«Да, древние захватчики уничтожали то, что завоёвывали, избирательно они щадили лишь кладбища и гробницы», — подумал Гулназар-ага.
И вспомнил, как некоторые из первых грамотных людей, появившихся здесь лет сорок назад, винили в гибели этих древних городов пески.
«Да и сейчас многие боятся пустыни. Напрасно. Добр и плодороден мягкий песок Каракумов, если он лежит под травяным одеянием. И лишь когда сорвут с него покров, голый песок становится добычей бездумных ветров. Сколько ни ездил по пескам, редко встречал место, где бы ничего не росло. Даже на такырах приспособились сеять хлопчатник. А у Каракум-реки — так он называл канал — уже несколько лет разравнивают бульдозерами барханы и собирают отменные урожаи. Видно, не за горами то сказочное время, когда в Каракумах отарам будет тесно от садов и посевов…»
На краю мёртвого города старого чабана подстерегала беда. Если не считать пребывания в госпитале после ранения на войне, Гулназар-ага никогда не приходилось иметь дела с врачами и лекарствами. И вот он лежит на снегу с искажённым от боли лицом, не в силах шевельнуться. А в головах у него уныло, с виноватым видом стоит верблюдица. Это она сбросила своего хозяина, ступив в яму, занесённую снегом. О том, что он недолго был в беспамятстве, Гулназар-ага узнал по расположению луны, которая желтела на небе, словно яичный желток.
Старый чабан попытался встать, но острая боль в ноге не позволила. «Похоже, и вправду придётся обратиться к этой самой… пепсин», — вздохнул он, снова покорно укладываясь на снег.
И представил себя пенсионером. Вот он лежит под тенистым карагачем на ковре, подложив под локоть мягкую подушку, и пьёт чай. Свежие газеты уже прочитаны, и, движимый неясной надеждой, он то и дело оглядывается на калитку. Но нет, калитка не скрипнет. Люди на работе. Охая, старик поднимается и, опираясь на свою бывшую чабанскую палку, бредёт в чайхану. Там перед пузатыми чайниками, как обычно, сидят благообразные старики…
«Что за чушь лезет в голову!» — опомнился Гулназар-ага и снова попытался встать на ноги. Но и в этот раз ничего не получается. Больно, колени дрожат. Ничего не поделаешь, снова лёг.
— Неужели придётся распрощаться со всем этим?.. — говорил он, оглядываясь вокруг.
Ему показалось, что чёрная стена разлуки, словно пыльная буря, неотвратимо надвигается между ним и пустыней. Любимая степь останется за этой стеной. Она будет жить и цвести без него, Гулназара. Её будут любить и украшать без него…
Из глаз Гулназара-ага покатились слёзы. Такие же крупные и горячие, как в день смерти жены. И эти тёплые капли внезапно отрезвили старика, будто его окатили ведром студёной воды.
— Слезами обливаешься, Гулназар? Может, ещё шёлковый платочек на голову накинуть?! — выкрикнул он и, сорвав с головы папаху, утёр ею лицо.
Прикосновение ли мохнатой папахи успокоительно подействовало на него или собственный окрик, но Гулназар приободрился.
— Не знал я, оказывается, себя, — пробормотал старик. — Не думал, что у меня внутри припасён целый бурдюк слёз. Ничего, это из меня ненужная слабость вышла. Сил ещё хватит. Не дадут отару — останусь работать при колодце. Не у меня одного больное сердце, и другие трудятся. Председатель наш, к примеру. У него ведь работа тяжелей…
Эта мысль окончательно укрепила Гулназара в решении возвратиться в пустыню.
Только сейчас он вспомнил о лекарствах, которые хранились у него в хурджуне…
Гулназар услыхал едва уловимый рокот мотора и уверенно определил, что что это едет вездеход с буровой, где работал мастером его сын.
«А может, и сын едет?» — радостно пронеслось у него в голове. И впервые за последние годы поймал себя на мысли, что душой примирился с сыном и радуется встрече с ним.
Хотя старый чабан никогда ни словом об этом не обмолвился, всем было известно, что Гулназар-ага в обиде на своего сына, который, «сойдя с дедовских троп», вместо известной всему Каракуму чабанской палки взял в руки гаечный ключ…
Но с тех пор, как, открыв в сердце Каракумов подземное озеро с чудесной водой, сын его прославился на всю пустыню, Гулназар-ага стал замечать у себя привычку заводить разговор о подземных кладовых, таящихся в глубинах под песками.
А сейчас ему вдруг нестерпимо захотелось пожать руку сына, ощутить всем сердцем, что есть на свете родные сильные руки, работающие на благо Каракума. Он даже решил передать в эти руки дедовскую палку.
Вездеход ещё не остановился, а Гулназар-ага уже успел заметить в кабине щегольскую папаху зоотехника, заведующего фермой.
«Неужели едет за помощью? Что-то случилось?..»
Но, не обнаружив на лице у заведующего фермой признаков тревоги, старик вздохнул с облегчением.
Вслед за обладателем белой папахи из машины выскочил сын Гулназар-ага.
— Здравствуй, отец! Куда держишь путь? — осведомился он, здороваясь.
— Мой путь известен! Вот вы куда? Как овцы?
— Отары сразу повернули назад. Сейчас уже, верно, приближаются к месту. Спасибо буровикам! Это они вовремя подсобили! — сообщил зоотехник.
— А если так, куда спешите? — старый чабан подозрительно уставился на заведующего фермой. «Вместо того, чтобы в такую погоду быть при деле, носится по пустыне, ищет заблудившегося старого чабана Гулназара».
Старику уже мерещилось, как по Каракумам распространяется молва об этом постыдном для него случае.
Заведующий фермой, уловивший недовольные нотки в голосе чабана, сразу смекнул, в чём тут дело.
— Не думай, Гулназар-ага, — начал он, — что я по своей воле отлучился от поста. Так решили чабаны и буровики. Съезди, мол, в аул да по пути захвати Гулназара-ага…
— Откуда ты начал путь?
— От длинных хребтов.
— Ты бы мог ехать не таким окольным путём.
— Сейчас я тебе всё объясню. Путь этот — тоже плод коллективных раздумий. Сперва мы вспомнили, в какое время тебя проводили. Затем рассчитали, где и когда тебя могла настигнуть буря. По нашим расчётам вышло — возле Красивых пастбищ. Верно?
— Да-а..
— Затем обмозговали твой обратный путь, наперерез отарам…
Гулназар-ага слушал, а на душе у него всё теплело и теплело. Ему казалось, что в сердце засветилась радуга, которая своим благодатным сиянием обнажила всю тщету и мелочность недавних опасений, как бы не поползла о кем недобрая молва.
— Верблюда оставим сыну. А мы с тобой поедем в село, — решительно сказал заведующий фермой.
— Но вы же сами рассчитали — мне не в ту сторону… Ты поезжай в село. А мы с сыном поместимся на моём мохнатом «В-4», — кивнул старик на верблюдицу.
Сын в это время разглядывал чёрную яму, мятый снег вокруг неё и догадался, что здесь произошло. «Вот почему он не разжёг костра, — соображал он. — Домой бы ему сейчас».
То же самое думал и зоотехник. Он тоже обратил внимание на яму. Но оба знали, что нет на свете силы, которая заставит старого чабана свернуть с пути, так верно рассчитанного его друзьями.
Перевод И.Савенко
Аллаберды ХаидовБарс
Острые отроги гор похожи на зубы в ощеренной пасти какого-то неведомого зверя. Они темнеют, когда случайное облако приглушает солнечный свет; они влажно и хищно взблескивают, когда вновь обрушивается на них поток света. Кажется, чудище затаилось и терпеливо ждёт свою добычу — ждёт час, день, вечность.
Но это чисто человеческая фантазия. У барса горные отроги не вызывают никаких ассоциаций. Он лениво лежит в тени на скальной площадке, почти неотличимый по цвету от каменной россыпи. Он сыт, полон истомы и мог бы даже замурлыкать от избытка благодушия. Однако понимает, что не к лицу властелину гор мурлыкать словно несмышлёному котёнку, и поэтому сдерживает своё желание.
Жёлтые, похожие на янтарь глаза барса полузакрыты. Но и сквозь узкие щёлочки он прекрасно видит всё, что творится в ущелье. Вон крадётся знакомая куцая лиса. Особой симпатии к ней барс не испытывает — сказывается врождённая неприязнь кошачьей породы к лисам, шакалам, волкам и прочей собачьей братии. Но куцую не трогает: привык к ней. Живёт она тихо и скромно. Правда, порой таскает остатки его, барсовой, добычи. Он это терпит: джейранье стадо, которое он «пасёт», велико, недостатка в свежей еде не ощущается.
За кем же охотится куцая? Ага, понятно: куропатка ведёт на водопой своих великовозрастных отпрысков, и лиса решила воспользоваться удобным моментом. В данном случае сочувствие барса на стороне лисы. Кекликов он недолюбливает. Мясо у них вкусное, однако слишком мало его и слишком много перьев. А главное — очень уж суматошны и бестолковы. Крадётся барс к джейранам, а куропатки в траве. Нет, чтобы потихоньку убраться с дороги, — сидят, затаившись, до тех пор, пока носом в них не ткнёшься. Тогда только улетают и шуму поднимают столько, что уж ни о какой охоте думать не приходится. Хоть бы всех их куцая передавила!
Барс непроизвольно подбирается, и мускулы его начинают подрагивать, словно это он охотится, а не лиса. Внимательно следит за куцей, уже откровенно заинтересованный исходом охоты. Вот лиса затаилась. Прыгнула. Поспешила! Улетели, только несколько пёрышек осталось. Ну и дура, ходи голодная. Барс презрительно отвернулся от неудачницы.
Солнце поднималось всё выше, тени перемещались. Жёлтое пятно света легло на край площадки, поползло к лапе барса. Покосился на пятно, подтянул лапу. Пожалуй, пора домой — пещера хранит ласковую прохладу ночи, там он сладко уснёт до захода солнца.
Последний раз окинув взглядом ущелье, барс приподнялся. И замер. Звук, заставивший его насторожиться, не оставлял сомнений — это перепуганные джейраны. Плотным табунком выскочили они из-за поворота и, не сбавляя скорости, промчались мимо. Барсу ничего не стоило поймать одного из них, но он был сыт, а для забавы не убивал.
Его в этот момент занимало другое: кто напугал джейранов? Его джейранов, его собственное стадо, на которое никто, кроме него, не имел права. Как-то попыталось оспорить его право семейство пришлых волков. Все вместе они были сильнее барса, но он выследил их поодиночке и убил — волка, волчицу и двух волчат-переростков. Потом заявился бродяга-барс. Это был бой на равных, и чужак убрался подобру-поздорову. Может, снова он? На этот раз так легко не отделается.