- Нет, - сказал полковник и присел около женщины на кучку кирпичей, так, чтобы удобнее было следить за дверью в кузню.
- Ну вот, двенадцатый день... Уж и были-то мы хороши, а тут вовсе стали на ногах пошатываться. Хотим на дорогу выйти, а боимся. Потом уж решились, - так на тебе, никак дороги не найдем. Заплутались. Потом как-то ночью сами, не искавши, на дорогу какую-то наткнулись. Схоронились при дороге и слушаем. И страх такой, хоть обратно в болото полезай. Прошла машина, прошла другая - это вчерашний день было. "Ж-ж-ж!" - и все. То ли наша, то ли немецкая, не поймем, хоть плачь. Потом еще одна, слышим, несется, людей полно и поют. Господи боже ты мой, пение слышно русское, наши бойцы!
- Почему же вы узнали, что бойцы? - невольно улыбаясь радости, с которой вспоминала женщина, спросил полковник. - Может быть, пленные или кого угоняют...
- Да нет, - удивилась женщина, - какие пленные! Слышно же: вольной грудью поют... А вот теперь чуть не до самого города дошли, и вот заночевать пришлось, у нас одна разболелась совсем, фамилия Каштанцева. Оглянувшись на дверь, она понизила голос. - Думаем, она жива не будет. Нет, конечно, не будет. Хоть бы до города ее довести.
- Слушайте... как вас зовут?.. Елизавета?.. А отчество?.. Елизавета Макаровна, вы не сходите туда посмотреть, как она?
Женщина с готовностью кивнула и, откинув рогожу, скрылась в дверях.
Полковник следом за ней подошел и, придержав рукой рогожу, проговорил в темноту кузни:
- Шура, ты бы взяла мою шинель, тебе холодно?
В темноте пошептались, и чей-то голос ответил:
- Нет, она не хочет, ей не холодно... Мы ее накрыли.
- Как же не холодно, вся дрожала!..
- Не надо. Она не от этого, - ответил голос Елизаветы Макаровны.
Стоя тут, у дверей темной кузни, полковник думал почему-то больше всего не об изменившемся лице, не о глазах Шуры, а об этой ужасной обвисшей и прожженной грязной майке, которую он на ней заметил прежде всего. Он знал, что Шура не возьмет ни за что шинели. Тогда он быстро зашел за угол кузни, торопливо сбросил шинель и мундир, стащил через голову мягкую, еще прогретую теплом его тела шерстяную фуфайку, быстро надел все обратно и стал застегиваться, держа фуфайку под мышкой.
- Вы не ходите туда, - сказала Елизавета, разглядывая его в темноте, там наша больная лежит. Совсем плоха. Она и до города не дотянет. Двоих-то мы в дороге уж оставили. Так это третья будет. Не ходите лучше туда.
- Тогда передайте фуфайку. Вот у меня фуфайка.
- Фуфаечку? Давайте сюда, мы ей наденем. Ух, тепленькая какая!
Из темноты послышался смешок и возня в том месте, где была Шура. Улыбаясь, вышла Елизавета:
- Сейчас вам приведем невесту. Одеваем.
Дождь, все время стрекотавший вокруг, затих, и торопливо шлепавшие с крыши дождевые капли падали теперь со все большими интервалами. На улице посветлело от луны, пробившейся сквозь облака мутным пятном.
Шура вместе с белобровой девушкой Улей вышли из кузни. У Шуры были расчесаны волосы и на плечи накинут чей-то чужой платок. Она застенчиво остановилась в дверях, выжидательно глядя на него своими неспокойными глазами, покусывая губу и улыбаясь. Он пошел к ней навстречу, и она заговорила про давешнее, улыбаясь все сильней, с укоризной:
- Меня не узнал... не узнал меня, нет...
Пока полковник разговаривал с девушками, стаскивал с себя фуфайку, он все еще не мог как следует понять, что случилось, он как будто отталкивал, отдалял момент, когда все вдруг прояснится. И только теперь волнение охватило его с такой силой, что трудно стало дышать, и он поверил, что перед ним стоит Шура. У него снова есть жена. Она стоит, сжав чужую шаль около горла, чтобы ему не бросались в глаза ее лохмотья; она стоит такая же маленькая и беспомощная, какой он привык ее считать, но она прошла через неведомые ему мучения.
- Живой, - сказала Шура полушепотом, как будто про себя. - Все-таки это случилось... как во сне.
- Что случилось? - невольно тоже переходя на полушепот, спросил полковник.
- Чудо... Подумай, какое чудо с нами случилось!
- Разве это чудо? Это каждый день случается последнее время. Мы каждый день привыкли видеть такие чудеса. Когда мы идем вперед, на каждом десятке километров, чуть не в каждой деревне нас дожидаются такие чудеса.
- Правда? Теперь много встречается таких счастливых?
- Много, я же говорю - теперь чуть не каждый день.
- Каждый день, - невольно повторила Шура. - Ужасно хорошо, что много.
Она немножко приподнялась на носках, потянулась и робко притронулась кончиками шершавых вздрагивающих пальцев к его лицу. Закинув голову, с коротким, чуть слышным вздохом, похожим на всхлипыванье, опять не то что обняла, а только крепко схватилась за него, прижалась и медленно, с наслаждением потерлась щекой о шершавую шинель и невнятно прошептала:
- Как во сне...
На рассвете полковник остановил на шоссе полупорожнюю трехтонку и пошел будить женщин.
Поеживаясь от холода, они торопливо выходили из кузни, оживленно расспрашивая друг друга о машине. Всего их было пятеро.
- А эта... больная ваша? Каштанцева? Где она? - спросил полковник.
Женщины переглянулись, и Елизавета как будто нехотя сказала:
- Да, ее надо нам с собой взять.
- Что ж тут думать? Не бросать же человека, - не понимая, удивился полковник.
- Конечно, не бросать. Мы ее сейчас принесем. Вы только попросите, чтобы шофер без нас не уехал.
- Нести я вам помогу. А шофер подождет. Я условился.
- Она легонькая, мы сами, - сказала Шура, и они с Улей вошли обратно в дверь.
- Ну, вот еще, - сказал полковник, - больную женщину вы будете таскать сами! Только растревожите.
Шура остановилась и удивленно обернула к нему свое усталое, как будто сонное, с тяжелыми, припухшими веками лицо.
- Сережа, ведь она мертвая. Она же умерла ночью. Мы ее только похоронить хотим в городе. Ей так хотелось дойти до города, и она так немножко не дошла... Нет, ты не ходи сюда, - качнула она головой, видя, что муж все-таки хочет войти, чтобы им помочь, - мы сами. Ничего. Мы привыкли.
Каштанцеву положили в машине на пол, а когда они двинулись и стало трясти и подбрасывать, Елизавета Макаровна подбила ей под голову сена и присела рядом, осторожно придерживая ей голову рукой и время от времени бережно поправляя рваную косыночку, которой было прикрыто мертвое лицо...
Разбрызгивая лужи вчерашнего дождя, машина неслась по дороге. Предрассветный туман уходил в низины, расползаясь клочьями. Кругом светлело.
Вдруг Уля, которая все время, привставая, заглядывала вперед, крикнула:
- Ох, девушки! Глядите, наш город!
Все зашевелились и, хватаясь друг за друга, чтобы не упасть, сгрудились в кучу, заглядывая вперед.
Стоя вместе с другими, Шура, чтобы показать, что она не забыла про него, протянула назад, не оборачиваясь, руку. Полковник осторожно и крепко сжал ее немного повыше кисти и тут почувствовал под пальцами затверделую неровность на коже и стал осторожно ощупывать. Шура, чуть вздрогнув, быстро обернулась и втянула руку поглубже в рукав. Встретившись с его напряженным, испуганным взглядом, улыбнулась ободряющей, кажется даже снисходительной, улыбкой.
- Это от нарывов. Ничего. У нас у всех. - И, видя, что его это не успокоило, и думая, что он, может быть, в шуме не расслышал, встряхнула отрицательно головой. - Не болит, честное слово... Уже не болит...
Одна из женщин коротко вскрикнула: "Вот!" или: "Он!" - и все повернули головы вправо, туда, где из-за поворота вставали первые высокие дома города.
Больше никто ничего не говорил, женщины только стояли и жадно смотрели вперед, пошатываясь от толчков машины и держась друг за друга. Вдруг полковник, удивленно подняв голову, услышал, как в воздухе пронесся какой-то слабый, вибрирующий звук, потом раздвоился и стал усиливаться.
Женщины запели тихими голосами. Только Елизавета Макаровна, которой ничего не было видно с того места, где она сидела, запрокинув назад голову, молча смотрела на лица поющих подруг. Но через минуту полковник услышал, как ее слабый, надтреснутый голос присоединился к остальным. Она пела вместе с другими, сидя на полу и бережно поддерживая покачивающуюся голову Каштанцевой...
...Вечером на полутемной, обгоревшей по краям платформе, около готового к отходу поезда, стояли у вагона взволнованные Уля и Елизавета Макаровна и, подняв головы, улыбаясь, смотрели на Шуру, которая, тоже улыбаясь и волнуясь, смотрела на них с верхней ступеньки вагонной площадки.
Полковник стоял внизу, рядом с девушками, и Шура боялась, что он не успеет сесть, если неожиданно тронется поезд.
- Сейчас же напишу, - крикнула сверху Шура, - вот как только приедем на место. И я вам все опишу, как ехали, где остановились, все, все...
- И как здоровье! - крикнула Уля.
- И здоровье. Только вы сразу отвечайте, - слышите? - а то я ничего про вас не буду знать.
Долго молчавший паровоз вдруг ожил и усиленно запыхтел. Шура испуганно крикнула мужу, чтобы он скорей садился, и крепче схватилась за поручень, но вдруг с отчаянной решимостью сбежала по ступенькам и торопливо обняла бросившуюся ей навстречу Улю.
- Ой, девки, какие глупые!.. Ой, дуры-девки... - смеясь, нараспев приговаривала Елизавета. - В честь чего реветь-то? Вот реветь после всего взялись, а?
Смеясь и всхлипывая, Шура обернулась.
- А со мной-то что же? - укоризненно сказала Елизавета, обнимая и похлопывая по плечу Шуру.
Когда состав уже дернулся, весь вздрогнув из конца в конец, и на мгновение замер перед тем, как двинуться вперед, кругом стало шумно от разом закричавших провожающих и от лязга буферов. Елизавета Макаровна, крепко пожимая обеими руками руку полковника, крикнула ему что-то на ухо.
- Что вы? - не расслышав, переспросил он, готовясь уже вскочить на подножку.
- ...доктору... к доктору ее сейчас же отведите...