Анна покупала «новое вино»: она знала, что оно «еще молодое», а следовательно, «алкоголя в нем нет, напиться невозможно». Вечерами она сидела в гостиной в их квартире на Дампфштрассе, 1, распивала «новое вино» и с обеспокоенным видом слушала нацистскую радиостанцию.
«Ради Бога, мама! – как-то возмутился Пепи. – Ну что ты себя накручиваешь, слушаешь тут эту пропагандистскую ерунду?»
Анна глядела на нас расширенными от страха глазами.
«Эту ерунду нельзя сбрасывать со счетов».
«Ну мама…»
«Нет, сынок, все это очень опасно, – настаивала она, – они ненавидят евреев. Они во всем их винят».
«Но никто их не слушает», – пожал плечами Пепи.
«Все их слушают! – воскликнула Анна. – Все! В церкви, на рынке – я слышу, что там обсуждают! Я знаю, все это слушают и все в это верят!»
Она была глубоко взволнована, готова расплакаться. Я тогда решила, что виновато вино.
Папа сдался. Меня отправили в университет. Я решила учиться на юридическом факультете.
В те времена будущие судьи и будущие юристы учились по одной программе, а специализировались уже после выпускных экзаменов. Мы изучали римское, немецкое и церковное право, гражданский, уголовный и коммерческий кодекс, международное право, политологию, теорию экономики, а также несколько новых предметов, имеющих отношение к преступной деятельности и расследованиям – например, психиатрию и криминалистическую фотографию.
Я купила небольшой фотоаппарат и снимала знакомых.
Анна подарила сыну камеру Leica. Пепи устроил дома фотолабораторию и снимал разные натюрморты: кости домино на столе, освещенные косым лучом солнца, книги или фрукты.
Когда Гитлер пришел к власти в Германии, я была в горах с девочками из клуба социалистов. Помню, там были Хедди Дойч – ее отец, еврей, был членом Парламента – и Эльфи Вестермайер – она училась на врача. Мы ночевали на сеновалах у озер, недалеко от Сант Гильдена и Гмундена. В подошвы ботинок для лучшего сцепления мы вбили шипы. Мы гуляли по горам в голубых рубашках и распевали Интернационал, «Das Wandern Ist des Mllers Lust» и «La Bandiera Rossa» («Красный флаг»). Я до сих пор помню слова.
Во время семестра мы с друзьями собирались в клубе социалистов и обсуждали, как спасти мир. В те неспокойные месяцы многие только политикой и жили и готовы были умереть за свои идеалы. Мы же в основном спорили.
Два парня, Фриц и Франк, постоянно, но не слишком сосредоточенно играли в настольный теннис. Мячик отбивал по столу ровный и четкий ритм. Мир между тем сходил с ума. Пара девочек иногда приносили из дома торты. Кто-то принес пластинки с музыкой для танцев. Пепи отдал клубу шахматы. Мы втроем – я, Пепи и Вольфганг – регулярно устраивали матчи. Иногда я даже выигрывала.
«Освальд Шпенглер утверждает, что век культурных достижений прошел, – задумчиво сказал как-то Пепи, переставляя на нужное место ладью, – он считает, что мы становимся материалистами и философами, что мы разучились действовать».
«Наверняка его очень любят нацисты, – пожал плечами Вольфганг, обдумывая ситуацию на доске и прикидывая, что мне лучше сделать, – они ведь гордятся своей решительностью».
«Нет, его работы сейчас запрещены, – ответил Пепи, – Шпенглер говорит, что худшее впереди. Это их не устраивает».
«Конечно, они-то считают, что мир ждет прекрасное будущее, – сказала я, загоняя в угол короля Пепи, – они уже предвкушают тысячелетний рейх, где на них, на высшую расу, будут трудиться недолюди».
«А ты как думаешь, что будет?» – отвлекся от тенниса Фриц.
«Я лично надеюсь, что у меня будет шесть детей, я их рассажу вокруг стола, каждому подоткну за воротник салфетку, накормлю обедом, напою чаем, и они скажут мамочке, что штрудель очень вкусный!»
«Откуда там штрудель? – ухмыльнулся Пепи. – Что, если бабушка Хан будет занята?»
Я шутливо его толкнула. Он сжал мне руку.
«Слышали, что Гитлер забирает детей? – спросил Вольфганг. – Если родители не воспитывают их в духе национал-социализма».
«Но суды никогда такого не допустят!» – возмутилась я.
«В судах давно уже одни нацисты», – объяснил Пепи.
«Как вообще возможно, чтобы горстка наглецов так быстро подорвала демократические институты великой страны?!» – Вольфганг стукнул кулаком по столу, опрокинув несколько фигур.
«Фрейд сказал бы, что это триумф эго, – сказал Пепи, – нацисты считают себя великой силой. Такое самомнение слепит остальным глаза. Проблема в том, что у них полностью отсутствует самокритика. Стараясь достичь истинного величия, они добьются только пародии на него. Цезарь покорял народы, захватывал в плен их правителей, использовал их идеи и обогащал этим свою империю. Гитлер же сожжет целые нации, до смерти запытает их правителей и, наконец, уничтожит мир».
Все умолкли, услышав предсказание Пепи. Танцующие остановились, разговоры оборвались. Фриц и Франк отложили ракетки.
«Что же нам делать, Пепи?»
«Что делать? Бороться за верховенство закона. Верить в то, что однажды на Земле наступит социалистический рай, – ответил Пепи, приобняв меня за плечи, – что будет один класс. Ни господ. Ни рабов. Ни черных. Ни белых. Ни еврев. Ни христиан. Будет одна раса – человеческая».
Никаких слов не хватит, чтобы описать охватившую меня тогда гордость. Я была девушкой Пепи, наш бесспорный интеллектуальный лидер из всех выбрал именно меня. Я была счастлива. И я мечтала, что будущее будет таким, как описал Пепи.
Все время, пока я с 1933 по 1937 год училась в Венском университете, в Австрии не прекращались беспорядки. Канцлер Дольфус хотел сохранить приверженность Австрии католицизму и с этой целью запретил в стране деятельность социалистической партии. Реакция социалистов даже мне, социалистке, иногда казалась глупой.
Я как-то посетила незаконное собрание социалистов. Кажется, выступал Бруно Крайский. Организаторы собрания добились разрешения использовать зал, сказав, что в нем будет проходить репетиция хора. Нам сообщили, что, если придет полиция, мы должны будем запеть «Оду к радости» Бетховена. Пришлось тренироваться.
Звучали наши потуги неописуемо ужасно. Я, как и все, кусала губы, руки, жевала нотную тетрадь, но ничто не могло сдержать рвущийся наружу сумасшедший смех «артистов хора».
Социалисты объявили всеобщую забастовку. Правда, к 1934-му безработица в Вене достигла 30 %. Как бастовать, если у тебя изначально нет работы? Наше мудрое правительство в ответ приказало солдатам обстрелять дома рабочих. Социалисты в долгу не остались.
Потери исчислялись сотнями. Гнев, горе и траур навсегда разделили две силы, которым стоило бы объединиться против нацизма.
Дольфус высылал нацистских лидеров из страны, а Гитлер принимал их с распростертыми объятиями. В Мюнхене действовал мощный радиопередатчик, и оттуда постоянно лились угрозы и клевета. Нам рассказывали, что большевики мучают и убивают в Чехословакии честных немцев, что «лживые, вороватые, жестокие» евреи своими действиями довели мир до экономического кризиса, и это из-за них миллионы людей потеряли работу. Я нацистское радио слушать отказывалась. Вопли Гитлера прошли мимо меня. Я никогда не слышала его голоса.
Студенты-нацисты затевали драки и устраивали беспорядки, чтобы сорвать университетские занятия. Они избивали студентов и преподавателей, осмелившихся высказаться против Гитлера. Забрасывали аудитории зловонными бомбами, чтобы там было невозможно находиться. В ответ на это полиция стала разгонять студенческие демонстрации слезоточивым газом. На случай, если кто-то плохо представлял себе, что будет с Австрией, если нацисты придут к власти, к нам приезжали с лекциями немецкие писатели. Встречи с ними проходили в концертном зале. Я хорошо помню своего кумира, Эриха Кестнера, автора прекрасной детской книжки «Эмиль и сыщики», и Томаса Манна. Манн, нобелевский лауреат, создатель «Волшебной горы», был так суров, строг и мрачен, что во мне все замирало.
«Не знаю, что этот день значит для вас, – сказал тогда Манн, обращаясь к протестующим против насилия и нацизма, – но для меня он значит много больше».
Некоторые наши знакомые стали носить белые носки в знак поддержки нацистов. В их числе были Рудольф Гиша, звезда математики «Фройляйн Энштейн», Эльфи Вестермайер и ее ухажер, Франц Сехорс. Я решила, что это временное помутнение.
Видите ли, я была слепа, я осознанно старалась не замечать такие вещи. Конечно, это было не более уместно, чем бабушкины кактусы, которые она так упорно разводила у себя в Штокерау.
Австрийские нацисты стали убивать лидеров социалистического движения. 25 июля 1934 года они убили канцлера Дольфуса.
Объявили военное положение. Улицы кишели полицейскими и вооруженной охраной, особенно у дверей посольств, которых в нашем районе было немало. Как-то раз, возвращаясь домой с учебы, я увидела, как полицейский на мотоцикле подъехал к двоим парням, потребовал предъявить документы и проверил их портфели. Я свернула на Аргентиниерштрассе. Там полным ходом шел обыск еще одного молодого человека, а рядом допрашивали его подругу – девушку моего возраста.
Не буду врать, тогда я даже хотела, чтобы и меня задержали. Тогда мне было бы о чем рассказать друзьям. Но меня не замечали! А даже если и смотрели в мою сторону, то абсолютно равнодушно. Что-то во мне заставляло полицию думать: «глупая», «невинная», «ничего интересного». В городе было опасно, но я, двадцатилетняя будущая судья, передвигалась совершенно спокойно. На вид мне было четырнадцать. Никто не видел во мне угрозы.
После смерти Дольфуса канцлером стал Курт фон Шушниг. Его не слишком любили, но уважали. Люди надеялись, что фон Шушниг сумеет противостоять планам Гитлера.
Мы с Пепи гуляли по Вене, читали друг другу вслух и вместе мечтали о социалистическом рае. Гитлер, тем временем, успел ввести войска в Рейнскую область и разжечь в Испании гражданскую войну. Итальянцы должны были стать союзниками Австрии, но решили объединиться с Гитлером, чтобы напасть на Эфиопию.