеком прослыл… хм… до крайности неприятным, завистливым и трудным. В текущей же ситуации Михаил Васильевич просто испугался за свою карьеру и репутацию. Гаусс-то шумел от души и веса имел не в пример больше…