Впрочем, это все для остальных участников комиссии осталось «за кадром».
А статьи — нет.
Вот они — прямо перед ними.
Да еще и Остроградский к ним сопроводительные заметки написал, в которых нахваливал и всячески рекомендовал к изучению.
Ни Фукс, ни другие профессора попросту не понимали, как такое возможно, прекрасно зная о характере Михаила Васильевича. Однако — факт, самая упрямая вещь на мире.
— Полагаю, что вопрос с факультетом определен? — поинтересовался Лобачевский.
— Вполне. Я возражений не имею. — ответил Фукс, а следом и другие.
Но на этом ничего не закончилось.
Сразу же стали обсуждать то, как именно оформлять Льва Николаевича. Лобачевский настаивал на том, чтобы за государственный счет. С простым и очевидным умыслом — привлечь парня к научной и педагогической деятельности по окончании университета. Сам же Толстой рвался на позиции своекоштного, чтобы не попадать в совершенно излишнюю для него зависимость.
Остальные же…
Им просто стало любопытно. И они начали вполне обыкновенную изыскательную беседу, направленную на понимания глубины и объема знаний поступающего. «Бауманка» же в сочетании с проштудированными здесь материалами позволяла вполне уверенно отвечать на вопросы по математике, физике, химии и так далее. Причем не кратко и односложно, а широко, глубоко и богато. С обильными отступлениями. Иногда на грани фола, так как увлекался и чуть было не выбалтывал еще не открытые вещи…
— А что вы думаете, молодой человек, о сотворении мира? — наконец, спросил Фукс. Его, право слово, начинал злить тот момент, что какой-то мальчик со стороны отвечает так, словно он уже тут отучился. Вот и коснулся, как он думал, сложной философской темы.
— Вас интересуют какие идей по этому поводу существуют в наши дни?
— Нет-нет, — покачал профессор головой. — Ваше мнение. Судя по данным ответам на иные вопросы, у вас было очень крепкое домашнее образование. Неужели вы не думали над этой темой?
Лев Николаевич завис.
Он не знал, что ответить. Вываливать теорию Большого взрыва было страшно. Однако комиссия восприняла это иначе:
— Говорите смело. Даже если это крамола, — устало вздохнул Карл Федорович.
— Научных методов познания этого вопроса у нас покамест нет. — осторожно произнес молодой граф, подбирая слова. — Однако если взглянуть на библейскую гипотезу, то у меня сразу возникает вопрос: А как же закон сохранения массы, материи и так далее? Как можно что-то взять из ничего?
— И как же? — улыбнулся Лобачевский.
— В лоб — никак. Если опираться на имеющиеся у нас сейчас представления.
— И как же вы предлагаете способ? — продолжал улыбаться Лобачевский. Его вся эта история с вопросом Фукса немало развеселила, причину-то он отлично понял.
— Представьте, будто наш мир есть не что иное, как возбужденное состояние некой первичной крайне инертной материи? И возбужден он нагревом, только очень интенсивным. Например, взрывом невероятной силы, который можно трактовать через библейское утверждение «вначале было слово». Глас бога едва ли будет обычен и привычен нам. А уж если Всевышний кричит, то и подавно. Вот. Если же это предположение верно, то наш мир должен расширяться и остывать. А значит, чем дальше от нас та или иная галактика, тем сильнее свет от нее будет уходить в красный спектр. Длина волны-то увеличивается.
В зале повисло молчание.
Тягостное.
Слышно было даже, как одинокая муха жужжит где-то неподалеку.
— Какой волны? — наконец, после минутной тишины спросил профессор Фукс. Лобачевский, же едва заметно улыбаясь, ждал продолжение шоу. Ему безумно нравилось все происходящее.
— Световой, — неуверенно и робко ответил Толстой. — Френель более двадцати лет назад доказал волновую природу свет и то, что разные цвета отличаются длинной волны.
Снова тишина.
— Я что-то не то сказал? — все так же тихо и робко поинтересовался Лев Николаевич.
И в ответ Лобачевский начал хлопать.
— Я вас попросил бы не спешить с выводами, — заметил один из коллег.
— Это задача на рассуждение, — неожиданно поддержал Николая Ивановича профессор Фукс. — И молодой человек весьма преуспел в нем. Признаться, никогда не встречал такого подхода…
— Уровень домашнего образования у юноши чрезвычайно высок. — резюмировал Лобачевский. — Посему я как ректор рекомендую ему с началом учебного года начать сдавать экзамены.
— Но регламент! — возразил Фукс.
— Вы не хуже меня знаете, что в исключительных случаях его можно и нужно нарушать. Или вы скажите, что мы имеем дело с заурядным учеником?
Карл Федорович нехотя кивнул соглашаясь.
Остальные же возражать не стали.
И Николай Иванович установил молодому графу срока три месяца для сдачи экзаменов первого года. Назначив новую комиссию по завершении, либо на первые числа декабря, в том случае, если Лев Николаевич не справится. Разрешив ему вместе с тем еще и свободное посещение. Обучение же велел записать за государственный кошт, пояснив, что в противном случае ему придется соблюдать регламент в строгой и неукоснительной форме.
Намек прозрачный.
И Лев, нахмурившись, уступил. Рассчитывая как можно скорее закончить обучение, благо, что для этого имелись все возможности.
Поблагодарил комиссию.
Попрощался.
И вышел в некотором смятении за дверь. Прошел в холл…
— Лев Николаевич, — раздался знакомый голос.
— Здравствуйте, Карл Генрихович, — вяло улыбнулся граф. — Какими судьбами?
— Полагаю, что решение о зачислении принято?
— Вполне.
— Поздравляю.
— Благодарю. — ответил Лев, разглядывая спутника этого книготорговца.
— Вот, разрешите вам представить, Виссарион Прокофьевич. Стряпчий.
— Очень приятно, — кивнул Толстой.
— А мне-то как приятно, ваша светлость. Анна Евграфовна столько про вас говорила.
— Ругала?
— О нет! Что вы⁈ Она в восхищении. Именно по этой причине и оплатила мои услуги. Если я правильно понимаю, вам нужно оформить привилегию на изобретения. Это так?
— Да. Но не на изобретение, а на изобретения, — ответил молодой граф. — Впрочем, я полагаю, место для беседы не самое удачное. Не желаете ли отобедать?
— Так рано? — немного растерялся юрист.
— Еда любое время скрасит. Особенно вкусная. Пусть это будет второй завтрак. — улыбнулся Лев. — Карл Генрихович, не составите нам компанию?
Часть 2Глава 2
1842, август, 24. Казань
— Скорее! Скорее! — кричала тетушка.
И суетилась.
Да и прочие метались в панике либо в близком к тому состоянии. И было с чего.
Казань горела.
Полыхала просто самым жутким и кошмарным образом.
Жаркая погода, сильный ветер и плотная деревянная застройка творили «чудеса» в который уже раз. Эта формула действовала безотказно…
— Садись в коляску! — крикнул Владимир Иванович племяннику.
— Здесь уже много людей. Я туда сяду. — ответил спокойным тоном Лев, махнув рукой куда-то в сторону.
Дядя кивнул, принимая ответ.
Их коляска тронулась.
Потом вторая.
Третья.
И всюду Лев говорил, что сядет в другую. Люди откровенно боялись жуткого пожара, а потому не сильно упорствовали. Им и в голову не могло прийти, что юноша решит остаться.
Как? Зачем? Почему?
Ведь можно с относительным комфортом добраться до загородного имения и там переждать весь ужас пожара. Молодого графа же это едва ли интересовало. Он увидел в происходящем шанс. Свой шанс…
— Барин, никак нельзя. Полезайте в коляску. Меня же запорют. — убивался последний кучер… так-то слуга, но обстоятельства заставили его сменить на время деятельность.
— А ты оставайся со мной.
— Пожар же! Барин! Сгинем!
— Не боись! Черт не выдаст, свинья не съест, — оскалился Лев. — Кто людям помогать станет-то?
— Да уж найдутся помощники. — хмурился Ефим. — И опытнее, и старше.
— Может и так. Ладно. Ты, как знаешь, а я пойду.
Сказал молодой граф и направился к университету. Прихватив с собой из усадьбы самый подходящий топор. Так-то и он не годился, но на безрыбье, как известно, и рак выглядит неплохой колбасой.
Было страшновато, мягко говоря. Даже ему — человеку, который в прошлой жизни повидал всякое…
Все начиналось относительно обыденно: около десяти часов утра что-то вспыхнуло на Гостином дворе. Какой-то сарайчик во внутреннем периметре. И все бы ничего — затушили. Но вмешался на удивление сильный ветер. До такой степени, что можно было бы подумать про шторм или что-то похожее, да только дождя не наблюдалось. А так-то от его шквалистых порывов аж коляски изрядно качало.
Пожар стал разгораться с удивительной силой и скоростью.
Доходило до того, что местами единым костром полыхало несколько домов к ряду. А вокруг во все стороны отлетели тлеющие головни. И, порой, очень прилично.
По улицам же бегали люди, напоминавшие муравьев оттого, что тащили на своем горбе всякое имущество. Сваливая его там, куда огонь не доставал: на полях и сырых низинах…
— Ты все же пошел со мной, — произнес Лев, услышав поблизости сопение Ефима.
— А куда ж мне деваться-то?
— Мы всегда сами выбираем свой путь, — пожал плечами граф. — Впрочем, неважно.
— Жуть-то какая, — с нескрываемым ужасом в голосе, произнес слуга.
— Огонь-то? Да. Неприятный. Одно хорошо — из-за сильного ветра опасные газы не застаиваются.
Ефим покосился на этого молодого барина, не веря своим ушам.
Вон — идет.
Если не улыбается, то в приподнятом настроении. И его, казалось, совсем не волнует происходящее вокруг. Ну горит и горит…
Несколько раз мимо пробегали люди.
Что-то кричали.
Не все. В основном женщины и дети. Мужчины все попадались какие-то угрюмые.
Проехала коляска.
Еще одна.
Еще.
— Лев! Ты? — окрикнул знакомый голос.
Юноша обернулся на звук и улыбнулся.