— Много?
— Да бог его знает? С небольшой речушки, полагаю, сто-двести пудов в сутки или больше. Нам хватит. И почти бесплатно, если не считать мелкие текущие расходы.
— И что вам нужно для экспериментов?
— Домик небольшой на берегу реки. И чтобы местность открытая. И недалеко.
— На косе, что в Волгу выдается, подойдет? Кругов водная гладь.
— А домик там есть?
— Сруб поставлю. Неделю-две и сделаю. — серьезно произнес Крупеников. — Что вам еще потребуется?
— Сруб, говорите… хм…
И они начали погружаться в детали.
Молодому графу требовалось электричество. Много. Паровых генераторов под рукой не имелось, равно как и иных других. Поэтому он решил пойти по пути местных изобретателей. И попытаться подключить молнию.
Поэтому — открытая местность.
Он хотел просто воткнуть шест повыше и по нему проложить громоотвод из толстого провода. Только уводить его в землю, пропуская через реактор. А может и не так поступить.
Кто ему мешает изготовить генератор постоянного тока?
Ну и воткнуть какой-нибудь простенький ветряк на той косе, подняв его на штанге. Много ведь не требовалось для опытов и экспериментов. Наверное…
Лев думал.
Напряженно.
Так-то ему знаний хватало, только ученым или технологом он не являлся. Что-то знал. Что-то видел. Что-то слышал. О чем-то мог догадаться и сам. Но…
— Коляску вы не отпускали? — после долгого раздумья, спросил он.
— Нет. Она ждет меня.
— Тогда поехали к Николаю Ивановичу. Мне нужно с ним посоветоваться. В предстоящем деле очень сильно могут пригодиться физический и химический кабинеты. И, быть может, не нужно сруба на косе. И намного полезнее сказаться дополнительное оборудование…
[1] Сам автор такую порой ест и сам, не имея никакого антагонизма. Но он сам неоднократно видел эти счастливые лица, которые видели эту еду. И решил обыграть их позицию.
[2] В Российской империи в 1843 году азотной кислоты не производилось вообще, разве что в лабораториях, а серная выпускалась в очень малом количестве.
[3] До 2-ой Тихоокеанской войны между Перу и Чили была полоса земли, принадлежащая Боливии.
[4] 30 000 пудов приблизительно около 500 тонн. Здесь даны не точные данные, а оценка главного героя, который не имел пока подходящих сведений.
[5] Здесь идет речь о процессе Биркеланда-Эйде, который был открыт в 1903 году.
Часть 2Глава 9
1843, октябрь, 5. Москва
— Я слышал, что в Казани появился новый, яркий ученый. — произнес Александр Иванович Герцен.
— Лобачевский? — уточнил Станкевич.
— Нет, нет. Он же давно уже живет там. Какой-то совсем молодой.
— Толстой Лев Николаевич, — с мягкой усмешкой произнес Виссарион Прокофьевич, который оказался завсегдатаем этого кружка.
— Да. Точно. Он. — отозвался Герцен. — Столь юный и уже столь преуспевший. Вы читали ту статью, в которой высказывается и описывается гипотеза о сотворения мира? Это же сокрушительный удар по клерикам! Если удастся ее доказать, то церковь будет полностью и безоговорочно уничтожена! Нам непременно нужно привлечь его. Очень деятельная натура!
— Александр Иванович! — воскликнул Хомяков. — Не увлекайтесь! Вы порой забываете, что священники тоже люди и у них есть свои слабости.
— Речь не о том, — вмешался Станкевич. — Если удастся доказать эту гипотезу, то всякую религию можно будет трактовать только и исключительно как аллегорию. Понимаете? А это ведь свобода совести, чести и разума.
— Друзья, — подал голос Виссарион Прокофьевич, — я поверенный в его делах. И я вам не советую с ним связываться. Тем более, искать в нем союзника против церкви.
— Отчего же? — удивился Станкевич.
— Лев Николаевич служит алтарником при архиепископе Казанском. Ответьте мне — ставит ли такой человек своей целью борьбу с церковью? И если да, то отчего этим всем занимается?
— Так он истово верующий?
— Не сказал бы. Но ссориться с церковью не спешит. Я как-то спросил у него, не злит ли его то, что церкви утопают в золоте, хотя Иисус изгонял менял из храма…
— И что же он ответил? — поинтересовался Герцен.
— Что я путаю теплое с мягким. И что да, действительно, излишние богатства церкви давать не нужно. Иначе она начнет вести свою самостоятельную политику и чудить. А потом добавил, что будто бы большая часть людей на земле остро нуждается в церкви, так как в силу своего умственного развития и моральных качеств без нее превращается в совершенных животных. А так хоть кто-то и что-то держит их в руках.
— Определенный смысл в его словах есть, — согласился Хомяков Алексей Степанович. — Хотя, конечно, я не могу согласить со столь грубым и радикальными суждениями.
— Да, — нехотя кивнул Александр Иванович Герцен. — Зерно здравое я тоже вижу. Без неукоснительно соблюдаемых законов общественного порядка и устроения не добиться. И если церковь рассматривать с этой стороны, то… хм… Но отчего же он считает, будто у людей иначе нет будущего?
— По его мнению, эту мысль доказывает поведение наших дворян и детей богатых родителей в либеральных странах.
— Поясните.
— Лев Николаевич мне как-то заявил, что после того, как Екатерина Великая освободила дворян от обязательной службы, они проявили себя самый паскудным образом. Пустились во все тяжкие и ныне, если им, это возможно по здоровью и деньгам, ничем более не промышляют, кроме всякого распада и распутства. И это можно было бы принять за выверты самодержавия, но во Франции мы видим то же самое у молодежи в состоятельных семьях. По его мнению — человек суть животное. Да, встречаются отдельные личности, достаточно развиты для самоконтроля и осознанности поведения. Но, в массе, только угроза расправы, желательно неминуемой, ограждает «этих макак», как он выражается, от всякой мерзости.
— Однако! — ахнули присутствующие.
— Я же вам говорю, он вряд ли будет с нами сотрудничать.
— Но разве его не гнетут эти душители свобод и воры?
— Как вам сказать, друзья… — задумчиво произнес Виссарион Прокофьевич. — Лев Николаевич считает, что всех патриотов нашего Отечества, вышедших против Николая Палкина на Сенатскую площадь, следовало бы повесить или даже колесовать.
— Кхм… — поперхнулся Станкевич, а остальные обалдело уставились на говорящего.
— Но почему⁈ — воскликнул Герцен.
— Он считает, что первое и базовое право любой власти — право на самозащиту. И та власть, которая перестает его реализовать — гибнет, что с изрядной вероятностью провоцирует смуту. Лев Николаевич полагает, будто бы Петр Великий наказал бы всех участников очень сурово. И в Англии бы также поступили даже сейчас. А за Николая Палкина нам всем надлежит свечки ставить и молиться. Ибо такого терпеливого человека еще поискать.
— Вот прямо так и говорил? — удивился Хомяков.
— Так и говорил. И уж будьте уверены — он не шутил. От него пахнет кровью. Слышали, как он голыми руками избил до беспамятства четверых разбойников, которых к нему подослали с дубинками? Зря.
— Какой же он… — скривился Станкевич.
— Какой? — спросил Герцен.
— Лев Николаевич попросту лишен сердца, — усмехнулся Виссарион Павлович. — По его же собственным словам.
— И как это понимать?
Ну стряпчий и пересказал им уже набиравшую популярность в консервативных кругах тезу про юность, сердце, разум и либерализм с социализмом.
— Однако! — немало удивился и даже в чем-то разозлился Станкевич. — Неужели он так думает?
— Он как-то объясняет это высказывание? — нахмурился Герцен. — У него есть для него основания?
— На его взгляд — да. Он считает, что с годами человек отходит от возвышенных форм идеализма. Он становится материальным, приземленным и в чем-то даже черствым. А все потому, что, волей-неволей сталкиваясь с тем, как устраиваются дела на самом деле, не находя в них ни капли того светлого, что обычно движет идеализмом… он словно бы трезвеет…
Так и беседовали.
Виссарион Прокофьевич давно посещал эти встречи, хоть и нерегулярно. Интересно, но как-то все по-детски. Однако после вербовки его в третьем отделении, он получил новый смысл для этих визитов. Ему нравилось тешить свое самолюбие, тем, что он в состоянии любого из этих болтунов бросить в жернова империи…
— Получается, что он молодой старик? Невероятно! — резюмировал Хомяков.
— С таким, действительно, нам не по пути, — согласно кивнув, добавил Герцен.
— Что-то не сходится, — произнес Огарев. — Он очень активен и деятелен. Старики же напротив — их едва ли можно расшевелить.
— Пожалуй, — кивнул Герцен, которому совсем не понравился ход беседы, задаваемый их старым знакомым. — А чем он живет? Что в его жизни выступает путеводной звездой?
— Живет он наукой и здравомыслием. Ну и всякими промыслами деловыми. Слышали о кондомах «Парламент»?
— Кто же не слышал об этой мерзопакостной шутке⁈ — взвился Станкевич.
— Это он их делает.
— ЧТО⁈ — ахнули все присутствующие.
— И новый фасон корсетов, набирающий моду в Санкт-Петербурге, тоже им придуман. И женские прокладки тех дней, что они истекают кровью. И булавки застегивающиеся. И краска водостойкая да быстросохнущая.
— Ого! Так это все он?
— А то, как же? Лев Николаевич собственной персоной. Для него ведь статьи — баловство. Он их даже не пишет — беседы проводит, помогает с расчетами, но далек от написания. Ему ближе дело. Об обществе его, я полагаю, вы слышали?
— Это которое называется Добровольным обществом содействия атлетики армии и флота, под которое месяц назад в Москве лотерею проводили?
— Оно самое. И будьте покойны — он там готовит тех еще псов режима. Не только кровожадных, но сильных, безжалостных — настоящих волкодавов, каковым от природы он и сам является.
— Мне кажется, что нарочито сгущаете краски.
— Я? Отнюдь. Я же веду его дела и много о нем знаю. Будьте уверен — этот юноша настоящий хищник. Признаться, я сам его побаиваюсь.