— Да-да-да, — быстро закивал этот человек, до жути алчным взглядом глядя на пенал.
— Держите. И постарайтесь как можно скорее удалиться за океан. Гончие Анубиса выходят из его храма в Египте. Так что туда даже не суйтесь. Поблизости они могут даже свежий эстус учуять и напасть. Езжайте куда-нибудь к Балтике. Садитесь на корабль. И уплывайте. Океан немало затрудняет им возможность учуять вас. Так что, даже если напортачите с таблетками, просто проживете подольше.
Бывший стряпчий кивнул.
И не прощаясь выбежал, прижимая к груди пенал.
Лев же усмехнулся.
Капсула номер двадцать пять содержала сильнейший яд, а в остальных находилось обычное снотворное. По его расчетам, бывший стряпчий за это время уже будет далеко. Очень далеко. И уж точно за пределами Российской империи.
На улице раздался крик. Это Виссарион Прокофьевич сбил кого-то с ног выбегая. Лев же подошел к столу и, собрав все обратно в кофр, закрыл его. Не время и не место тут все пересчитывать и проверять. Мало ли кто зайдет? Даже если слуги — это совсем ни к чему…
Постучались.
— К вам посетители, Лев Николаевич, — произнес Ефим.
— Кто?
— Я этих господ не знаю. Представились Александром Ивановичем Герценом и Алексеем Степановичем Хомяковым. Де в журналах научных трудятся и с вами поговорить жаждут.
Мужчина получал образование еще в советской школе, а потому отлично знал, что это за персонажи. Здесь, признаться, он ими даже не интересовался, так как ему все эти кружки были без надобности. Но, если гора не идет к Магомеду, то… хм… Пройти мимо местного филиала клиники для душевнобольных никак не получалось. Во всяком случае, в его представлении…
— А в каком именно журнале они трудятся?
— В разных, Лев Николаевич. Герцен представился сотрудником «Отечественных записок», а Хомяков — «Мосвитянина».
— Ладно. Приглашай этих… журналистов. И распорядись, чтобы подали чай. По полной программе.
Прошло совсем немного времени, и в помещение вошли двое.
— Доброго дня, — произнес Лев, вставая и опережая гостей. — Вы, я полагаю, херр Герцен и господин Хомяков?
— Именно так-с, — произнес один из них. Хотя было видно — это обращение к Герцену на германский лад несколько их смутило.
— Тогда прошу, присаживайтесь. — жестом указал граф на диван у небольшого столика. — В ногах правды нет. В афедроне, признаться, я ее тоже не наблюдал, но сидеть всяко приятнее, чем стоять.
Гости еще сильнее смутились, но сели там, куда им указал граф.
— Простите великодушно, — произнес Хомяков. — Когда мы заходили в особняк, какой-то странный человек вылетел из двери и едва не вышвырнул нас из коляски.
— Глаза безумные и вид неопрятный?
— Да, — подтвердил Герцен.
— Это Виссарион Прокофьевич Лебяжкин, мой бывший поверенный в делах. Полагаю, вы его больше не увидите.
— Как ТАКОЙ человек может быть поверенным в делах? — удивился Герцен.
— Такой? Уже никак. Он им не является более. Как обманул меня и обокрал, так и утратил свой статус. А потом опустился. То, что вы видели, его жалкую тень.
— И что он хотел?
— Он возвращал мне долг. — кивнул Лев Николаевич на кофр.
— Все равно не понимаю… я видел много стряпчих и никогда — таких… странных. Он выглядит так, словно за ним гонятся все черти Ада.
— Вы недалеки от истины, — максимально дружелюбно улыбнулся Толстой. — Никому не советую обкрадывать меня.
— Кхм… — поперхнулся Хомяков.
В этот момент постучали в дверь и слуги внесли самовар, несколько чайничков с заваркой и прочее. Включая всякого рода снеки.
Лев за прошлый год продумал все.
В первую очередь чайные сборы, которые вкусные… натурально вкусные.
И комплексы снеков, или как он их называл «прикусок», вокруг них.
Сухарики из яблочной пастилы, печенье овсяное с семечками, фрукты в меду, пряники разных видов с начинкой, козинаки, халва, рахат-лукум… Столик был заставлен очень добротно.
— Лев Николаевич, мы очень польщены, — немного смущенно произнес Герцен. — Но зачем все это? Мы же хотели просто поговорить?
— Я люблю разговаривать за столом. Прошу простить мою страсть. Мне кажется, что, когда ты разделяешь пищу с собеседником, сложнее поругаться или как-то еще повздорить. Это сближает. Особенно когда едва вкусная.
— Никогда не слышал о такой традиции.
— Она старая. Очень старая. В былые годы отказ разделить с человеком пищу был верным признаком того, что ты против него что-то замышляешь. Например, хочешь убить или ограбить. С этим связаны старинные ритуалы гостеприимства. Не замечали? И у наших крестьян его можно приметить, и у горцев Кавказа.
— Но мы же живем в просвещенный век, — не унимался Герцен.
— Кто мы? Будьте уверены: пройдет лет двести, и на все наши просвещенные мысли потомки будут кривиться. Точно так же, как мы сейчас нос воротим от обычаев времен первых Романовых или даже Рюриковичей.
— Все течет, все меняется, — улыбнулся Герцен. — И я, пожалуй, с вами соглашусь. Мир за два века изменится невероятно.
— Вы так всегда чай пьете? — осторожно спросил Хомяков.
— По случаю. Но попросил я эту композицию подать из-за вас. Мне доводилось слышать, что вы увлекаетесь особым путем России. Соборность, мессианство и все такое. Это так?
— Да.
— Мне кажется, что для успеха вашего дела куда важнее не философские диспуты вести, а найти материальное воплощение идей. В этих заварных чайниках пять разных вкусов чая. Заметьте — без молока, которое перебивает любой вкус, превращая отвар в белесые помои. Здесь травы и ягоды. Попробуйте. Начните с этого чайничка. Да-да. К нему подойдет прикуска из тех трех вазонов.
— Это же вульгаризация[1].
— Это материализация. — возразил Лев Николаевич. — Приехал иноземец к нам. С чем он познакомится первым делом? С уборными и кухней. Именно в таком порядке. Вообще уборная, как бы это смешно не звучало, зеркало державы. Ибо они как микрокосмос отражают в сжатом, концентрированном виде всю суть проживающих здесь людей и их правителей. Их наличие, доступность и состояние. В целом.
— Во Франции ужасные уборные, но великая культура! — возразил Герцен.
— Ну какая может быть культура у народа с обосранной жопкой? — оскалился Лев. — Возразите мне, если сможете, но разве страна с чистыми и ухоженными уборными не станет производить позитивное и благостное впечатление?
— Вы замечательно освоили софистику, — вежливо возразил Александр Иванович.
— Театр начинается с вешалки, а страна с уборной, — развел руками граф. — Се ля ви. Впрочем, полагаю, вы не для этого пришли…
И они начали обсуждать геометрию Лобачевского. Собственно, официально ради научных открытий и успехов, совершенных в стенах Казанского университета, они и прибыли. Заявив, что готовят обзорные статьи для своих журналов.
Одна беда — им было сложно удерживаться в рамках темы.
Раз за разом, то и дело они сползали в политические аспекты, а то и откровенно острые вопросы…
— Трагедия 1825 года, увы, поставила крест на многих благих начинаниях… — в ответ на одну из реплик Толстого, произнес Герцен.
— Какая трагедия? — захлопал глазами граф.
— Ну как же? — удивился Хомяков. — Выступление зимой на Сенатской площади.
— А-а-а… этот провалившийся бунт? Да ну, — махнул он рукой. — Пустое.
— Отчего же? — напрягся Герцен. — Иные считают этих людей настоящими патриотами Отечества!
— А кто был выгодоприобретателем бунта?
— Что, простите? — не понял Хомяков.
— Кто с этого должен был получить выгоду? Не понимаете? Хорошо. Смотрите. Павла Петровича убивают в результате переворота. Кому это было выгодно? Кто получил с этого прибыток?
— Разве его убили? — удивился Хомяков.
— Апоплексический удар табакеркой, — язвительно произнес Герцен.
— Ох… я даже не слышал. Впрочем, продолжайте.
— Кому было выгодно его убийство? — повторил Толстой свой вопрос.
— Много кому. — серьезно произнес Герцен. — Он был тот еще тиран.
— О да! Тиран. — хохотнул граф. — Когда вы имеете дело с политическими вопросами, то всегда нужно смотреть — кому сие выгодно, а потом выбирать из числа тех, кто это мог сотворить. Обычно это ограничивает спектр подозреваемых до считаных единиц. И уже по их поступкам можно понять, кто именно из них совершил эту проказу.
— Так просто? — с язвительностью в тоне спросил Александр Иванович.
— Это совсем непросто. — невозмутимо ответил Лев Николаевич. — Для этого нужно как минимум трезво оценивать политическое поле и понимать экономические интересы тех или иных властных группировок. Так вот. Возвращаемся к Павлу. Потому как в той истории все предельно просто. Круг подозреваемых ограничен одним фигурантом — Лондоном. Потому как Павел присоединился к континентальной блокаде Великобритании, а у России был с ней самый большой торговый оборот. Более того — тесно связанный с флотом, что в Лондоне, конечно, терпеть не могли.
— Англичанка гадит, — фыркнул Герцен. — Это не ново.
— А вы, друг мой, англоман? — подался вперед граф.
— Нет, он я тепло отношусь к этой стране. Развитая и прогрессивная держава. Сильная промышленность. Высокая культура.
— Все так, вес так, — покивал головой Лев Николаевич. — А вы знаете, на чем основано их благополучие?
— На правильных законах и разумном устройстве общества.
— Вы серьезно? — расплылся в широкой улыбке Толстой.
— Более чем! И я не понимаю причины вашей реакции на мои слова.
— С начала XVII века англичане занялись треугольной торговлей в Атлантике. Закупали свои промышленные товары, везли их в Африку, там меняли их на рабов и тех уже меняли на колониальные товары в Новом Свете.
— Так поступали многие!
— Все грешат, но зачем же быть среди грешников первым? — мягко улыбнулся Толстой. — Каждая такая сделка приносила не менее четырехсот–пятисот процентов прибыли. И англичане уже к середине XVII века продавали в колонии рабов больше, чем все остальные европейские страны вместе взятые.