С ружьем наперевес я распахнул ногою дверь и перешел через второй порог, ведущий прямо в залу. Я очутился на глянцевитом деревянном возвышении, покрытом ветхими коврами и завершавшемся двумя широкими ступенями. Некогда подмостки в этом роде служили местом для рояля или сходственного инструмента, а заодно для песельников с музыкантами. Не прекращая изрыгать проклятия в мой адрес, собаки отступили к подножью деревянного настила. Что до меня, то я удерживал меж нами почтительное расстояние, хоть толком и не знал, что делать дальше, тем более теперь, когда отвоевал рубеж. Ведь я не мог всецело доверяться причудам дома, — не говоря уже о псах, — в который проложил себе дорогу таким особенным манером. К тому же, вероятнее всего, мне предстояло потягаться с теми, кто столь упорно преграждал мой путь.
В доме по-прежнему царило глубокое, зловещее безмолвье. Даже надсадный лай собак не в силах был его развеять. Краем глаза я заприметил круглый стол, увиденный еще снаружи. Помимо прочего на нем стояла тарелка супа; и хоть курившийся над ней дымок исчах, тарелка все равно дразнила мой тосковавший аппетит и нарочито дожидалась как раз меня. На время в моей душе угасли всяческие подозренья. Необходимо подойти к столу и хорошенько подкрепиться, если удастся сдержать собак. Главное сейчас — набраться сил, а там посмотрим. Медленно я двинулся по направлению к столу. И то ли чтобы внутренне приободриться, а может, оттого, что сдали нервы, я начал криком отвечать на выпады собак, все дальше оттесняя их в глубь залы. Заодно я принялся весьма бессвязно взывать к неведомым хозяевам, как бы желая показать: мое невольное вторжение в их дом имело самые благие цели.
Я подошел к уступу деревянного настила. От этого маневра обозреваемое мной пространство предстало в новом виде. Стараясь не подставлять собакам спину, я перестал приглядывать за дверью, располагавшейся левее от меня. И вот как раз оттуда до слуха моего донесся шорох, как будто чужеродный шуму нашей перебранки. Оторвавшись от моих противников, я повернулся в сторону двери, но ничего особенного не увидел. Подробнее я осмотреть ее не смог, так как собаки, внезапно осмелев, воспользовались удобным случаем и подступили с гулким рыком. Спохватившись, я обратился к ним лицом. В ту же минуту за моей спиной раздался хриплый властный голос:
— Бросьте оружие!
Глава четвертая
Я резко обернулся, оставив без внимания собак. На этот раз они напали на меня, хоть с ходу укусить и не смогли. Спустя мгновение их точно пригвоздило к месту движение вошедшего: пред ним они застыли в трепетной покорности.
То был старик лет около семидесяти, с густыми белыми бровями и вьющимися волосами. Виски посеребрила седина. Продолговатое лицо в морщинах отмечено печатью благородства и в то же время дикости. Так по крайней мере мне показалось в тот момент. Добавлю к этому одну наиглавнейшую деталь. Невозможно было без содрогания смотреть ему в глаза, запавшие и мрачные, сверлившие меня злым, хищным взором из-под нахмуренных бровей. И хоть не след мне было предаваться наблюденьям, меня необычайно поразило сходство, почти неуловимое, между хозяином и псами, которых я поневоле изучил за это время. Разительное сходство глаз: все та же затаенная свирепость и непонятное смятение угадывались в них.
На старике была поношенная куртка старинного покроя из дорогого бархата. Правой рукой он направлял мне в грудь предлинный пистолет, который я не мог особо не отметить. Такими пользовались в конце прошедшего столетия; из-за прихотливой формы, а заодно весьма сомнительной надежности их наградили прозвищем «костлявый окорок». Однако это не мешало им оставаться шестизарядными орудиями смерти. Старик стоял всего лишь в шаге. Дуло моего ружья смотрело вниз. Собаки готовы были по первому сигналу разорвать меня на части. Я понимал, что нахожусь всецело во власти старика.
Я не поддался грозному приказу. Старик не повторил его, но молча продолжал меня буравить взглядом. Видно, он пытался разгадать, кто я таков и с чем сюда явился. Проба, должно быть, вышла для меня благоприятной, поскольку выражение его лица пусть не смягчилось, но и не ожесточилось. Не шелохнувшись, я пристально смотрел ему в глаза. Собаки еще порыкивали, но приглушенно. Довольно было одного косого взгляда — и они затихли.
— Кто вы и что вам надобно? — промолвил он немного погодя.
Я был порядком обозлен из-за того, что оказался застигнутым врасплох. Положение мое все еще было неопределенным. При виде человека я одушевился, ибо почти поверил, что дом и вправду населен какой-то нечистью. И вот передо мною самый настоящий человек, пусть и весьма своеобычный, однако с ним я все-таки надеялся поладить. Стараясь быть как можно хладнокровней, я дал все требуемые разъясненья. В нескольких словах я рассказал, каким недобрым ветром я занесен в его края, и попросил приюта. Не преминул я повиниться и в своем вторжении, стремясь умилосердить старика, но не ронять при этом своего достоинства и не казаться жалким нищебродом.
Ружье я перекинул через плечо. Старик, пока я говорил, склонил пистоль, но убирать его не торопился. Он выслушал меня сосредоточенно, однако настороженность его нисколько не рассеялась. Затем хозяин призадумался, как бы советуясь с самим собой, но глаз с меня он не спускал. Наконец довольно нерешительно (если подобное определение уместно по отношению к лицу столь мужественному) он указал мне дулом на разбитое окно. Тем самым хозяин недвусмысленно давал понять, что доверяться человеку, который проник в его жилище таким манером, он не может. Я снова начал объяснять причины, толкнувшие меня на этот шаг. Они сводились к одному — необъяснимому упорству, с которым он не отвечал на все призывы. Мои слова, звучавшие почти укором, старик не удостоил никаким ответом. Он смерил гостя быстрым взглядом, и я почувствовал, как на меня нахлынула былая усталь, а на душе вдруг сделалось покойнее. В изнеможении я оперся о спинку стула.
— Что ж, — проронил после короткого молчания старик, — вы, сударь мой, устали и голодны. — Вместо «голодны» послышалось почти что «холодны». У старика был ярко выраженный и оттого особо неприятный местный выговор. Местным или аристократичным было и присловье «сударь мой». — Добро пожаловать, теперь уж все одно, — прибавил он.
Что именно он разумеет, я не понял. Впрочем, то было приглашение — я поспешил его принять. Следуя за стариком, я подошел к заветному столу и облегченно сел на выдвинутый стул.
Старик остановился около меня, по-прежнему не убирая свой пистоль. Знаком он предложил мне подкрепиться. Сделать это с легким сердцем было не так-то просто. Кроме пресловутой миски супа, еще одной с каким-то варевом из овощей — капусты, судя по всему, — полбулки хлеба, двух бутылок и судка растительного масла, пустых тарелок на столе не наблюдалось. Ради приличия я стал отнекиваться, уверяя, что мне неловко лишать его законной трапезы. Он сделал жест, который означал: пустое, еды довольно в доме. В итоге голод взял свое, и я набросился на незатейливый ужин. Все в той же позе, с опущенными по бокам руками, он созерцал меня глубокомысленно-угрюмо и продолжал молчать.
Под этим молчаливым взглядом я чувствовал себя довольно неуютно. Собрав остаток сил, я попытался завязать беседу. Успеха моя попытка не имела. На все мои досужие вопросы он отзывался односложным «да» иль «нет» и только хмыкал, словно боясь отвлечься от созерцания моей особы. Мысленно я сравнивал его с котом: стараясь ни на миг не выпустить из поля зрения врага или добычу, тот не моргнет обоими глазами, но каждым по отдельности. От съеденного по моим членам стала растекаться сладостная теплота — преддверье нескончаемого сна. Сквозь одурманивающую пелену еще мерцали огоньки тревоги, из коих самый яркий был следствием всепроникающего взгляда моего хозяина. Как бы то ни было, теперь он виделся мне в поволоке смутной дымки и вызывал ничем не нарушаемое безразличие.
Не в силах побороть усталость, я головой приник к столу. Мой томный взгляд лениво заскользил по малочисленной посуде. Из двух разрозненных тарелок одна была простой крестьянской плошкой, крашеной и грубоватой; другая, наоборот, — из тонкого фарфора, с оттиснутым на ободке изящным гербом, тем самым, что красовался на стульях и камине. После того как я опустошил его посудины, хозяин подал новый знак сидеть и ждать, а сам, не поворачиваясь ко мне спиной, направился к двери и был таков. На пороге он слегка помешкал и задержал на мне взгляд, полный недоверия, как бы желая убедиться, что без него я не свершу чего-либо предосудительного. Под шелест войлочных бабуш старик бесследно растворился, как будто впитанный стеной. Собаки, расположившиеся у огня, вскочили с мест и, глухо поворчав в мой адрес, всем видом показали, что им-то страсть как не хотелось бросать непрошеного гостя одного. Однако же они последовали за своим властителем, влекомые его неодолимой силой.
Вскорости старик вернулся. В правой руке он, как и прежде, сжимал «костлявый окорок», а в левой держал тарелку с круглыми сырками — по виду местной выработки, — которую и водворил на стол. На этот раз он тоже сел, не рядом, а напротив. Свое оружие он положил меж нами. Я от души благодарил его и счел себя обязанным любой ценой продолжить разговор, что было в моих же интересах. Похоже, старик готов был приютить меня. Только как вынести это нечаянное соседство со столь загадочным субъектом, казалось, чуждым самому людскому роду? Мне не терпелось растопить холодность старика, расположить его к себе и успокоить.
На мой простосердечный лепет он отвечал привычными кивками и продолжал сверлить меня неумолимым взглядом. Под конец его гнетуще сумрачное выражение смягчилось: что-то в моих словах или, скорей, в манере говорить пришлось ему по нраву. Удвоив рвение, я был вознагражден целою фразой, не относившейся к моим вопросам и сказанной им как бы вообще:
— Сюда никто и никогда не входит. — Следом за ней старик изрек вторую, побагровев от гнева: — Вернее, не входил, покуда эти ее не осквернили.