Я начал чувствовать процесс. Стежок за стежком. Чешуйка за чешуйкой. Мысленная конструкция становилась всё ровнее, всё увереннее. Голубоватые шестиугольники ложились один к другому, создавая правильный, ритмичный узор. И я поймал себя на мысли, что мне… мне это нравится!
Я так увлёкся, что потерял счёт времени. Я просто «шил» в темноте своего сознания, пока не почувствовал, что в голове что-то щёлкнуло. Узор замкнулся. Я мысленно создал свою первую, пусть и воображаемую, «Чешую».
Я медленно открыл глаза. Лекарь Матвеев всё так же сидел напротив и внимательно смотрел на меня.
— Получилось, — выдохнул я. Я был уверен в этом.
— Я вижу, — спокойно ответил он. — Эфирное поле вокруг вас стабилизировалось и вошло в резонанс. Память тела откликнулась. Очень хорошо, княжич. Гораздо лучше, чем я ожидал. — Он помолчал. — Теперь второе плетение. «Зеркало». Если «Чешуя» — это кольчуга, то «Зеркало» — это полированный стальной щит. Его задача не рассеять, а отразить. Он не пропускает ничего. Но и сквозь него ничего не видно. Это сплошная, гладкая поверхность. Плести его проще, но удерживать — гораздо энергозатратнее.
Он снова поднял руку, и перед ним, в воздухе, начала медленно вращаться идеально гладкая, непроницаемая сфера серебристого света. Она не мерцала, как «Чешуя», а горела ровным, холодным пламенем.
— Смотрите внимательно. Здесь нет «стежков». Здесь есть два опорных полюса, между которыми натягиваются энергетические нити. Как наматывают клубок пряжи. Сначала меридианы, потом параллели, пока не останется ни единого зазора.
Он показал движение — плавные, круговые пассы рукой. Нити серебряного света ложились одна на другую, создавая безупречно гладкую поверхность.
— Запоминайте. И пробуйте.
Я смотрел на эту идеальную, гладкую сферу, на то, как лекарь плавно наматывал серебряные нити, и чувствовал, как мой энтузиазм немного поубавился. Это было… чуждо. В этом не было понятной мне пошаговой, «швейной» логики.
— Чёрт, лекарь… — вырвалось у меня. Я уже перестал бороться с этими словечками. — Это уже сложнее. «Чешуйки» — это мне как-то понятнее. Вы очень удачное сравнение с кольчугой провели. А можете здесь тоже как-то попроще объяснить? С чем это можно сравнить?
Прежде чем он успел ответить, меня осенила другая, гораздо более важная мысль. Осознание своего состояния.
— И ещё… я вот что подумал… — я посмотрел на свои руки, потом на него. — Мне сейчас уже лучше. Значительно лучше. Ещё буквально… ну, час назад, я попробовал одну ниточку из себя выдавить и чуть в обморок не рухнул, а теперь вот «Чешую» в уме плету, и всё со мной в порядке. Это вообще как? Почему так происходит? Я… поправляюсь?
На этот раз лекарь Матвеев позволил себе явную, хоть и немного уставшую улыбку.
— Два вопроса, и оба в самую точку, — одобрительно сказал он. — Давайте по порядку. Второй важнее. Да, княжич, вы поправляетесь. И гораздо быстрее, чем я рассчитывал.
Он подался вперёд, и его голос снова стал лекционным, но на этот раз — с ноткой воодушевления.
— Ваше эфирное тело, когда вы практиковались в одиночку, было похоже на двигатель, который пытаются завести без масла и с порванными проводами. Вы давили на него грубой силой, заставляли работать вразнос. Результат — перегрев, износ и почти полный отказ системы. То, что я делаю — это не просто показываю вам «картинки». Когда я плету, я создаю вокруг вас упорядоченное, стабильное эфирное поле. Оно работает как… — он на мгновение задумался, подбирая понятное мне сравнение, — … как внешний источник питания или как настроечный камертон. Ваше разлаженное поле входит с ним в резонанс. Оно не борется, а подстраивается, «вспоминает», как нужно работать правильно. Вы не тратите силы на борьбу с самим собой. Вы их направляете в нужное русло. Поэтому вам и стало легче.
Это объяснение было исчерпывающим.
— А теперь что касается «Зеркала», — продолжил он. — Хорошо. Если «Чешуя» — это кольчуга, то «Зеркало»… представьте себе процесс намотки медной проволоки на трансформаторную катушку. Или, если угодно, формирование идеального шара из глины на гончарном круге. Здесь важна не дискретность, а непрерывность и равномерность натяжения. Вам не нужно делать тысячи отдельных движений. Вам нужно задать одно плавное, непрерывное вращение и следить, чтобы «нить» ложилась без зазоров и нахлёстов. Это другой принцип работы. Более целостный.
Сравнение с намоткой катушки сработало. Я сразу представил себе станок, вращающийся сердечник и тонкую медную проволоку, которая ложится виток к витку. Да, это было сложнее, требовало большей концентрации и твёрдости руки, но принцип был мне ясен.
— А теперь попробуйте, — мягко настоял Матвеев. — Снова закройте глаза. Забудьте про «стежки». Представьте два полюса. Северный и южный. И начните наматывать свою голубую нить. Медленно, виток за витком. Почувствуйте натяжение.
Серебристая сфера перед ним не исчезла, продолжая висеть в воздухе как идеальный образец.
Так, понял. Нужно наматывать. Создавать что-то наподобие спирали, виток за витком.
Я закрыл глаза. Отбросил «Чешую». Теперь передо мной была чистая пустота. Я представил две точки — верхнюю и нижнюю. Полюса. А потом, зацепив за верхнюю полюс свою тонкую голубую нить, я начал её вести. Не рывками, а плавно, по спирали, опускаясь вниз и одновременно вращая всю конструкцию в уме.
Это было сложнее. Гораздо сложнее, чем «шить» чешуйки. Требовалось постоянно удерживать в голове всю конструкцию целиком, следить за натяжением воображаемой нити, не допускать ни провисаний, ни зазоров. Мозг начал уставать, концентрация — рассеиваться. Я чувствовал, что моя мысленная сфера получается кривоватой, с «проплешинами» и неровностями. Но я упорно продолжал, виток за витком, пока не достиг нижнего полюса.
Конструкция получилась… корявой. Далёкой от идеального серебряного шара лекаря. Но она была целостной.
Не открывая глаз, я спросил, и в голосе слышалась неуверенность и напряжение:
— Вот так? Правильно?
Я не знал, видит ли он мои ментальные построения, но его ответ последовал незамедлительно.
— Натяжение нити неравномерное, — спокойно отозвался Матвеев. — Вы слишком сильно тянете на экваторе и ослабляете у полюсов. Поэтому ваша сфера получается приплюснутой, как тыква. И есть три зазора в северном полушарии. Через них пройдёт любой атакующий импульс слабее среднего. Но… — он сделал паузу, и я затаил дыхание. — Сама структура верна. Вектор плетения правильный. Вы поняли принцип. Для первого раза это не просто хорошо, это — феноменально.
Я выдохнул и открыл глаза. Усталость была сильной, но она смешивалась с глубоким удовлетворением.
— У нас остался «Кокон», — продолжил он, пока я готовился ко второй попытке. — Самое сложное плетение из трёх. То, на котором вы и провалились.
Я слушал его и чувствовал, как накатывает глухая, всепоглощающая усталость. Не та резкая слабость, что была после моей первой самостоятельной попытки, а иная — глубокая, выматывающая, словно я не в уме плетения крутил, а разгружал вагон с углём. Мозг кипел. Концентрироваться на образе идеального шара становилось всё труднее.
— Ух… — вырвалось у меня вместе с тяжёлым вздохом. — Честно говоря, я очень утомился, лекарь. Будто из меня все соки высосали.
Я провёл рукой по лицу. Кожа была влажной от пота.
— На «Кокон» уже просто нет сил, — честно признался я, глядя ему в глаза. — Может, сделаем короткий перерыв, а? Воды бы попить… там… не знаю…
Взгляд мой метнулся к высокому окну, за которым виднелось серое небо и далёкие шпили. Желание вырваться из этих четырёх стен, вдохнуть свежего воздуха, стало почти нестерпимым.
— Может, мне можно выйти прогуляться? Хоть немного. А то от этой кельи уже голова трещит.
Лекарь Матвеев внимательно посмотрел на меня. На этот раз в его взгляде не было ни одобрения, ни строгости. Он просто оценивал моё состояние, как механик оценивает перегревшийся двигатель.
— Усталость — это ожидаемо, — кивнул он. — Ментальное плетение, особенно после эфирного шока, сжигает много сил. Перерыв — это разумно.
Он встал, подошёл к небольшому шкафчику в углу комнаты, о котором я раньше и не задумывался. Открыв его, он достал простой стеклянный графин с водой и стакан. Налил воды и протянул мне.
— Пейте. Вода восстанавливает проводимость эфирных каналов.
Я жадно припал к стакану. Вода была прохладной и на удивление вкусной. Я осушил стакан в несколько больших глотков и почувствовал, как по телу разливается живительная прохлада. Стало немного легче.
— А вот насчёт прогулки… — он покачал головой. — Нет, княжич. Категорически нет. Во-первых, вы всё ещё слишком слабы. Свежий воздух может вызвать у вас головокружение и коллапс. А во-вторых, вам сейчас противопоказаны любые внешние эфирные возмущения. Двор Академии — это не парк. Там постоянно кто-то практикуется. Для вашего нестабильного поля это всё равно что для человека с открытой раной — прогулка по пыльной стройке. Риск «заражения» чужим плетением или просто хаотичным всплеском слишком велик.
Его слова разочаровали, но звучали логично. Я снова почувствовал себя заключённым.
— Но я вас понимаю, — добавил он, видя, как скисло моё лицо. — Смена обстановки необходима. Поэтому мы сделаем так.
Он подошёл к окну и, к моему удивлению, не просто посмотрел в него, а взялся за массивную раму и с лёгким скрипом распахнул её внутрь.
В палату ворвался порыв свежего, влажного ветра. Он принёс с собой запахи мокрого камня, прелой листвы и далёкий, едва уловимый аромат озона, словно после грозы. Воздух был холодным, он приятно остудил разгорячённое лицо.
— Пять минут, — сказал лекарь, стоя у открытого окна. — Просто подышите. Это максимум, что я могу вам позволить. Затем мы закроем окно и перейдём к «Кокону». Он самый важный.
Он отошёл от окна, давая мне возможность подойти. Это была небольшая уступка, но сейчас она казалась настоящим подарком.
— Благодарю вас… почтеннейше.