Жена мертвеца
Глава 1
— А в бумагу, небось, как новый запишешь… — Григорий, сын Осипов, по кличу «Хмурый» занесённый в жилецкий список по зарецкой слободе славного города Кременьгарда очень хотел дать в морду.
В последнее время хотелось дать в морду часто. Причём всё равно кому, главное, чтобы в мах, снизу в челюсть, до хруста. В последнее время — это год без малого, зато почти каждый день. Так что Григорий привычно встряхнулся, прогоняя из пальцев тяжёлую дрожь. Смерил глазами слюдяные окна и корявые брёвна сьезжей избы, потом перевёл взгляд перед собой. На тело, лежащее на доске, рядом с трухлявым гробом. Женщина, или девушка — непонятно, на волосах не обруч и не рогатая кика, а простой и белый платок, явно не свой, наброшенный криво и наспех. Светлые пряди вьются, выскальзывая из-под ткани.
«Эх, кто ты, девочка», — ёжась, подумал было Григорий.
Прогнал мысль.
Повернулся, смерил глазами стоявшего напротив человека. Не высокий, не низкий, не молодой, не старый, пальцы в чернилах, борода клином, а глаза профессиональные, с хитрецой. Писарь, что ли, местный? «Жалко, — обругал сам себя Григорий, — ты, дурак, опять с порога орать принялся, даже забыл имя у человека спросить. Зря. С такими дружить надо».
Показал на прислонённый к стене гроб. Легко, без усилий, раскрошил пальцами трухлявую доску. Проговорил снова, глядя писарю, прямо в глаза:
— Запишешь «новый», поставишь тоже новый. Красивый, и чтоб с хорошей доской и покрывалом. И кистью. Так говорю.
Поднял руку, меж пальцев свернула золотая пластина-пайцза, с чернёной надписью арабской и русской вязью, гласящая, что говорит сейчас в тёмном подвале сьезжей избы не Григорий сын Осипов «Хмурый», а — голосом своего пристава — лично царствующая Ай-Кайзерин. Правда, голос у их величества Айлин, Ай-Кайзерин, царицы и ханши путей прямых был куда красивей, изящней и тоньше… Но сошло. Писарь хмыкнул, огладив бороду, а сидящий в углу дедушка-гробовщик поклонился, проговорил: «За ваши деньги — всё сделаем».
И, эхом… Тихий, как звон колокольчиков, голос в ушах. Неслышный, для прочих голос: «Спасибо».
Григорий кивнул, быстро — пока костяшки пальцев не зачесались снова — перевёл глаза от рож писаря и гробовщика. Снова на лежащее тело. Видно только, что молодая. Лицо красивое, тонкое, глаза, жаль, не увидишь больше. Закрыты, и две кривых полушки кто-то положил уже, по обычаю.
«Эх, кто ты, девочка, и за что так тебя?»
Встряхнулся, почти с силой отвёл глаза. Разговаривать с мертвецом сейчас было не к месту и не ко времени.
Гробовщик проворчал снова,
— Эй, господин пристав, это всё хорошо, только за гроб платить-то кто будет? Девка не местная, родственников у неё тута нет.
— Я есть. Разберёмся, — рявкнул Григорий снова, унимая непонятно откуда пришедшую в пальцы дрожь. Снова — сверкнул в глаза золотом царёвой пайцзы. — На то сюда и прислан. А ну, взяли и понесли.
Эхом, снова, как колокольчики — тихий, неслышный для прочих глас: «Спасибо».
Дать в морду неважно кому, лишь бы дать Григорий хотел уже битый год как. С тех пор как плохо закреплённый «Хайбернский град» сорвался с направляющих воздушного корабля и накрыл загородное огородие Григория. По счастью и Божьей воле — никого не убило и не покалечило, но развалило сарай, светлицу, овин, и размололо пять курей, двух баранов да завезённого из-за морей чёрного борова хинзирской породы. Убытку на битый рубль. Да ещё полугривенный писарю за составление приказного челобития. Точнее, за его перевод с человеческого: «Вы чо, петухи летающие, облаком небесным по башке трахнутые, в натуре оборзели на свои города с неба огнём кидаться…» — в уместное на приказной бумаге: «Государыне Айлин, Пресветлой Ай-Кайзерин, Царице и Ханше пути прямого холоп её Гришка сын Осипов, жилец столичный челом бьёт»…
Сплошной убыток. С которым Григорий сунулся было к тысяцкому — да и заречному объездному голове, заодно. Вот только Пахом Виталич, боярин Зубов, дважды почесав бритый затылок и один раз лохматую, на две стороны расчёсанную кустом бороду, убыток возместил просто. Достал золотую пайцзу из сундука, да сунул её в руки Григорию, со словами:
— На вон, походишь пока «царским голосом» у меня в приставах. Недолго, пока приказные деньгами не разродятся.
Боярское «недолго» спустя год начало всё сильнее попахивать «навсегда». «Меч истины» сгорел, подбитый химерами еретиков по-над Лукоморским шляхом. Приказные дьяки воздушной гавани Царев-Кременьгарда втихую обрадовались, увидев в этом повод заиграть под столовым сукном жилецкое, матом написанное челобитие. А Григорий сын Осипов по кличу «Хмурый» так и застрял в приставах. И хотя, неизбежные при такой должности алтыны и двугривенные «за ускорение» и «истирание» всего подряд, кулаков главным образом, давно перекрыли и незадачливого порося по кличке Бориска, и прочий убыток — в чью-нибудь морду хотелось дать всё равно. И постоянно.
Сегодня почему-то особенно…
На улице в лицо ударил холодный ветер, налетел с реки, рванул волосы, закрутил тучи над головой. Качали ветвями грустные осенние липы, с тракта, мешаясь с голосами и шелестом листьев — летели глухие удары сапог. И тоскливая, протяжная песня:
— Расскажи мне, чисто поле, где мой дом…
— На бесопоклонников и еретиков воинству божьему и пресветлой Ай-Кайзерин — одоления, — прокричал глашатай на башне, чётко, хоть часы по нему сверяй.
Уже год, как… Со стрелецких слобод шли новики маршем, куда-то на запад и юг. Жилецкую слободу пока указом не трогали, Григорий просился лично — тоже не отпускали. Стрельцов и посады дёргали четями, попеременно, а вот бояре с холопами уехали почти сразу и все.
— Хай ираме Ай-Кайзерин! Ино Джихад! — с дороги, эхом, гулкий, раскатистый крик.
Стая воронов на это взлетела с кустов, закричала, захлопала крыльями.
С усилием Григорий перевёл глаза, огляделся. Золото листьев, золото куполов и креста на невысокой церковной колокольне — Григорий долго крестился на них, собирая в голове тяжёлые, угрюмые мысли. Обернулся, огляделся вокруг. Широкая улица, крепкие заборы и деревянные, ладные дома слободы. Деревянные, богатые, ладные, крылечки, галереи и окна в резных наличниках, коньки крыш и трубы — в ярких, из меди чеканенных петухах. Слобода плотогонов, на отшибе, маленькая, но крепкая слобода. За домами зелёные кусты, и плакучие ивы с тонкими ветвями. Спуск к реке, там плескались чёрные воды реки Сары. По ту сторону, напротив, прямо на берегу красная кирпичная стена. И прямо над нею — пряничная, голубая, украшенная звёздами луковица главной башни Царев-Кременьгардского университета. Ещё дальше — громовая башня, её чёрный, кованный шпиль тонул в облаках. Красивые места. Если бы не…
— Эй, служивый, как с гробом-то решать будем…
Это гробовщик сзади, высунулся из подпола, окликнул его.
— Как положено, — огрызнулся на него Григорий, снова стряхнул дрожь с рук.
И махнул своим — ставить рогатки поперёк главной и единственной в слободе улицы. В два ряда, а между рядами вынесли и положили на козлы тело. Григорий набрал воздуха в лёгкие, привычно и громко, на всю слободу рявкнул:
— Эй, люд православный да правоверный, не проходим, кому есть чего сказать по государевому делу и земскому — говорим внятно, окромя Бога единого и пресветлой Ай-Кайзерин никого не боимся. Да заносим по обычаю на упокой души рабы божьей… — выразительно тряхнул предусмотренной обычаем «богоугодной» кружкой. Потом прервался, спросил, обернувшись, обратно, в двери сьезжей избы: — Кстати, как имя её?
А в ответ услышал недовольное от писаря:
— А Бог ея знает…
Эхом, снова, звон колокольчиков и неслышный голос в ушах: «Катя я была… Катерина»… Холодный ветер шевелил светлые волосы над мёртвым, красивым лицом. Дёрнул на себя покрывало, бесстыдник, обнажая тонкую руку и белое плечо. Полустёртый рисунок — лилия, на предплечье. Красиво и странно, в родном Григорию Крменьгарде разве что финны да каторжники били себе на руки всякую похабень. Григорий встряхнулся. Снова с усилием, прошептал сам себе под нос:
— Прости. Потом, — и рявкнул уже в голос: — Это как так? — чуя, что хочет уже не просто морду набить — всю слободу разнести к бесам по брёвнышку.
Потом понял, что дурак и пошёл к писарю. Разговаривать.
«Как так» выяснилось почти сразу. Со слов писаря, одна из слободских хозяек с утра пораньше, до света ломанулась по своим хозяйским делам со двора, с вёдрами. Увидела в соседском доме распахнутую калитку и растворенную настежь дверь. По извечному бабьему любопытству — зашла сунуть нос, да всласть отругать нерадивую соседку. Увидела труп, уже хладный, в сенях… И совсем не бабьим образом, не закричав, метнулась, бросив ведра, до сьезжей. Тут разговор пришлось прервать, кто-то на улице как раз собрался пройти, напоролся мордою на выставленные рогатки, потом на забор и сильно этому удивился.
Потом второй и третий, а там собралась и толпа. Люди ходили туда и сюда, запинаясь и клубясь вокруг рогаток, напарываясь на выставленное заграждение. От забора до забора, с зазором, рассчитанным за время приставской службы чётко. Так, чтобы худой да бедный бочком-бочком, но протиснулся, а вот богатый да дородный — ни в жисть… ну пока Григорий рогатку перед его носом не откинет. И не поговорит заодно, и поголовный обыск снимет, как по приказной науке положено, и кружкой «на богоугодное» дело под носом выразительно потрясёт. Кружка ещё кое-как пополнялась, а вот столбец жёлтой писарской бумаги с ответами почти нет. Однообразное: «Нет, нет, не знаю, не видел, не слышал, пустите, дяденька», — в десятый и сотый раз.
Эхом, снова — звон колокольчиков по ушам: «А этот — врёт».
Григорий резко поднял глаза, оглядел ещё раз проходящих, точнее, протискивающихся мимо рогаток мужиков. Как на грех — их было много, с полдюжины, все здоровые, бородатые, в кафтанах с расстёгнутыми рукавами. Ночной дозор с целовальником как раз сменились, шли от ворот слободы по домам. Побурчали было, да стихли, протискиваясь меж рогаток и забором — бочком. Да в кружку закидывая щедро, словно от сглаза. Вот только держались кучно, не поймёшь сразу, кого мёртвый голос имел в виду. И на расспрос отвечали все одинаково: «Всю ночь стояли, смотрели, в колотушки били, время и погоду у тёщи под окнами кричали по обычаю, громко и каждые полчаса. Ничего не видели, никого, кроме собак брехатых не слышали»…