И славно. Григорий сам думал, что это на него сегодня нашло. Просто так. Всё-таки…
И на убийства приходилось ездить приставом по «царском и мирскому» делу. И «Божьей волей помре» Григорию уже приходилось в скаски аж целых два раза писать. Но на убийствах тех: это либо Христом Богом и всеми пророками уговаривать уже доставшее дубины и косы «обчество» дать и судейскому приказу слегка поработать: «А то чего им, даром, жалование и хлеб от царя? Да и Лаллабыланги так обезлюдеет, светлейшей Ай-Кайзерин убыток на ровном месте случится…» Либо, напротив, вбивать сапогами разум в добром не ходящего на царёв суд куркуля. «Божьей волей» — тем более, там в первый раз оглобля сломалась об конокрада, а во втором разе дом обхарамившегося по самое не могу «рибой» и «ихтикаром» (процентом и спекуляцией) кулака вспыхнул внезапно и с четырёх разом концов. Хорошо хоть погода была безветренная. А у Катерины волос тонкий и светлый, и лицо мирное — на куркуля или конокрада она не походила никак.
Тогда…
Не заметил, как снова дошёл до дома убитой. Шуганул глазастых соседей, проверил навешанные печати. На них стрела Единого и профиль царицы, чернёной вязью — арабские буквы алеф и йот. Согласно закону и оттиску, теперь уже не просто хоромина, а настоящий царский дворец. За потраву, во всяком случае, будут спрашивать соответственно. Только то согласно печати и оттиску, а зима близко и дрова сами себя не нарубят, зато чужие так и тянут на себя взгляд. Нарубленные и аккуратно сложенные под навесом… Кстати.
Нарушать собственные печати Григорий не стал, перемахнул через забор, уселся как царь на завалинке. Набил трубку, щёлкнул огнивом, посмотрел, как разгорается чёрный чинский табак. Выдул колечко дыма — оно поплыло, складываясь в сизую, неверную тень…
Тень сложилась, обрела форму, задрожало облако светлых волос на ветру. Правильное и тонкое, печальное…, но и светлое что ли лицо. Звон колокольчиков, эхом — тонкий, неслышный для прочих голос:
«А если все чьи-то… то Ай-Кайзерин тогда — чья?»
— Во-первых, Божия, во-вторых — наша, всей Империи. Ну, здрав… — Григорий моргнул виновато, исправился: — Ой, то есть прости, Катя-Катерина.
И улыбнулся призраку, и призрак, вроде, улыбнулся ему. Сотворил знак Единого, увидел, как призрак поднял тонкий палец в ответ. Улыбнулась… красиво, даже на полупрозрачных и тонких губах. А глаза закрытые, всё равно. При жизни не увидал, так всё теперь, не увидишь.
«Эх Гришка, ну ты и болван, — подумалось невольно и про себя, — чего тебе стоило, дураку, вчера прогуляться по этой улице?»
— Кто ж тебя так, Катя-Катерина?
«Не знаю… не видела… Домой вечером заходила, уже на крыльцо поднялась. За плечо дёрнули, потом в спину… больно, как огнём обожгло. А потом ноги отнялись, и пол в голову ударил. И всё. Слушай, а почему ты меня видишь?»
— Не знаю, как-то пошло. Иные маги, вон, в университете учатся, молниями или ветрами шумят, корабли воздушные в небеса поднимают. А мне, похоже, такой ярлык от Бога Единого выдали. Надо бы зайти, проверить, да лень.
То, что проверка от Кременьгардского университета, скорее всего, закончится лазоревыми сапогами и васильковым кафтаном царёва мухабарата — говорить не стал. Григорию и свой зелёный, жилецкий нравился, да и до того ли Катьке теперь? Ей по-хорошему уже вообще ни до чего дела нет, кроме воскресения мёртвых и жизни будущего века. Но это когда архангел Джабраил затрубит.
— Э-эх. Катя, хоть что подскажи. Всё равно найду ведь гада.
— Не надо, не ищи…
Показалось или просто задул так ветер? Поколебал, издёргал сизый табачный дым — но Григорию показалось на миг, что призрак ему испугался.
Глава 2
Ладно, призрак есть призрак, в очную ставку его всё одно не поставишь, на дыбу тем более. Слова его все едино останутся ветром. Искать, так искать, и самому — а решившись и тем более пообещав вслух, Григорий за дело взялся серьёзно. Эх, жаль тут не лесная охота, а он не гончий или там борзой пёс. Взял след — и беги по нему, распутывай петли. Здесь-то след есть, а куда пока бежать — неясно.
«Ты, Гришка, когда так шатаешься — больше на медведя похож», — сказала призрак, мелодично и звонко, прямо в ухо, будто и рассмеявшись.
Григорий только пожал плечами и улыбнулся тени в ответ.
Обошёл её хоромину дважды, пересчитал заборные планки — две сбиты, на честном слове торчат. В противоположную от улицы сторону, а дальше тропка к реке. «Учтём», — хмыкнул про себя Григорий, припомнил всё, чего слышал с утра. Почесал в затылке — снова, и опять услышал между ушей звенящее, призрачное: «Дыру протрё-ё-ёшь».
— Не, не протру. Одно жалко, мужик, что тебя ножом ткнул — мелкий. Я ж его, когда бить буду — завалю, прежде чем разогреюсь…
Снова фырчание, неслышный — но словно обиженный глас:
«Говорю же, не видела я его. Почему не веришь? И почему мужик, а не баба?»
Григорий в ответ хмыкнул, обрадовавшись возможности поговорить:
— Не-а, — сказал он, подняв для убедительности палец, — баба, если кого изводить начинает — так изводит до основания и только потом соображает — зачем. Наши как пойдут сковородкой махать… Одним ударом тут вряд ли бы дело ограничилось. Была бы каша, на ремни бы искромсали… ой, извини. А потом женский клинок — он в два раза шире и изогнутый, как… — улыбнулся, с силой прибил похабную шутку, гуляющую по слободам. Почесал в затылке: — Не-а, мужик он был. Мелкий, ниже забора. Кусачий только, что твой комар.
Прозвенели церковные купола, «лунный» шар в вышине затрещал и закрутился, бросил на улицу и во дворы поток мутно жёлтого, но яркого света.
— Богато живут, станичники, — проговорил Григорий медленно, поднял голову через забор, оглядел тихую ночную улицу.
Шар был один-единственный, но светил ярко, освещая улицу от заставы с рогатками до церкви и губной избы. Заборы, деревья, коньки, крыши и верхние светлицы теремов… Залаяли первые собаки, звеня вёдрами — прошла опоздавшая баба, караульщики у рогаток закричали протяжно и бессмысленно, развлекаясь и пугая воров.
— Вот это я понимаю, бдительность. Это они всегда такие или строго после беды? — хмыкнул Григорий, усмехнулся.
Призрак не ответил, лишь по краю сознания долетел кошачий обиженный фырк.
Григорий повернулся, ещё раз осмотрел с улицы избу Катерины. От ворот — протоптанная дорожка, два дерева, по земле полосами плыла густая, непроглядная тень. Дом — обыкновенная изба в три клети с высокой крышей и белёной трубой, но сейчас, в ночи всё казалось мрачной, суровой глыбой. И ещё нехорошим, нежилым, промозглой стужей несло от неё. Быстро же по холоду и осени жильё таким становится… неуютным. Григорий хмыкнул, выдул облако дыма из трубки, пошёл туда. Поднялся на невысокое, без крыши, крыльцо. Огляделся, зажёг лучинку.
Первая клеть — сени, узкие и длинные, в пол бревна шириной. Входная дверь, тяжёлая, резного дерева — убийца оставил её нараспашку, да оно так и стояло с тех пор. Входная распахнутая, по бокам ещё две двери: в тёплую избу и светлицу, одна раскрыта тоже, другая закрыта и для верности подпёрта чурбаком. Ну да, осень на дворе, ночи студёные, и зима близко. Не по времени светлицу открытой держать, все в тёплую избу, к печке поближе жмутся…
«Фонарь на крюке слева», — голос призрака.
Григорий кивнул благодарно, зажёг от лучины масляную горелку-свечу. Спросил негромко:
— Вчера горела?
«Нет… Не успела, как раз потянулась, как…» — призрак — тонко, плачущий звон колокольчиков — то ли заплакал, то ли просто вздохнул.
Бурое пятно на полу. Ну да, вот здесь. Катерина вошла, в сенях, потянувшись открыть тёплую избу. Открыла. А войти уже не успела, убийца шагнул следом из темноты в саду. В спину, один колющий, верный удар. Очень точный, нужна хорошая и опытная рука, чтобы вот так — в темноте, в спину и второго не понадобилось.
— Три часа ночи, ясно, все добрые люди спят! — за забором ударили в било, проорал дурным голосом ночной караульщик
Душевно так, переливчато, должно быть, прямо под окнами тестя с тёщей.
— А мы, выходит, не добрые. Кать, не помнишь, они также вчера голосили?
«Вроде… Не помню. Они часы всё одно кричат наобум, сколько здесь жила — ни разу не совпадало».
— Ну вот, и как мне этого комара ё… — Григорий не удержался, пустил в мать и во прах, крепко, ядрёной смесью всех на свете загибов, — искать? — ойкнул на полуфразе, пробурчал под нос: — Извини.
Услышал смешок в ответ, снова тонкий и мелодичный:
«И как ты комара того… собрался?»
— Царица скажет — и комара… Того. Смогём. Только он в процессе помрёт. И этот комар тоже помрёт — он мужик был, мелкий больно, да хлипкий, для такого удара надо шагнуть вплотную и выпрямится, а встать в полный рост… — Григорий для примера выпрямился, гулко ударился головой в потолок, буркнул: — То-то и оно.
«Говорят тебе, Гришка — не видела. Может, это баба вообще».
— Не-а, — потряс головой Григорий, — «женский» кинжал — он кривой и широкий, таким хорошо руку, не туда сунувшуюся располосовать или там насильнику… ой, извини снова, Катенька… кой-что под корешок самый срезать. Для последующего приобщения к судебным листам в качестве вещественного доказательства. А вот так им ударить не получится, соскользнёт. Зато вот «мужской» клинок — он прямой. Хотя…
Прервался, вспомнив, как вчера под ночь перекладывал тело в новый гроб. Заодно не утерпел — украдкой полез посмотреть рану. Видно, что глубокая, но узкая. Собственным засапожником Григорий такую же не сделал бы никак, там лезвие в три раза шире, чем кровавый след на спине. А у слободских всё больше шучьеносые листовидные финки да персидские корды, у Стеньки — целовальника липкого… — Катька поёжилась, фыркнула презрительно, по-кошачьи, уловив его мысль. — Вообще, щёгольский, ферганский пчак. Богато украшенный, с янтарными щечками, камнем на рукояти и лезвием ещё шире, почти в ладонь. Разве что и впрямь баба, и удар наносил домашний, хлебный, в иглу источенный нож? Но зачем хватать абы что, если на поясе всегда висит родовое, проверенное?