— Так-так… угу… — постукивая пальцами по столу, произнес Дубельт.
— Вы не судите его строго. Сами видите — юн еще.
Леонтий Васильевич Дубельт усмехнулся.
И уставился в листок, на котором было выписано то, что молодой граф успел уже сделать. Начиная от ДОСААФ с лотереей и заканчивая всей этой возней с селитрой. К слову, очень грамотно разведенной.
Управляющий Третьим отделение оценил то, как Лев Николаевич «раскидал» владение и заинтересованность. Вот плотина и заводик при ней. Им, по сути, владел бы дом Крупениковых — самых влиятельных купцов Казани. Которые одни стоили всей остальной торговой части города. И связи имели немалые. Тут. На местах. Или, к примеру, подключение епархии. Да и где-то там мелькали интересы университета, пусть не такие явные.
Крупный игрок, пожелавший бы отнять все это производство, оказался бы в очень неприятной истории. Деньги тут не такие уж и большие, чтобы серьезно драться и бороться. С наскока же не взять, равно как и малыми силами. Выходило так, что попытка отнять производство селитры у молодого графа привела бы к прямой, лобовой конфронтацией со всей Казанью.
— Что-то он не по годам прыткий. — наконец, произнес Дубельт.
— Все так, Леонтий Васильевич. Но прыгает-то он в нужную для державы сторону.
— Вы знаете, как он связан с этим стряпчим?
— Увы, — развел руками Шипов. — Откуда?
— Вокруг смерти этого воришки слишком много мистики. Ваша супруга до ужаса боится Льва Николаевича. Почему?
— Боится⁈ — удивился губернатор. — Она пыталась… хм… стать его доброй феей.
— Даже так? Интересно. И почему ей это не удалось? Может, ему женщины не интересны?
— Кондомы он испытывал лично и вдумчиво. В домах терпимости. Нет. Дело не в этом. Лев Николаевич просто… для него такой поступок был неприемлем.
— Мда… — покачал головой Дубельт, поднимая листок с эскизом пеньюара. — А ведь занятно, занятно… надо будет супруге такой же заказать. Ваша супруга, Сергей Павлович, примет от меня без очереди?..
[1] Этот расклад по мнению автор актуален и в XXI веке. Волго-Камская акватория до сих пор остается совершенно уникальной природной локацией, открывающей огромные возможности промышленного развития. Естественное ядро индустриального фундамента державы. Особенно есть проломить нормальные каналы в Балтику и Азов, а также проложить добрые дороги в Сибирь.
Часть 3Глава 7
1844, август, 3. Казань
Звякнул колокольчик.
И Лев Николаевич вошел в чайную, поздоровавшись со швейцаром.
Его тут же принял администратор и повел к излюбленному месту на втором этаже. Оттуда открывался хороший вид мимо Гостиного двора вдаль… почти до горизонта. При этом с самой улицы через окно посетителя было не видно, так как он находился в тени.
Последние месяцы молодой граф посещал почти исключительно это место. И проводил здесь свои деловые встречи. И кухня, и расположение выглядели очень удачно. Высокие цены отбивали случайных людей. А отдельные кабинеты на втором этаже позволяли достаточно комфортно общаться в практически приватной обстановке. Потому как официант здесь не стоял над душой. Он вызывался с помощью рычажка. Дернул за него. И готово. В остальное же время дверь в кабинет была закрыта.
Расположился он, значит.
Сделал заказ.
Достал документы. И начал их просматривать.
И только углубился в чтение, как в дверь постучались.
— Войдите. — серьезным в чем-то даже недовольным тоном произнес он.
Заглянул официант.
— Лев Николаевич, меня Захар Семенович просил передать, что прибыли их превосходительства губернатор Сергей Павлович Шипов и генерал Леонтий Васильевич Дубельт. Сей момент они осматривают первый этаж.
— Это все?
— Да.
— Хорошо. Спасибо. Ступай.
Официант ушел, а Лев задумался.
Спускаться к ним или нет? А может быть, они постоят и сами уйдут? Вот ей-богу — никакого желания и сил с ними общаться не имелось. Тем более что Дубельт почти наверняка будет копать под него. Просто по привычке. С другой стороны, если они узнают, что он отсиживался здесь, наверху, то едва ли оценят. Это ведь подозрительно. Поэтому, тяжело вздохнув, граф встал, оправил свою одежду и направился вниз…
— Господа, рад вас видеть, — произнес он, спускаясь по лестнице.
Они как раз оказались совсем поблизости, только спиной.
— Ох! — схватился за сердце Шипов, — Лев Николаевич, вы очень тихо ходите.
— Доброго дня, — вполне доброжелательно произнес Леонтий Васильевич, которого таким было явно не пробить. — Признаться, у вас тут очень занятно. Это вы сами все придумали? — обвел он рукой.
— Да. Но это лишь оформление внешнего вида. Антураж, так сказать. Желаете ознакомиться с меню?
— Сами составляли?
— Разумеется. Я не люблю французскую кухню и не понимаю, что все с ней бегают, как с описанной торбой.
— Может быть писаной? — поправил его Шипов.
— Нет, — оскалился Толстой. — Серьезно. Я просто не нахожу французскую кухню вкусной. Просто кто-то решил, что она является чем-то выдающимся, вот все и водят вокруг нее хороводы. Как по мне, германская или русская кухня ничуть не хуже. А для нашего живота — так и оптимальнее, меньше проблемами с пищеварением страдать будет.
— Боюсь, что столичный Свет иного мнения, — улыбнулся Дубельт.
— И не только он, — тяжело вздохнул Лев и жестом пригласил их за стол. — Прошу. Как по мне, то это совершенно невыносимая практика. Наедятся своих лягушачьих лапок, а потом Гегеля читают. Фу таким быть.
Леонтий Васильевич не выдержал и хохотнул.
— Неужели только лягушачьи лапки позволяют Гегелю захватывать умы? — поинтересовался он, присаживаясь за стол.
А вокруг уже кружились официантки.
Сразу три.
И самые симпатичные.
Поднося всякое, повинуясь приказу Толстого, поданному еще до того, как он спустился.
— Я думаю, Леонтий Васильевич, что поедание лягушек и улиток лишь внешнее проявление проблем, сигнализирующее нам о каком-то расстройстве. Если, конечно, все это вкушать не из-за острой нужды, то есть, с голодухи. Так-то, конечно, во главе угла лежит алкоголь и наркотики. Особенно наркотики. Отберите их у ярых гегельянцев, так и взгляды у них сменят. На трезвую верить во всю эту мистическую тарабарщину мало кто сможет, особенно из числа образованных людей.
— Все шутите?
— А вот сейчас нет, Леонтий Васильевич. — максимально серьезно ответил граф. — У меня была возможность понаблюдать за людьми, употребляющими как опиум. И я вам так скажу — пагубное это дело. Оно сильно вредит когнитивным функциям мозга и усиливает лень. Особенно если с алкоголем. Там вообще ужас.
— Даже так? — смешливо фыркнул управляющий Третьим отделением.
— Вы зря улыбаетесь. Это сущая трагедия. Но я о таком публично, конечно, не болтаю. Преждевременный шум здесь совсем не нужен. Для начала нужно провести исследование, широкое, насколько это возможно. Например, взять группу добровольцев, и вслепую части из них давать препарат, наблюдая изменения. По разным аспектам. И когнитивным и иными.
— Вы думаете — это имеет смысл?
— А почему нет? Представьте, что я прав и наркотики действительно виновны в куче бед, которые постигли Россию и будут постигать. Полагаю, вы хорошо помните, что учудил этот безумец Чаадаев. Как по мне, только совершенно горький наркоман и алкоголик мог называть свой народ неполноценным. Кроме того, Леонтий Васильевич, вот вам маленькая деталь. Идеализм в Европе стал бурно распространяться следом за торжественным входом опиума в рацион их состоятельной и влиятельной публики. Совпадение? Не думаю. Но даже если это все пустое, мне кажется, что проверить не мешало бы.
— Вы думаете, что запрет опиума и морфия ослабит увлечение гегельянством? — с более серьезным выражением лица спросил Дубельт.
— Ослабит — да, безусловно. Но победить его не сможет. Из-за кризиса идей.
— Объяснитесь. — еще более серьезно и в чем-то холодно потребовал он.
— После манифеста Екатерины Великой о вольностях дворянских, у нас началось разброд и шатание. Раньше, как было? Дворянин? Так служи и не крути хвостом. А с этого манифеста, как завелось?
— Екатерина Великая лишь подтвердила манифеста Петра Федоровича, супруга его, данном в 1762 году, при первом посещении своем правительствующего Сената.
— Прошу простить меня великодушно, архивы таких дел мне плохо знакомы. Про дела Екатерины Великой слышал, а такой детали не разумел.
— Ничего страшного, хотя на будущее старайтесь не допускать таких оплошностей. Они сильно портят впечатление от ваших размышлений. И что же? Как эти манифесты повредили дворянству?
— Не повредили. Нет. Они изменили его природу. До манифеста они были суть служилым сословием, самым приближенным к монарху. После стали лендлордами, если выражаться на английский манер. Отчего изменилось и их отношение к жизни. И старые идеи уже едва ли могли их увлечь. Поглядите на то, что сейчас твориться среди дворян? Бесконечное прожигание жизни, карточные игры, притом самые убогие, вроде штосса, которые не требуют даже толикой мозга пользоваться, пьянство и беготня за актрисками. Многие ли карьеру по службе делают и пользу отечеству приносят? Многие ли заводы с фабриками поднимают? Многие ли наукой занимаются во славу нашего Отечества?
— Из состоятельных — единицы, — вместо Дубельта ответил Шипов.
— В основном только те дворяне, что в долгах и нужде, — добавил глава Третьего отделения.
— Вот! Это и привело к 1825 году. Дворяне стали впитывать, как сухая ветошь, всякую сжиженную дрянь, что оказалась поблизости. Одно хорошо — единства промеж них не имелось, а всасывали отраву они все разную. Иначе вся эта история могла закончиться куда-то печальнее. Вон — Франция в 1740 году мировой гегемон. Самая великая культура, экономика, армия и флот. А сейчас? Жалкая тень самой себя. Еще парочка революций и они вообще до мышей дорастут. Так и у нас бы случилось, не останови этих безумцев Николай Павлович. Кризис идей. Дворяне потеряли жизненные ориентиры и цель в жизни. Вот в этих условиях и Гегель за философа вполне им зашел. Ну а что? Думать не надо, делать ничего не надо, служить не надо… просто ищи в себе проявление абсолютного духа и занимайся саморазрушением.