Ну и на «комара»-убийцу пальцем покажет… чтобы про адрес письма Григорий смолчал в допросных листах. А может, это и есть «комар»? Навряд ли, скорее тут двое. Один рупь у Катьки выманивает, другой вначале бьёт в спину и режет, потом два алтына сукном брезгует взять. Или не брезгует, а просто спугнул его кто? Ладно, гадать пока нечего, надо искать, раз обещался…
«Ну, ищи…» — откликнулся сердитый, находившийся как воробушек призрак.
Лампа зашипела, свет её задрожал, пошёл плясать по потолку, выводя узоры из тьмы и света. Масло кончилось… Григорий осторожно задул коптящий огонёк. Вышел, встал на крыльце, прислушиваясь к ночным шорохам. А хорошо тут, особенно после душной избы и запаха сгоревшего масла из лампы. Прохладно, сыро, но свежо и хорошо. Шелест листвы, с реки — плеск и тихий, неразборчивый гомон. Крик ночной птицы — протяжный, мерный и неприятный звук, до боли в зубах — напомнивший Григорию скрежет полевого, осадного механизма. Лунный шар на церкви то гаснул, то вспыхивал, бросая на улицу жёлтый, неяркий свет. За соседним забором забрехала устало собака, сторожа у рогожи утомились кричать, тянули матерную частушку ленивыми и сонными голосами…
Григорий сошёл с крыльца — тихо, доски не скрипнули. Оглянулся, нашёл взглядом церковную луковицу и кресты. Перекрестился, помолился святому Трифону — покровитель охотников и рыболовов, он конечно, тут не совсем к случаю, но, может, подскажет чего? Над крестом мигнула ярко звезда, должно быть, Святой Трифон посоветовал Гришке кончать дурить и искать, раз уж легавой собакой на охоте заделался. Издевался, явно — во-первых, ночь, во-вторых — все следы Григорий уже давно затоптал, пока вокруг да внутри дома шатался. «Медведь мокшанский, болотный, шатун, лапы твои с перепонками», — хорошо на него призрак Катьки ругалась, прочувственно, надо бы запомнить, — подумал Григорий. Выбил пепел из трубки, неспешно прочистил, набил свежим табачком и снова закурил. Обошёл дом, грея руки о трубочку. Сунулся за забор, спустился к реке по утоптанной тропке.
Кусты шелестели бездумно, за их ветвями плескалась чёрные и блестящие воды реки. Высокие стрельчатые башни и персидские луковицы куполов — здание университета прямо на той стороне. Над шпилями трещали молнии, из-за его по тёмной воде вместе с жёлтыми листьями плыли и пятнышки-отблески неверного, лазоревого света. Григорий повернулся, неслышно пошёл назад к дому. Холод плыл от воды, предзимний, промозглый холод. От затона вверх по течению — вспышка, жёлтый луч лампы заиграл по воде. Долетел протяжный клич:
— Хто идёт?!
Григорий обернулся, увидел багровую точку над водами. Ветер принёс кислый и острый запах зажжённого фитиля. Слобода плотогонов и речников, свои лодки они охраняли серьёзно, как пашенные крестьяне — коней. Григорий повернулся, неслышно скользнул обратно наверх. В темноте пайцза не спасёт, в реке её только сому аль белуге показывать, а они читать не умеют.
Обратно, по косогору, наверх, к дому Катерины, вот он стоит впереди, глыбой на фоне тёмного, низкого неба. Облака плыли низко, почти касаясь деревянных коней на крышах. Тяжёлые осенние облака, свет луны вязнул, тая в их брюхе. Эхом, тенью от тени — вокруг дома крутился дымный, неверный свет. Призрак — снова — он кружил вокруг дома, проходя сквозь торцы брёвен и низко висящие ветви кустов. Переливчатым звоном долетел голос, прерывистый, тихий, как плач.
— Эх, что-то ты темнишь, Катя-Катерина… — прошептал сам себе под нос Григорий.
Осторожно, по-кошачьи пригнулся, шагнул вперёд. Затаился: призрак кружил, то появляюсь, то исчезая, Григорий наблюдал за ним из кустов. Прикинул — центр круга где-то внутри, проскользнул по крыльцу незаметно. Стылым холодом ударило в щеку, сквозняки струились, несли пыль из тёплой избы.
«Вроде не было ничего такого», — подумал Григорий, пригнулся.
Призрак, причитая, проплыл мимо, не заметив человека. Скользнул внутрь — пятно света заструилось у туманных ног. Неверного, лунного, луч света дрожал и переливался, искры плясали вдоль тонкой нити. Пыль, изморось… снежинки под сапогом?
— Откуда? Зимы ещё нет? — растеряно прошептал Григорий.
Замер, поклонившись иконам в красном углу. На полу, в луче света — не замеченный им раньше предмет. Железная щеколда, задвижка, закрывающая лаз ниже, в подклет. Она блестела и переливалась льдистая в серебряном лунном луче. Изморозь лежала именно на ней. Холодная искрящаяся при луне корка.
— Что за бесовщина?
Призрак Катерины, мерцая, прошёл сквозь стену, обернулся, заговорил качаясь — очень быстро, на непонятном Григорию языке. Обращаясь куда-то туда, к подклету, холодные сквозняки налетели на неё, рванули, разматывая полупрозрачную, мерцающую лунным светом фигуру. Голос звенел умоляюще, тонко — будто Катька уговаривала кого-то, что рвалось из подклета внизу. Решившись, Григорий толкнул задвижку ногой. Та слетела — по глазам будто ударило ледяным, серебристым ножом. По коже скребнуло, как веником, лёгкие рвануло, обожгло сухим и холодным огнём. Заслезились глаза — вмиг, будто из воздуха глотком выпили всю влагу, и та закружилась, смерзаясь льдистыми иглами.
Иглы сложились, на них заиграл лунный, изменчивый свет. Обрели форму: старуха с неприятным, холодным и острым лицом, носом, выгнутым, как клюв хищной птицы. Руки согнуты, стальные лезвия тускло свернули на них. Стрекозиные крылья затрепетали, развернулись, подняв её в воздух над полом.
— Ну, здрасте, мамаша, — брякнул Григорий ни с того, ни с сего.
Отшатнулся, ударившись затылком об угол печи. Дважды моргнул, удивившись ещё — почему у него во рту от страха не лязгают зубы.
Фигура повернулась, призрачная, свитая из сизого тумана и белого, блестящего льда. Повела головой, на миг — уставившись на Григория двумя круглыми глазами — дырками. Непроглядно-чёрными, и свет таял, не отражаясь на них. В лице закололо, изморось ударила по нему, потом… Хрень, другое слово Григорию было некогда подбирать — обернулась.
Скользнула на стрекозиных крыльях, неслышно, не касаясь пола ногой. У выхода обернулась, закрутившись на месте. Застыла лицом-мордой к иконам в красному углу, почему-то подняв вверх один, украшенный кривым лезвием палец. Бритвенно-острым и длинным — будучи поднятым, оно неприятно царапнуло потолок. Григорий сморгнул снова, замер, не зная — тащить ему нож из сапога или нет… Заверещал, заплакал жалобно призрак, тварь качнула голову, словно поклонившись ей. Закрутилась на месте, качнулась, разворачивая стрекозиные крылья, растаяла, скрывшись за косяком двери.
Призрак Катерины что-то крикнул снова, звон колокольчиков крутился, исходя плачем прямо между ушей. Мимо, Григорий уже не расслышал. Выхватил засапожник и стремглав выскочил из дома во двор. Обернувшись, заметил снова шестикрылую, летящую «хрень». У дыры в заборе, потом она скользнула к реке. Григорий ругнулся в бога-душу-мать на бегу, осёкся, прочитал «Отче наш» и рванул следом.
Сквозь дыру в заборе, по скосу, кубарем — льдистая тварь, мерцая, уже плыла над водой. Наискось, вдоль берега, смутная полупрозрачная тень — лишь радужной искрой горели крылья её, и клинки на пальцах сверкали, рассекая тёмную воду. Она скользила низко над волнами, оставляя по правую руку университет. Вдоль берега, вслед за ней — Григорий побежал, оскальзываясь на мокрой глине, и вода хлюпала, заливая сапоги. Вдоль берега — тварь летела не быстро, но прямо, уверенно, застывая и словно принюхиваясь порой. Беря след как собака. Крик слева, вспышка, по носу снова — едкий запах раздутого фитиля — Григорий поймал её краем глаза, пригнулся, пуля пропела низко над головой. Стук шомпола — эхом, гулко над тёмной водой. Застава у лодок, станичники, мать их растак… К счастью, затон был в другой стороне, и стена кустов скрыла Григория из виду, прежде чем те перезарядили самопал. Неверная тень над водой закрутилась — звук выстрела хлестнул её как бичом. Она скользнула над водами, замерла. Мерцая, взлетела выше.
Снова вверх по косогору, на улицу — к счастью, уже другой слободы. По улице, мимо церкви, переливчатый свист от рогатки, заспанный голос сторожи, ругательства, оборванные блеском пайцзы. Улица снова, уже большая, мощёная, потом высокий каменный мост. Сверху — Григорий перегнулся через парапет, снова увидел радужное-льдистое мерцание. Изломанный, острый контур, искры и ледяной блеск, не знаешь, куда смотреть — не заметишь…
Оно скользнуло на берег, едва не задев клинками сторожа на рогатках. Брезгливо отшатнулось от пьяного, обогнуло по дуге весёлую аллеманскую девку в корсете и бирюзовым колечком во рту. Прозвенели по брусу копыта, проехали казаки, потом бородатые горцы в бешметах с газырями — объездчики, тварь закрутилась, укрывшись от них в тенях. Горцы смеялись, скаля белые зубы, шутя пугали конями весёлую красавицу-аллеманку, та отшучивалась, потом послала их матерно, повернулась, ушла, звеня каблуками… Григорий выругался, поняв, что потерял из виду зловещую тварь, потом заметил аллеманскую девку, ветер сдул с головы край ее алого, в цветочках, платка. Тот распался у Григория на глазах, палец — лезвие сверкнуло на миг и пропало.
На площади — заметил тварь снова, она парила над каменной чашей фонтана. и струи воды, мерцая, били прямо через неё. Неверная, холодная тень, марево и морок в уголке глаза. Тварь крутилась, принюхиваясь, словно решала, куда ей дальше идти. Потом замерла, торжественно, подняв кривой коготь и свет луны отразился на нём. На колокольне пробили четвёртую стражу, с башни пророков эхом — долетел протяжный клич: «Бисмилла!..»
Вода в фонтане плеснула, Григорию почудилось отклик в звоне её… Тварь, решившись, скользнула налево, развернув крылья, полетела, не касаясь земли. Широкая, обсаженная липами улица, Григорий скользил за ней, наблюдая и дивясь про себя. Богатый, боярский квартал, сейчас здесь даже рогаток не было, всё пусто: все бояре и великие господа на войне. Окна темны, терема и высокие особняки заколочены, собаки и то не лают — тишина. Высокие липы, ворота, за ними — резные деревянные терема. Потом арабески и шпили дома Языковых, высокая, тёмная церковь, потом снова особняки. С колоннами, жёлтый — Татищевых, потом Крюковых. Поворот, за ним две длинных и тонких горских башни с покатыми крышами — Нур-Магомедовы и Юнусовы. Чёрный траурный крап свисал с них, хлопал, разметавшись на ветре. Тварь пролетела, задев полотнище краем, ткань взметнулась, на мгновение спрятав парящую «хрень». Григорий сморгнул дважды и выругался, потом углядел её вновь, она летела по широкой дуге, обогнув квадратный полуразрушенный донжон дома Лесли. Говорят, старый Яков вывез башню из родного края как есть, вместе с родовым привидением. Врут, Гришка два раза лазил — не видел никакого призрака, только штаны порвал. Хотя, вроде бы, сейчас, что-то завыло там, меж седых камней, проросш