[43].
Речь Цицерона дошла до нас; правда, не в первоначальном виде – написанной с ощущением грозящей опасности, в тревоге и в спешке, – а сильно подправленной, превратившейся в тщательно выстроенный текст, в образец ораторского искусства, который еще при жизни автора начали изучать в школах риторики, а сегодня изучают у нас в лицеях на уроках латинского языка: «В защиту Милона» («Pro Milone»). Аргументы защитника просты: Клодий напал первым, его смерть стала карой за совершенные им злодеяния и в то же время избавила Рим от гнусного тирана. В этом тексте, как и в нескольких других, написанных ранее[44], Цицерон пускает в ход все присущее ему красноречие, чтобы излить свой гнев на Клодия. Напоминает о загулах и кутежах его молодости, о его пренебрежении приличиями, о его испорченности и бесстыдстве; но больше всего уделяет внимание происшествию на мистериях Доброй Богини, искажает факты, придумывает пикантные подробности, чтобы сделать из Клодия чудовище: если он переоделся в женское платье, значит, он «неженка», извращенец, идущий против природы, – а человек с таким пороком был недостоин занимать государственную должность. Цицерон подробно и с удовольствием описывает, в каком виде Клодий проник на мистерии: платье шафранного цвета (crocota), туника с длинными рукавами (tunica manicata), головной убор в форме тюрбана (mitra), женские сандалии (soleae muliebtes), пурпурные ленты и тесемки (fascicolae purpurae) и даже то, что мы сегодня назвали бы бюстгальтером (strophium), продолговатый кусок ткани для подвязывания груди, которой у Клодия, естественно, не было. К этому типично женскому костюму он добавил кифару, чтобы его приняли за музыкантшу. Помимо святотатства, тут еще стыд, бесчестие и позор: Клодий не только проник в дом Цезаря, не только принял участие в ритуале, при котором запрещено было присутствовать мужчинам, но еще и переоделся женщиной, преобразил свое тело и накрасил лицо, подобно женщине (effeminavit vultum)[45].
В долгом перечислении всех атрибутов этого маскарада наибольший интерес для нас представляет crocota, элегантное длинное платье из ткани, выкрашенной шафраном. Поскольку желтый цвет – характерная принадлежность женского костюма, любой мужчина, по своей воле одевшийся в желтое, выходит за рамки общественного порядка и морали: он лишает себя мужественности, теряет статус римского гражданина; это либо мошенник, либо развратник. Но с большей вероятностью развратник, более того: извращенец, если верить римским авторам последующих веков. Так, Петроний в «Сатириконе», описывая участников знаменитого пира у Тримальхиона, замечает, что женщины и женоподобные мужчины были в желтом[46]. А Марциал в двух эпиграммах, где высмеиваются мужчины, любящие переодеваться матронами, уточняет, что один из них достает себе желтые стóлы и фиолетовые пояса (cingulae), а другой отдыхает на ложе, застланном желтой тканью[47]. Несколько десятилетий спустя Ювенал, упоминая некоего гуляку с женоподобными манерами, говорит, что он появляется то в небесно-голубой тоге, то в платье из бледно-желтого шелка: это лицемер и извращенец[48].
Итак, желтое могут носить либо женоподобные мужчины, либо мужчины, переодетые женщинами. В этом все вышеперечисленные авторы сходятся. Однако Цицерон, описывая нелепый костюм Клодия, употребляет прилагательное croceus (привлекательный желтый цвет, яркий и с оранжевым оттенком, напоминающим шафран), широко распространенное в то время; а остальные трое, Петроний, Марциал и Ювенал, пользуются гораздо более редким словом, неизвестным при Цицероне и пока еще малоупотребительным при ранней Империи – galbinus. Это прилагательное имеет уничижительный смысл: его соответствие на хроматической шкале, по-видимому, располагается между бледно-желтым и изжелта-зеленым; такой оттенок цвета режет глаз и вызывает неприятие в обществе[49]. Ибо слово galbinus, хоть и появившееся совсем недавно, стало широко использоваться не только как обозначение цвета ткани и одежды, но и в другом, переносном смысле. О женоподобном римлянине, который заимствует у женщин платья и пояса, Марциал пишет, что у него galbinos mores (буквально: «желтые вкусы»)[50]. По мнению Марциала, не только конкретный предмет, но и абстрактное понятие может быть galbinum.
Все эти характеристики, будь они материального или морального плана, имеют для нас первостепенную важность. Они позволяют нам понять, что в Риме I века различные оттенки желтого цвета – от желто-оранжевого до зеленовато-желтого, воспринимаются как родственные и могут выражать одну и ту же идею – в данном случае идею женственности. Конечно, между croceus и galbinus существует заметная, даже очевидная разница, но концептуально оба оттенка вписываются в одну хроматическую категорию – желтый цвет. Для красного, черного и белого такое единство нюансов существовало в латинском языке с давних пор. Но в отношении желтого это абсолютно новое явление (в греческом и других языках Ближнего Востока ничего похожего не наблюдается). Что же касается зеленого и синего, то тут об объединении различных оттенков в единое хроматическое целое говорить пока рано. Для зеленого время наступит через несколько веков; для синего – спустя тысячелетие[51].
Еще одна, возможно, даже более важная особенность этих текстов: в лексике всех наших авторов, от Цицерона до Ювенала, гамма желтых тонов выстроена в порядке, напоминающем ньютоновский спектр, – от оранжево-желтого до зеленоватого, а не по принятой в их эпоху шкале, которую обычно приписывают Аристотелю: белый, желтый, оранжевый, красный, зеленый, синий, фиолетовый, черный. На «аристотелевской» шкале, действовавшей во всех областях интеллектуальной и материальной жизни начиная от IV века до нашей эры и до XVII столетия нашей, желтый и зеленый находятся далеко друг от друга; так каким же образом в желтом может быть оттенок, близкий к зеленому? Ладно бы к оранжевому, это еще можно себе представить, но уж никак не к зеленому. Придется ждать открытия спектра в 1666 году, чтобы в отдельных оттенках желтого смогли усмотреть сходство с зеленым. Однако люди Древней Греции и Древнего Рима не имели понятия о порядке цветов в ньютоновском спектре (фиолетовый, индиго, синий, зеленый, желтый, оранжевый, красный. А что насчет других народов Античности? Германцев, например? Ведь прилагательное galbinus, переводимое современными специалистами по латинскому языку как «зеленовато-желтый», появилось очень поздно и, по всей вероятности, происходит от слова, которое во многих германских диалектах являлось самым распространенным обозначением желтого цвета (и сохранилось в этом качестве в современном немецком языке) – gelb[52]. Значит ли это, что древние германцы были восприимчивее к спектральному порядку цветов, чем греки и римляне? Маловероятно. Тогда, быть может, galbinus – это не хроматический нюанс, располагающийся между желтым и зеленым, а просто гадкий оттенок желтого, который оскорбляет взор римлянина? Расследование продолжается.
О чем рассказывает лексика
Давайте сначала посмотрим, какими прилагательными в латинском языке обозначаются различные нюансы желтой цветовой гаммы. Прилагательных много, но, как ни удивительно, среди них нет базового термина, надежного и неизменного, главенствующего над всеми остальными, как, например, слово ruber для гаммы красных тонов. Это тем более странно, что в греческом такой термин есть: эту роль выполняет слово xanthos, означающее яркие, сияющие оттенки желтого; у других слов диапазон значений ýже либо употребляются они реже: okros (желтая охра), chloros (зеленовато-желтый), chrysos (золотисто-желтый), melinos (медово-желтый), krokinos (шафранный). Правда, смысл этих слов зачастую хроматически неточен. Он передает скорее игру света или насыщенность, чем материальную идентичность цвета. По удачному выражению Люсьена Жерне, хроматический словарь древних греков, в первую очередь, отражает «ощущения цвета», а не объективную цветовую реальность[53]. Следует, однако, учитывать, что термины разговорного языка нам практически неизвестны и что, не считая медицинских трактатов[54], тексты, по которым мы можем изучать хроматическую лексику древних греков, относятся к сфере литературы, поэзии и истории и не затрагивают повседневную жизнь и материальную культуру. Поэтому у нас возникают трудности с переводом и мы впадаем в явный анахронизм, пытаясь найти современный хроматический термин для древнегреческого слова, назначение которого – прежде всего передать игру света либо особенности фактуры или вызвать определенные впечатления. Впрочем, все эти замечания можно отнести и к латинскому языку – по крайней мере, частично, поскольку здесь больше, чем в греческом, преобладание литературной и поэтической лексики компенсируется терминами из энциклопедий и технических трактатов.
Из латинских слов, используемых для обозначения желтого цвета, самое распространенное – flavus, однако оно никоим образом не является базовым термином. Flavus обозначает в основном объекты желтого цвета, встречающиеся в природе и воспринимаемые в позитивном плане (цветы, плоды, пшеница, ячмень, мед, воск, песок, шерсть некоторых животных, в частности лошадей), а также белокурые волосы, «подобные золоту». И редко употребляется по отношению к тканям и другим предметам, созданным человеком; а если flavus употребляется применительно к волосам, то имеются в виду исключительно волосы греков и римлян. Для описания светлых волос германцев, кельтов или славян у латинской лексики заготовлены другие прилагательные, подчеркивающие тусклость (luridus, pallidus) или рыжеватый оттенок (rutilus, russus) их белокурых шевелюр. Такой лестный эпитет, как flavus, нельзя применять к варварам! При всем при том об этимологии этого слова ведутся споры. Быть может, flavus – один из многочисленных родственников слова flos, «цветок»? В этом случае оно должно быть производным от florus, которое означает не только «цветущий», но и «прекрасный», «белокурый», «богатый». Или же вначале словом flavus обозначали только цвет спелых колосьев? Если это так, то, быть может, мы имеем дело с древним заимствованием из галльского языка – blavos (желтый), которое, в свою очередь, является производным от blavo (пшеница); однако эта гипот