Уходивший ненадолго и, как всегда, очень торопившийся вернуться домой полковник Ярославцев быстро и неслышно прошел по мягкой дорожке коридора и открыл дверь своей комнаты.
Первое, что он увидел, был пустой диван с откинутым одеялом и смятыми простынями. Шура, не встававшая все эти дни, теперь стояла в своем лучшем вечернем платье и, опираясь рукой о столик, приблизив лицо вплотную к зеркалу, разглаживала себе ладонью лоб.
Она живо обернулась на скрип открываемой двери, тихонько ахнув от неожиданности.
- Ты... Вот хорошо, а то я так боялась, что ты как раз сегодня где-нибудь задержишься и опоздаешь.
- Зачем ты встала? - встревожился полковник. - Шурочка, ты же знаешь...
- Знаю, - перебила его Шура, - я все знаю. Мы в театр пойдем.
- Шурка! - сказал полковник испуганно и умоляюще приложил руку к груди.
Но Шура даже не дала ему заговорить.
- Я знаю, что это страшно легкомысленно - хотеть, чего хочется, и всегда надо стараться хотеть чего-нибудь, чего совсем не хочется. Все знаю, и все-таки мне не хочется валяться на диване, упершись глазами в потолок, видеть его не могу больше, я все шишечки на нем пересчитала, - а хочется в театр. Ой, как хочется. Не спорь, только ты не спорь со мной сегодня, пожалуйста. Ведь сегодня последний вечер, - ты мне уступи!
- Нет, нет, - почти испуганно сказал полковник, - я не могу. Как ты можешь ехать?
- Я себя хорошо чувствую, билеты уже оставлены, мне полезно, ничего тут страшного нет, не спорь, я тебя прошу, - быстро говорила Шура, начиная волноваться, улыбаясь, упрашивая, и уже нетерпеливый румянец стал проступать у нее на щеках. - Не спорь, я прошу... я прошу...
Она защипнула на себе материю платья и подергала из стороны в сторону. Подняв голову и смешливо наморщив нос, с какой-то снисходительной брезгливостью сказала:
- Похуде-ела как!.. Тебе противно смотреть, а?
- Нет, ты правда с ума сошла. Какие тут театры? Ты нездорова. Тебе даже по лестнице ходить вредно.
Шура совершенно успокоилась и теперь неторопливо надевала перед зеркалом шляпу.
- Нет, очень полезно.
- Это еще почему?
- Уж я так чувствую... Папа в детстве мне всегда говорил, что человеческий организм сам отлично разбирается, что ему полезно и что вредно... - Она опять засмеялась. - Разбирается и потому всегда выбирает что-нибудь вредное, правда? Например, никто не любит полезного шпината, а все любят вредную копченую колбасу...
Она болтала, не давая ни слова сказать полковнику.
Пожалуй, за все это время их новой жизни после встречи он не видел ее в таком веселом и счастливом настроении. Он смотрел на нее, обрадованный, сбитый с толку, испуганный, и твердил одно и то же:
- Это нелепо! Ты сама понимаешь, что этого нельзя делать... Ведь это просто нелепо!
Он повторял "нелепо" и "нельзя", уже понимая, что все это впустую, что он не может не согласиться, да и имеет ли он право не соглашаться?
До театра было недалеко, и они пошли пешком. Выйдя из подъезда гостиницы, они перешли через улицу и остановились на той стороне, потому что Шура удержала мужа за руку. Они постояли немного, обернувшись и глядя на дом, из которого вышли. Полковник увидел, что Шура отыскала глазами и молча смотрит на окна их комнаты, как будто запоминая.
- Вот здесь мы жили, - тихо пояснила Шура.
- Мы и теперь живем, - поправил полковник.
- Ну да, конечно... - вяло согласилась Шура, как будто думая о чем-то другом, и они медленно под руку пошли дальше.
Шуре нравилось все на улице. Нравилось, что так много людей на тротуарах, нравился уличный шум, вывески магазинов, газетные листы за стеклом витрин, объявления о концертах и даже две румяные куклы, любовавшиеся друг другом в окне парикмахерской.
- Как интересно на улице! Кажется, никогда так не было интересно. А ты еще меня пускать не хотел!
На крыше высокого дома возились, опасливо перегибаясь через край, какие-то люди, собираясь сбрасывать снег, в то время как внизу маленькая полная женщина в мужском долгополом дворницком тулупе, суетливо размахивая руками, сгоняла с тротуара пешеходов.
Шура и тут попросила немного задержаться, и они подождали, пока первый громадный квадрат подрезанного лопатой снега медленно отделился от края крыши и с возрастающей скоростью понесся мимо окон всех шести этажей и с шумом бухнулся о землю, взметнув снежную пыль. В воздухе пахло свежим снегом, щеки у Шуры зарумянились, она с блестящими глазами нагнулась и снизу заглянула в глаза мужу.
- Вот мы с тобой опять гуляем, да? - шепнула она, прижимая его руку к себе. - Мы опять с тобой, да? Мы с тобой.
- Мы с тобой. Конечно, мы с тобой, - улыбнулся ей в ответ полковник.
Он шел рядом, осторожно прижимая к себе локоть, все время старался не думать об одном разговоре, который был у него вчера. Но все время думал об этом разговоре.
Знакомый седой капельдинер в крахмальном воротничке и докторском пенсне, казавшийся Шуре прежде не очень симпатичным, бросился, расталкивая публику, навстречу Шуре и сначала крепко пожал, а потом неожиданно поймал и, покраснев, поцеловал ей руку, разроняв несколько афишек из своей пачки.
Французским ключом он открыл боковую, "казенную", ложу и, суетливо помахивая афишами, оглядываясь и улыбаясь, ушел.
Немного задыхаясь от непривычной ходьбы, Шура вошла в ложу и, возбужденно осматриваясь, села в уголок за занавеску, так, чтобы ее не было видно из зрительного зала.
Ложа была крайняя, боковая, и из нее было видно, как за порталом два электротехника в комбинезонах подтягивали провода и устанавливали прожектор с цветными стеклами.
Один из электриков, белобрысый, подстриженный бобриком, ползал на четвереньках, разбирая на полу толстые провода, зашитые в холщовые чехлы. Шура с наслаждением смотрела на эту знакомую картину приготовления к спектаклю.
Электрик встал и отряхнул пыль с колен, потом задрал голову и, внимательно прищурясь, стал высматривать что-то на потолке и начал уже отворачиваться, когда его взгляд случайно скользнул по боковой ложе и он увидел Шуру. Он быстро поклонился, энергично тряхнув белобрысой головой, нагнулся, потрогал провода и сейчас же снова выпрямился, обернулся и широко улыбнулся Шуре, заметив, что она все еще на него смотрит.
Потом он тронул за плечо своего товарища, и тот высунулся вперед и тоже стал глазами искать Шуру и не мог сразу найти. Это было очень смешно, и Шура засмеялась, и белобрысый засмеялся, и когда тот, другой, наконец нашел ее глазами, он тоже засмеялся и закивал, и они оба еще что-то сказали друг другу и, немного повозившись для виду около прожектора, быстро исчезли.
Через минуту к прожектору подошел старший электрик, озабоченно потрогал рукой винты и, как будто случайно взглянув вверх, приветливо поздоровался с Шурой и, повернувшись уходить, наткнулся на помрежа Мишу, который впопыхах подбежал, размахивая руками, кланяясь, ероша курчавые волосы и жестами изображая восторженное изумление.
Теперь весть о приходе Шуры облетела весь театр, и в ложу то и дело стали забегать свободные в первом акте актеры и актрисы.
Полковник отошел и сел в аванложе на узенький бархатный диванчик. Кастровский подошел немного погодя и сел рядом. Молча взял из портсигара полковника папиросу.
Слышно было, как рядом за занавеской, в ложе, смеется Шура, которую обступили актеры.
- Полковник, - тихо спросил Кастровский, - значит... не будет?.. - он не выговорил слова "операции".
- Нет, почему? Будет.
- Значит... не лучше?
Полковник затянулся папироской и нехотя пожал плечами, не ответив, и Кастровский сразу увял. Он сидел, сгорбившись, упершись локтями в колени, с потухшей папиросой.
- Она всегда была такой молодец, - сквозь зубы пробормотал Кастровский. - И почему это у нее случилось?
- Да что говорить, - сказал полковник. - Это у нее там началось. Разве у нее одной!..
Кастровский, стряхнув пепел с колен, встал и ушел, особенно крепко пожав руку полковнику, который остался докуривать один в маленькой аванложе.
Из зрительного зала, наполнявшегося публикой, доносился приглушенный гул голосов. В оркестре настраивали скрипки.
Разговор, о котором полковник весь сегодняшний день старался не думать, теперь всплыл у него в памяти, весь от слова до слова.
Разговор был рано утром на квартире у профессора. Профессор еще не встал, его пришлось дожидаться в передней, где висели оленьи рога и картина "Медвежата в лесу". Потом профессор очень торопился уезжать, и разговаривать пришлось за чаем. Видимо, ему очень не хотелось разговаривать, и он необыкновенно тщательно намазывал хлеб маслом и внимательно выбирал куски сахара из сахарницы, так что получалось, как будто его отвлекают разговором от важной работы.
- Мы не прорицатели... нет, мы не прорицатели, - говорил профессор, заглаживая ножом слой масла на куске хлеба и критически оглядывая с разных сторон результаты своей работы, - нет, мы не можем прорицать. Медицина это не пятью пять двадцать пять. Природа - это не математика...
Полковник встал и сказал: "Спасибо", и, так как видно было, что он не сердится и не обижается, профессору стало неловко разговаривать с ним, как с ребенком (потому что со всеми больными и родными больных он всегда говорил, как с детьми), и профессор спросил:
- Чего же вы хотите?..
- Я хочу знать, - сказал полковник, - как вы оцениваете обстановку, в двух словах. Только не раздумывайте, как от меня отвязаться. Если это не полагается, я и сам уйду от вас.
Профессор не привык так разговаривать. Он сказал:
- Видите ли... - И внезапно покраснел и крикнул: - Не могу же я вам это одним словом сказать!
- Можете. Скажите только, как по-вашему, дело плохо или, может быть, ничего?
- Так не разговаривают... - начал было опять профессор, но тут посмотрел полковнику в глаза и вдруг сказал: - Плохо.
- Совсем плохо? - спросил полковник.