По всему выходило, что этот юноша играл.
Хорошо играл.
Иногда, кстати, это проступало, особенно в первый день. Нет-нет, да из-за придурковатого подросткового фасона выглядывал матерый волчара. Тогда он не придал этому значения. Мало ли юнца крутит? Сейчас же это припомнилось…
Кроме того, слова, сказанные Львом Николаевичем, не шли из головы у Леонтия Васильевича. Если отбросить крамольные вещи и игру, то взгляд на жизнь у юнца получался уж больно циничный… им под стать и предложения. От которых так просто отмахнуть он Дубельт не мог.
А вообще, все с Толстым было странно.
Очень странно.
— Гончие Анубиса… — прошептал управляющий третьего отделения. — Кто же ты такой на самом деле?
Шипов покосился на него, но промолчал. Ему тоже было очень интересно ответить на этот вопрос…
[1] Штат, вообще-то, это государства. И дословно «United States of America» переводится как «Объединенные государства Америки». Прошу заметить — в названии нет указания на то, что Северной. Просто Америки. Хотя в официальном обороте России было именно Северо-Американские Соединенные штаты.
[2] Компания Colt в 1836–1842 годах произвел 1450 револьверных винтовок и карабинов, 462 револьверных дробовика, 2350 револьверов-пистолетов. Еще 2–3 сотни револьверов произвел и продал до 1844 года Джон Элерс — партнер и кредитор Кольта.
Часть 3Глава 8
1844, август, 29. Москва
Алексей Степанович слегка взбудоражено шел за слугой, освещавшим коридор подсвечником всего с одной толстой свечой. Окна были закрыты, однако, ее огонь трепыхался очень тревожно. Хомякову буквальные каждые пятнадцать-двадцать шагов казалось, что он сорвется с фитиля и потухнет.
Но нет.
Каждый раз пламя проявляло завидную цепкость.
И вот, наконец, толкнув дверь, слуга вошел в помещение, в котором, как и почти везде в этом особняке, в великом множестве располагались коробы, сундуки и прочее, так как владелец готовился к переезду. Да в таком количестве, что между ними оставались лишь проходы. Вот там-то и располагались люди, а также подсвечники.
— Мы уж думали, что с вами что-то случилось.
— Прошу простить мое опоздание. Но незадолго до отъезда ко мне приезжал Александр Иванович Герцен. И у нас, надо сказать, произошел очень занятный разговор.
— Опять вы с ним спорили?
— Ради этого он едва ли приехал ко мне домой. Герцен, знаете ли, публику любит. Красоваться. Нет. Дело совсем не в этом.
— А в чем же?
— Господа, я очень надеюсь, что мои слова не покинут пределов этого зала. — произнес он и только после того, как все присутствующие кивнули, продолжил. — Вы все знаете, что он время от времени получает деньги в пожертвование. Как многие из наших мыслителей.
— И пустобрехов! — раздраженно выкрикнул кто-то из второго ряда.
— То же верно, — согласился Хомяков, хотя и поморщился — ему явно не нравилась такая оценка. — Впрочем, сейчас это неважно. Александр Иванович, как он сам признался, получал деньги от одного господина, желавшего сохранять свое инкогнито, но всецело поддерживал его взгляды. Более того — подогревал их как мог, в первую очередь, материально. И даже заказывал раскрытие интересующих его тем на самые животрепещущие вопросы. И вот совсем недавно он буквально потребовал от него довольно грубую и жесткую статью про Лобачевского и Толстого. Что, дескать, они пустобрехи и воры, укравшие все у Гаусса. А тот по доброте душевной им и простил.
— Как «неожиданно», — скривился Константин Сергеевич Аксаков. — А разве не этим Герцен занимается все время, обливая помоями Россию?
— Да. Однако в этот раз Герцен решил не лезть на рожон.
— Отчего же?
— Я вам все уже рассказывал о состоянии бедного стряпчего, бывшего стряпчего. А его мы видели вместе с Александром Ивановичем оба.
— Неужели он испугался? — хохотнул кто-то.
— А что такого? — возразил Хомяков. — Вы не видели того стряпчего. Будьте уверены — вы тоже бы испугались. Но это — неважно. Увернулся Герцен от этой статьи и увернулся. Он находчивый человек и, полагаю, такое щекотливое обстоятельство возникает у него не первый раз. Однако тут его что-то зацепило и пошел по математикам проверять слова мецената. И довольно быстро выяснил, что ничего не сходится. Вообще ничего. Гаусс тот оказался самым ярым сторонником идей Лобачевского в Европе. И он ничего не забыл и не простил. У него даже статья есть, в которой он упоминает то, что сам работал над этим вопросом. Но совсем мало, освещая свои наработки. И оттого просто в восторге от того, как далеко сумел продвинуться Лобачевский со своим учеником.
— Неужели Герцена это остановило? — усмехнулся Аксаков. — За ним водились и более мерзкие делишки. Ну соврал. Чего же такого? Для него обычное дело.
— О! В этот раз его это еще как остановило. Он просто понял, что молодой граф его в порошок за такое сотрет. Уж будьте уверены — гуманизм и человеколюбие не про него. Он насквозь ветхозаветен. Око за око, глаз за глаз. Еще и проценты спросит, набежавшие за время ожидания.
— Такой юный, а уже впал в ересь жидовствующих? — хохотнул кто-то.
— Большой мой совет — не надо его провоцировать. — максимально серьезно произнес Хомяков.
— Вы, мой друг, как мне кажется, этого юношу боитесь больше, чем Дубельт или Палкина.
— И вам советую. Он нам не враг, нет. Скорее союзник в нашем деле. Но… скажем так, его взгляды на жизнь… хм… очень суровы и циничны. Так что заклинаю вас от того, чтобы болтать глупости всякие. Даже промеж нас.
— И что он сделает? Вызовет на дуэль? — хохотнул тот же болтун.
— Едва ли. Поляк, служащий при Казанской гарнизоне, в салоне имел неосторожность назвать его «русским псом», за что тут же получил в зубы, вылетел в окошко. А потом его ждал перевод в глухой угол и смерть в монастыре. Скоропостижная. Петр Леонтьевич Крупеников — торговый царь Казани, решил юного графа проучить. Я так и не понял причину этого противостояния, но, так или иначе, он подослал чужими руками к Толстому лихих людей, чтобы те его хорошенько избили. И что же? Граф сам голыми руками отходил этих ухарей так, что подоспевшая полиция оказалась вынуждена их тащить на горбу. А потом Лев Николаевич докопался до того, кто их отправил и теперь у Крупениковых другой глава. Этот же скончался. Стряпчий же обманул его и украл денег. В итоге вернул украденное, а сам скончался от разрыва сердца, пытаясь спешно покинуть Россию. И убегал он так, словно за ним гнались все силы ада. Но и это еще не все. Поговаривают, что из-за этого милого юноши сама великая княжна Мария Николаевна под домашним арестом. Вы уверены, что хотите дразнить и задирать такого человека?
— Бешеный какой-то.
— Никого спокойнее его я не встречал. Просто он не прощает. Никому и ничего. Точнее, прощает, но так… специфично. Мне он заявил, что безусловно простит своего врага, сразу, как того его отпоют и закопают. У него если и есть сердце, то оно совершенно холодное… словно хладное железо.
— Железный лев, — хмыкнув, произнес Аксаков. — Если верить этой россказни про драку с лихими людьми.
— Я в полиции уточнял. Он два раза в такие в драки попадал. А не верить полиции в таких делах… Ради чего им врать? Кстати, он еще и отличился на тушении страшного пожара в Казани, за что его жалованным перстнем поздравили.
— Ну точно — железный лев! — решительно воскликнул Аксаков. — Но чем он нам полезен?
— Тем, что, в сущности, разделяет наши взгляды. Только будучи человек материальным, циничным и приземленным, считает то, чем мы занимаемся, бессмысленной мышиной возней.
— Вот прямо так!
— Прошу простить мне мое обобщение. Он не ругал нас всех скопом.
— Тогда что же он ругал?
— Наш поиск мессианской роли России. Он считает, что воспевание мессианства — путь в могилу для всей страны. Ибо мессия жертвует собой ради других. Всегда. А так как мы не сын божий, то и воскрешения с вознесением едва ли произойдет до Страшного суда. Так что итог один — мы умрем, просто умрем. Лев Николаевич же предлагает нам другой подход. И уже начал претворять его в жизнь. Он в Казани открыл чайную «Лукоморье». Самое дорогое заведение города, в котором все оформлено в духе русских народных сказок и подается только русская кухня.
— А почему самое дорогое?
— Он считает, что дворянская молодежь слишком слаба умом, чтобы трезво оценивать действительность. А потому нужно давать ей возможность бравады перед друзьям-приятелями и юницами своим достатком. По его мнению, такой подход должен сделать эту чайную элитным заведением города.
— И что? Сделало?
— Особого наплыва нет, но в чайной видели губернатора с архиепископом. Причем неоднократно. И даже Дубельта.
— ЧТО⁈ А он как там оказался?
— Приезжал в Казань с инспекцией, если верить официальным заявлениям. А по слухам — разбирался с той историей, из-за которой Мария Николаевна под домашним арестом оказалась.
— И что Толстой? Уже в кандалах?
— Отчего же? Живет как жил. А Дубельт поехал в столицу. Причем Лев Николаевича видели с ним несколько раз. И они вполне доверительно общались.
— Это ведь шутка? — прищурился Аксаков.
— Нет.
— Вы уверены?
— Я сам видел их общение. Мы же со Львом Николаевичем в переписке. И он меня в эту чайную и приглашал. Вот мне и довелось видеть их беседу издали, в конце которой они даже пожали руки. Кажется, ему очень понравилось то, как молодой граф придумал ДОСААФ. Да, признаться, я сам оказался под впечатлением. Юноши, прошедшие всего через год упражнений под рукой Толстого, укрепляются весьма впечатляюще. Да еще и на кулачках становятся злыми и не только. Лев Николаевич удумал какую-то «дворянскую ногайку» — две палки вот такой длины, соединенные цепочкой. Страшная вещь. Такой и голову проломить можно, и руку сломать… а ведь он еще и кованые их делать начал. Сам изготовил себе первым из доброй стали…
Все присутствующие в зале молча переваривали эти слова… новости. Впрочем, Хомяков не стал затягивать эту паузу и продолжил.