– Прошли следом? Храбро, но глупо… Морена – тварь достаточно умная, она могла и обнаружить вас.
– Она много чего могла сделать, вот это и странно. Но на самом деле не храбро и не глупо. Я видел, как и откуда эта морена вылезла, могла убить меня сразу, там же, пока я не понял, что это. Но прошла мимо, даже не шевельнувшись в мою сторону. Можно, я другой вопрос задам? Убитая, Катерина… Тулунбекова, если по мужу. С той стороны, «жена мертвеца». Взята в плен в Марьям-юрте, стрелецким полком Языкова, записана на Андрея, младшего из братьев Тулунбековых. Вы были на линии, могли встретить братьев или её?
– Нет. Наши мамонты тогда шли с севера, через чёрный бор, по Лукоморскому шляху. Это далеко. Но… Особые приметы, знаки на теле? Еретики любят рисовать на себе… всякое. Будете на линии – не стесняйтесь раздевать всех подряд. Лучше схлопотать пару проклятий в спину, выговор и выставить себя дураком, чем пропустить своим в тыл «бурбон» или «розу Азура».
– Знак лилии, на пять лепестков, вот примерно такой…
Григорий честно попытался изобразить его пальцами, смутился, поняв, что выходит полная ерунда. Но Варвара узнала, кивнула:
– Лилия. Видела его часто, но… – тут она прервалась на мгновение, у неё некрасиво дёрнулось лицо – видимо, вспомнила что-то своё, не очень приятное. Потом продолжила: – В принципе этот знак ничего не значит, если… Если вы не пропустили при осмотре ещё что-нибудь. Думаю, мне надо как минимум, взглянуть на тело. Не спорьте, так проще, чем «розу азура», «жука в пламени» или «лезвия» вам рисовать. Не говоря уже о том, что меня обычно тошнит при взгляде на эту богомерзость.
– Хорошо. Тогда…
Где-то за окном пробили часы на башне, эхом – запели утро церковные колокола… Глашатаи с башен вплели свой голос в их звук. Вставайте, правоверные, мол. Молитва сама себя не прочитает.
Григорий честно попытался сдержать зевок. Варвара не сдержалась, сладко зевнула, прикрыв рот ладошкой.
– Рассвет, – сказала она. – Скоро рогатки откроют. Слушайте, вы сегодня спали вообще?
Григорий зевнул ещё раз, кое-как сказал:
– Не-а…
– Тогда идите, я за вами пошлю. Не сегодня, скорее всего, мне надо ещё раз проверить моего Лихо. Да и брат… – Варвара с чего-то еле сдержала смешок.
Дом загудел, просыпаясь, через раскрытое окно послышались разговоры и гул шагов – пока что далеко и невнятно. Кто-то читал молитву заспанным голосом, кто-то ругался уже. Григорий понял, что пора сваливать и быстрей, пока слуги боярышни не проснулись.
– Тогда я скажу, чтобы после отпевания гроб в холодный ледник снесли, а не закопали. Тогда благодарствую и до встречи. Буду ждать весточки – когда.
Попрощавшись, вышел старой дорогой, снова через окно.
Город уже просыпался. Ночной дождик закончился. В небе летели, кружась, жёлтые и алые осенние листья, солнце неярко светило, раздвинув тяжёлые облака. Река Сара плескалась, несла чёрные воды на север, холодный ветер завихрил опавшие листья, сдувал барашки с тяжёлых волн. Крутобокие дровяные баржи скрипели, качаясь медленно, лёгкие лодки крутились меж них. Захрапели под ухом тонконогие чёрные кони, чёрные всадники в бурках и высоких, алых и белых шапках проехали мимо под стук барабана – на мост въехала легкоконная орта восточной чети. Головной пел, запрокинув голову, и синие жилы надулись на шее его – трирский нашад, гортанный и мерный, как стук часового механизма на башне:
– На зов Единого мы устремимся, как искры на пламя свечи…
Припозднившийся возчик засуетился, убирая телегу с пути. Торговка с подносом на голове – обернулась, махнула вслед уходящей орте платочком.
Григорий улучил мгновение, утащил у той из-под тряпицы румяный, масляным боком сверкающий пирожок. Перепрыгнул через каменный парапет, приземлился, прошёл, жуя, дальше по низкому берегу. Вода плеснула ему в ладонь, смыла городскую пыль с лица, прогнала на миг с головы рассветную, сонную одурь.
По тропинке, обратно, на невысокий, заросший кустами скат. Немного удивился, увидев, что вышел опять к дому Катерины, пожал плечами, подумал кратко: «Судьба». Забил трубку, долго щёлкал огнивом по отсыревшему труту, высекая огонёк. Наконец, табак занялся, выдул струйку сизого и тёплого дыма. Ветер подхватил клочок серого, похожего на туман дыма и понёс… Призрачный голос молчал, тень Катерины не появлялась.
– Ну и ладно, – прошептал Григорий под нос.
Пошёл осторожно, оглядывая дом и сад свежим, утренним взглядом. Вдоль поленницы, вытащил пару брёвен на пробу, провёл рукой по сколу – гладкий – затянулся и усмехнулся в усы. Прошёлся по дому, залез в подклет – там было влажно и холодно, лёд таял, стекая по стенам, какие-то крынки стояли на полке в углу.
Григорий пялился на них минут пять, пытаясь понять – похоже ли тут что на колдовской круг или восьмилучевой знак проклятого куфра. Крынка с морёными огурцами признательные показания давать отказывалась. Григорий почесал в затылке, обозвал сам себя идиотом и полез обратно наверх.
Звенящий по малиновому колокольчиками голос призрака? Нет, послышалось. Жалко, уже вроде и соскучился по нему. Вышел в сени, обернулся, заметил подпёртую дверь в светлицу. Вспомнил, что вот туда он ещё нос не совал, вошёл, откинув ногой полено. Стукнулся головой об косяк, ругнулся, растворил ставни. По привычке перекрестился и обомлел. Сквозь широкие окна лился неяркий и мутный свет. Доска напротив, на козлах – на ней углем нарисован портрет. Штрих грубый, уголь отсыпался кое-где, но нарисовано ярко, с искусством – лицо на доске вышло чётким и вполне узнаваемым. Широкие скулы, узкие глаза, курчавые волосы шапкой – знакомые Тулугбековские черты. Андрей, Младший из братьев – Григорий узнал его. Разве что угол на картине странный, как будто художник смотрел снизу вверх под углом.
«А оно так и было тогда. Снизу вверх… И солнце светит сквозь волосы, – прозвенел в голове неслышный, призрачный голос. Вздохнул тяжко, зазвенел. Протяжно и тонко, таким заунывным, надтреснутым перебором на похоронах звонят. – Я когда от своих ушла… Еле ушла, зацепили почти на излёте. В подвал забилась, закрылась, лежу, слышу, как двери лоза оплетает. Думала – сдохну прямо там. Сознание потеряла, потом глаза открываю – вижу, несёт. На руках. И солнце светит сквозь волосы… И сам… Красивый…»
Прозвенело – уже не похоронный медленный перебор, а трезвон – малиновый, сладкий, мечтательный…
«Вот таким и нарисовала. Как он меня тогда нёс… Попыталась, вышло только криво, беда… Э-э-эх… Две всего ночи и было его рассмотреть. Короткие… А на третью он в дозор ушёл и на лозу напоролся».
– Э-эх, – также тихо вздохнул Григорий.
Поклонился рисунку, осторожно, спиной вышел из светлицы, аккуратно притворил дверь за собой. Присел на завалинку, выдул сноп искр из трубки – та задымилась, и сизый дым потёк в небо, клубясь, одевая призрак…
– Э-эх, – спросил Григорий, аккуратно подмигивая ему. – Морену ты призывала?
«Не скажу. Отступись, Гришенька, скажи, как по-вашему? „Слово и дело“. Ты с сильным не справишься, плетью обуха не перешибёшь. Зазря ведь, дурень, убьёшься. Зачем мне ещё и тебя за собой тащить?
Григорий дёрнул лицом. Медленно – выколотил о каблук, убрал в карман трубочку. Дунул под нос, разогнал едкий дым. Проговорил, глядя в сизое, прозрачное по-осеннему небо:
– Обидные слова говорите, Катерина, не знаю уж, как вас по батюшке величать. Только знала бы ты, Катенька, сколько раз я за свою жизнь слышал – ты не сможешь, да не получится, да плетью обуха не перешибёшь? И отец мой покойный слышал. Если за каждый раз двугривенный бы давали, мы бы давно в палатах боярских жили. А я как видишь, до сих пор по жилецкой слободе числюсь. Зато совесть перед Богом чиста, а дело сделано. Так и в этот раз будет.
Глава 5
Всё-таки насчёт «поспать» – мысль была дельной. Григорий ненадолго забежал в приказную избу, распорядиться, чтобы после отпевания гроб с телом не закапывали, а отнесли в холодный погреб под церковью. Там и летом, если поставить, молоко не кисло, а по осени даже днём пролитая вода замерзала. Тело спокойно дождётся, когда Варвара сможет его осмотреть. Сам же отправился домой. А там, стоило похлебать щей, которые мать собрала на стол вернувшемуся со службы сыну, как тело охватила тяжёлая сладкая истома. Так что Григорий сразу же завалился на лавку, укрылся овчиной. И проснулся, лишь когда малый повседневный колокол на церковной звоннице отыграл к вечерней службе. Дальше, раз из приказной избы посыльного не было и всё спокойно, да и от Варвары весточка не пришла – на воспоминании о ночной встрече Григорий с чего-то сам себе улыбнулся – занялся хозяйством. С беготнёй последних нескольких дней накопились дела по дому, требовавшие мужской руки.
Так что на следующий день Григорий проснулся в хорошем, светлом настроении. Купола церкви красиво рисуются на бледно-голубом небе, низкое, краснее крови осеннее солнце уже не греет, но блестит ярче летнего. Лёгкий утренний ветерок со своею свежестью и запахом павших листьев, прогоняет рассветные туманы, обдаёт тебя холодком – когда дует с севера, то словно одевает горностаевою шубой – если вдруг задует с юга. В такой день просто не может случиться ничего плохого. Кабацкие – и то постесняются недолить... Посыльный из приказной избы встретил Григория, когда тот не прошёл и трети пути до службы. И судя по красному, запыхавшемуся лицу, бежал парень всю дорогу:
– Беда у нас, господин пристав. Снова покойник.
– Где? – спросил Григорий.
Заранее холодея. Просто так, бегом звать его бы не стали. Только если...
– Речники. Та самая, которая рядом со стрелецкой слободой, напротив университета.
Снова, как и два дня назад, Григорий стоял в той же самой съезжей избе в слободе речников, мерил глазами слюдяные окна и корявые брёвна. И опять хотелось дать кому-то в морду, но не душу отвести, а отогнать дурной сон, в котором он оказался. Разве что не Катерина перед ним лежит в гробу. При жизни покойник был рослый, широкоплечий, но худой мужчина. Ещё не старый, но во вьющихся волосах и кудрявой бороде уже не оставалось ни одного тёмного волоса, они были совсем белы и казались даже серебристыми. Нависшая гущина бровей скрывала глаза, которые уже были закрыты, и две полушки кто-то положил по обычаю. А ещё на покойнике был красный стрелецкий кафтан, да гроб ему сразу нашли хороший.