Железный лев. Том 2. Юношество
Пролог
1845, январь, 9. Санкт-Петербург
— Вы хотите, чтобы я поверил в эти сказки? — поинтересовался благообразно выглядевший мужчина.
— Я все перепроверил много раз. Слишком много совпадений.
— Вы готовы поставить на это, — Джон Блумфилд потряс пачкой листов, — свою репутацию и карьеру?
— Да, сэр.
— Даже так?
— Смерть этого несчастного стряпчего насквозь удивительна. Я не представляю, как можно было ТАК запугать человека.
— Мы все чего-то не знаем в этой жизни, — пожал плечами посланник Великобритании в России. — То, что вы тут описали, вполне укладывается в одержимость бесами или душевное расстройство.
— Так и есть. Одержимость. Но согласитесь — очень своевременная и уместная. Он ведь вернул графу украденное. И даже сверх того. Поэтому логично предположить, что именно граф причастен к этой одержимости… и что именно граф управлял тем бесом, который и сгубил несчастного.
Посланник задумчиво пожевал губами, никак не реагируя на это высказывание. Его собеседник же продолжил.
— Я разговаривал с Герценом и, судя по всему, он для нас потерян.
— Вы думаете?
— Он боится, понимаете? Боится этого юного графа и напрочь отказывается писать про него пасквили. А что будет дальше? Он, очевидно, пытается вырваться из-под нашей дружеской опеки.
— Ну что же, — пожал плечами Джон Блумфилд, — игрушки иногда ломаются.
— Именно так.
— Вы уже подобрали ему замену?
Собеседник молча кивнул на пачку листов в руках у британского посланника.
— Вы шутите?
— Нет.
— Вы считаете этого юношу чуть ли не колдуном. И вы предлагаете сделать ставку на него?
— Именно, — улыбнулся собеседник. — Потому что его конфликт с императором неизбежен. Особенно если нам чуть-чуть помочь. И денег не потребуется ему платить.
— И как вы его собираетесь контролировать?
— Если я правильно понимаю замысел, — произнес он, подняв глаза вверх, — то наша задача сдержать эту страну, любой ценой. И провоцировать в ней максимальный внутренний раздрай и смуту. Это так?
— Да. Но император раздавит эту блоху походя.
— А если нет? Что мешает нам попробовать? Чем мы рискуем, если не действовать напрямую? Юношу ведь нужно просто спровоцировать, настроив его на нужный лад, не более того.
— Нам мешает вот это! — потряс Джон Блумфилд пачкой бумаги. — Если высказанные тут предположения являются правдой, то нам надлежит избавить мир от чудовища.
— Разве нашей благословенной земле станет угрожать тот факт, что в далеком и глухом медвежьем углу живет колдун? Он же одним своим присутствием отравляем тут все.
— Пока я не вижу этого. — хмуро произнес посланник. — Историю с Лобачевским он разрешил к чьей пользе? Можно ли такой поступок назвать отравой?
— Здесь нет ничего необычного. Он создает себе логово и защищает тех, кто нужен для этого. Но тем интереснее, сэр. Вы же сами мне много раз говорили, что император ценит дисциплину прежде иных качеств, и те, кто проявляет слишком много самостоятельности, вызывают в нем страшное раздражение.
— А еще Николай Павлович ценит тех, кто достигает успеха.
— Едва ли он сможет воспринимать этого мальчишку с такой точки зрения.
— Отчего же?
— Почтение. В нем его нету. Герцен убежден, что юноша — последователь Вольтера. Не просто вольнодумец, к каковым, в сущности, вся молодежь относится, а именно сторонник той, старой философии. И потому не только умен и деятелен, но и остер на язык, не имея никакого почтения ни перед кем. Как вы думаете, сможет Николай Павлович терпеть такого человека? Инициатива, циничность, едкость… А его шутки с кондомами? А выходка с великой княжной? Я уверен, что этот юноша уже раздражает императора одним фактом своего существования. Их конфликт неизбежен.
— А если нет? Если мы невольно подтолкнем этого колдуна в ближний круг императора?
— Все мы смертны. И он тоже. Вы ведь верно сказали — для нас дело чести избавить мир от этого чудовища.
— Вот только какой ценой? Только из вашего отчета следует, что к нему уже посылали людей, дабы если не убить, то избить и унизить. И чем это для них закончилось?
— Этим юноша меня и зацепил. Я так тоскую по одной яркой личности, что вечно баламутила всю Россию. Не находилось ни одного мало-мальски образованного прапорщика, чтобы он не знал его вольнодумных стихов наизусть. И вот та персона тоже очень любила лезть на рожон. Это же удивительная возможность, сэр! Можно раз за разом помогать ему избегать гибели, приучая к удаче. А потом, когда нам потребуется, просто отвернуться. Если же еще чуть-чуть подсыпать соли на разные раны, то его фиаско может оказаться настоящей карой небес…
Посланник задумался.
Он прибыл в Санкт-Петербург после упомянутой истории, так что знал немного. Но слышал о том, что в последние годы тот поэт, делавший немало для раздражения общества, стал меняться, быстро переходя к совершенно неуместной для них позиции. А ведь в него вложили столько сил, чтобы этот самый «каждый прапорщик» о нем вообще знал…
— Сэр? — произнес собеседник, глядя на напряженно думающего посланника.
— Этот юноша не поэт.
— А и не надо. С ним даже проще. Нам ведь нужно спровоцировать этого колдуна на активные действия. Юноши же… они всегда такие вспыльчивые и поверхностные. Доверьтесь мне…
Часть 1Глава 1 // Над пропастью не ржи
— Ты, Васятка, из-под низа бери капустку-то… там посочней.
К/ф «Ширли-Мырли»
Глава 1
1845, январь, 12. Казань
Лев Николаевич по своему обыкновению стоял возле окна и наблюдал за гостями, в то время как очередной прием, который давала его тетушка, шел своим чередом.
Люди пили.
Люди болтали.
Люди играли в карты.
Этакие клубные вечеринки для закрытой аудитории. Пелагея Ильинична Юшкова очень трепетно ко всему этому относилась и вдумчиво выбирала, кого и когда приглашать. И сколько Лев ни пытался, но понять ее мотивацию порой попросту был не в состоянии.
Расспрашивал.
Разумеется, расспрашивал. Однако там получался каждый раз такой многослойный букет ничего не значащих вещей, что он едва ли мог в нем разобраться. Да и не хотел. Не его это все.
Нет, конечно, прийти и поучаствовать — да, пожалуй. Подобного рода «институты связей» являлись чрезвычайно полезны. Только они позволяли если не спаивать, то хоть как-то связывать промеж себя всякий дворянский и аристократический контингент.
Одна беда — дуэли.
Хотя они почти сошли на нет. В былые-то годы постоянно кто-то кого-то вызывал. А сейчас… Лев Николаевич скучал, думая об этом и вспоминая песенку из советской экранизации «Трех мушкетеров». Ту самую, где Бог запретил дуэли, и Арамис искренне сожалеет о том…
— Лев Николаевич, — позвали его, вырывая из задумчивости. — Идите к нам! Чего вы скучаете в одиночестве?
— Сыграйте с нами!
— Господа, — вежливо ответил несколько недовольный граф, — я играю всегда без азарта. Едва ли вас это устроит.
— Просим!
— Просим! — зазвучала многоголосица.
Толстому это рвение не понравилось, однако, отказывать было в этой ситуации невежливо. Да и сам он слишком уж погрузился в пустые размышления.
— Господа, не более трех партий.
— Но отчего же⁈
— У меня такое правило. В день более трех партий не играю, независимо от их схода[1].
— Так может, по крупной хотите? — спросил молодой корнет, судя по мундиру — кто-то из гусар, причем графу незнакомый.
— Для меня неважно — по крупной ли, по маленькой ли. Только три партии и точка. Любых.
— Сыграете со мной по крупной?
— В этом салоне есть свои правила, — начал Лев Николаевич, присаживаясь к корнету за стол. — Не играть по крупной. Посему мы можем выбрать максимальную ставку из тех, которые еще не считаются крупными…
Корнет попытался задеть графа, зацепив за слабо. Но не вышло. Прямо оскорблять он явно опасался, а на подначки уже Лев Николаевич не велся.
Пелагея Ильинична не любила игру по крупной из-за последствий. Дуэли, банкротства и прочие глупости она считала ребячеством. И не желали ими портить уютные вечера в ее салоне.
И к ней прислушивались.
Вопрос-то принципиальный для нее. А связи, которыми она обладала, могли испортить жизнь очень и очень многим. Что Лев Николаевич гусару и донес. А когда тот начал важничать и провоцировать, подпустил жалости. Прям чуть-чуть. Чтобы его слова оказались восприняты как опека. От чего гусар нервно фыркнул, но уступил и принял условия молодого графа.
Три партии с максимальной оговоренной ставкой, которая, по общему мнению, была достаточно велика, но все еще не относилась к игре «по крупной». И… надо же так случиться, что по жребию на банк сел метать Толстой, и он же выиграл все партии подряд.
— Еще! — рявкнул разгоряченный корнет.
— Три партии, — пожал плечами Лев Николаевич. — Я не играю в день более трех партий. О чем я вам сразу и сказал.
— Вы не посмеете отказать! — взвился корнет.
— Почему же? — с мягкой улыбкой поинтересовался граф.
— Не по обычаю! Вы должны дать мне отыграться!
— Разумеется, я дам вам возможность отыграться. — охотно согласился с ним Лев Николаевич. — Но не ранее, чем завтра. Приходите. Сыграем еще на тех же условиях.
— Но я уезжаю завтра!
— Лев Николаевич, просим, — начали доноситься голос зевак. — Дайте ему шанс.
Лев устало вздохнул и, глядя корнету глаза в глаза, произнес:
— Свои правила я обозначил сразу. Вы согласились. А теперь что устраиваете? Ваше поведение выглядит оскорбительным, будто бы вы считаете меня пустопорожним болтуном. Или, быть может, дело в деньгах? Я выиграл у вас последние деньги? Так, я подарю их вам. Мне не жалко.
В зале почти мгновенно повисла тишина.
С формальной точки зрения возврат денег нарушал неписаные правила карточных долгов, которые в дворянской среде ценились выше юридических обязательств. И такой вот возврат являлся серьезным оскорблением. Достаточным для вызова на дуэль. Вот и корнет