И Леха поехал. Товар свой он толкнул в два счёта, а вот с автоматом вышла осечка. Адрес, какой указали, он нашёл и нужного человека встретил, но просьба Лёхина его удивила:
— Юноша, или вы не видите, куда катится наша жизнь? Скоро кухонные кожи будут нумеровать и регистрировать. Или вы с Луны?
— С какой ещё, блин, Луны, — возмутился Леха.
— Или вы газет не читаете? — продолжал одессит. — Так, может, вы неграмотный? Тогда слушайте радио, смотрите телевизор.
— Мне нужен автомат, понимаешь или нет. При чём тут телевизор?
— Понимаю, всё понимаю. Но если я продам автомат, а вы завтра угоните за кордон самолёт, кто предстанет перед правосудием? Вы или я? Конечно, я, А вам дадут убежище. Нет, юноша, таким товаром не торгуем. Вот если музыка интересует современная. Бразильский джаз, австрийский… Записи — исключительные. Есть журнальчики, — хе-хе-хе-хе, дамочки в… и кавалеры при них обнажённые… Шведские, итальянские…
Ни музыка, ни дамочки Леху, разумеется, не интересовали, За автомат, за хороший исправный автомат, такой, что был у него в армии, он не пожалел бы ничего. Автомат — это вещь! Он себя за полгода окупит.
…Леха, вспомнив своё путешествие в Одессу, молчит, недовольно шмыгает носом.
— Те времена, — нарушает молчание Тимофеевич, — когда хорошим оружием торговали, Леха, давно уже прошли.
— Эт эти сволочи всё…
— Кто? — не понял Тимофеевич.
— Да эти, как их… террористы. Падлы. Нашли как угонять самолёты. Украсть, блин, по-человечески не умеют и давай автоматами да бомбами пугать лётчиков.
— Это точно, — согласился Тимофеевич и нашарил в темноте кружки и бутылку. — Как эти самодельные фокусы пошли, так нашего брата поприжали. И крепенько поприжали. Давай-ка, Леха, вмажем, да проскочим к острогу-кургану. Сдаётся мне, что сайгаки туда двинули.
Он бежит, почти не напрягаясь, совсем не чувствуя усталости. Сердце, однако, стучит гулко и часто, и Рогалю кажется, что оно заполняет уже полгруди, продолжая расти, вот-вот разорвёт грудь и выскочит наружу.
Он всё ниже и ниже опускает голову, вдыхая солоновато-горький запах полустепи, полупустыни, и прыжками, размеренными и мощными, мчится в сероватую муть ночи.
Почему же нет усталости?..
Степь есть степь! Ни конца у неё, ни края. Больше часа уже мчится газик, но ни души не повстречалось.
Леха выжимает на своего старикашки всё, на что он только способен. А старикашка-газик ещё силён.
Вон как болтает на кочках. Сколько он, интересно, выжимает сейчас? Спидометр не работает. Его, Леха, чтоб лишних разговоров не было, когда выезжает на охоту, отключает. Определить без спидометра скорость с точностью до километра, скажем, нельзя, но и на глаз видно, что сейчас — за восемьдесят. А может и все сто.
— Тише, тише, — время от времени буркает Тимофеевич. — Куда спешишь? На тот свет, что ли?
— Трус не играет в хоккей, — смеётся заметно охмелевший Леха. — Двум смертям не бывать, а одной не миновать, Тимофеич!
— Живём-то в первый и последний раз, учти. Тише, обормот! А как яма какая или овраг?
Леха сбрасывает газ, откидывается на спинку сиденья, но почти тотчас же, встрепенувшись, жмёт на тормоз. Газик окутывают клубы поднятой им же пыли. Леха, распахнув дверцу, спрыгивает на землю и, присев, что-то внимательно рассматривает в полуметре от радиатора.
— Что там? — Тимофеевич, навалившись всею тушей на руль, да так, что того и гляди не выдержит, хряснет колодка, пытается узнать, что там такое интересное обнаружил Леха.
— След.
— Сайгаки?
— Какой сайгаки? Мотоцикл. Не иначе Петро Забродин на своём ИЖе проскочил. Только что проехал. И тоже, блин, к Острому правится.
— Петро? Эт егерь здешний?
— Да.
— Хрен его носит.
— Не говори, Тимофеич. Сидел бы себе дома. Чего мыкаться? Бабки всё равно идут. Так нет же…
— Домыкается, — зло буркнул Тимофеевич, но так, что Леха, кажется, и не расслышал.
…Руки марать не хочется. Это ж опять какая-нибудь шмакодявка вроде вот этого. Только, видать, ещё и правдолюб. И принципиальный.
Их таких в школе клепают. Десятилетку закончит, книжек начитается, и давай выкобеливать. Такие и нарываются частенько на своё. За таких и сроки дают нашему брату.
— Есть же такие люди, — продолжал своё Леха, садясь за руль и разворачивая резко вправо, — в крови у них што ли? Их, блин, мёдом не корми, дай над людьми верх держать.
— Сколько он, интересно, получает? Не знаешь?
— Да сотни полторы. Не больше. Но у него ж и работёнка — не бей лежачего.
«За полторы сотни люди вкалывают. И прилично, блин, вкалывают. Возьми механизаторов, животноводов… Конечно, у многих сейчас заработки приличные, по две-три сотни, но разве сравнишь их работу с Петровой? Там план, конкретный показатель нужен: такой-то привес, столько-то гектаров, столько-то сеялок отремонтировано. А у него что? Охрана живой природы! «Красная книга»!..
Выдумали, блин, ещё эту «Красную книгу». А што это за книга? Кто её читал? Да покажи мне хоть одного человека в нашем совхозе, кто не то что читал, хоть в глаза её видел. Ты сам-то, Петро, видел? То-то…
Так чего ж ты, блин, людям покоя не даёшь? Сам, как угорелый, носишься и другим малину портишь? Человек на природу выезжает отдохнуть, развеяться. Без этого нельзя. А охота — это ж самое древнее его занятие. Землю начал пахать, паровоз состроил и в космос полетел — это он потом, а изначально охотился и рыбку ловил.
И я хочу поохотиться. Чем я хуже того, древнего?..»
— Е-моё!.. Приди, я тебе ещё полторы сотни дам, только…
— Вот именно. И я бы дал. Любой из нас дал бы.
— А толковать с ним не пробовали?
— Да-да, с ним только толковать, — с усмешкой сказал Леха. — Он меня на прошлой неделе в райцентре встретил: «Ты, — говорит, — Леха, с огнём играешь». Намекает, что я, мол, на сайгаков езжу. «Доиграешься», — говорит. — «Пошёл ты», — отвечаю. — «Вот заловлю, — говорит, — как-нибудь — другое запоёшь». «Ты чо привязался, — говорю, — как репей, к собачьему хвосту». — «Перестань браконьерничать, никто к тебе приставать не будет». «Кто, — говорю, — браконьерничает? Я?..» — «А кто же? Ты не прикидывайся… Я всё знаю. Знаю, куда и с нем по выходным ныряешь». Это уже ка тебя, Тимофеич, намекает.
— А мне он ни гу-гу.
— Тебе-то ни гу-гу, — хмыкнул Леха. — Что он, дурак, что ли? Тебя, по-моему, райотдел милиция боится.
— Не боится, дурень, а уважает, — с напускной серьёзностью сказал Тимофеевич.
— Ну, уважает, — согласился Леха. — Тебя попробуй не уважь…
Несколько минут они молчат. Газик покачивает на кочках и бугорках. От долгой езды, монотонного урчания мотора, да и от выпитого обоих клонит в сон. Даже курево не помогает. Тимофеевич, тот давно уже клюёт носом, а Леха, чтобы не уснуть, продолжает разговор:
— Я вот всё о Петре думаю. Что ему нужно? Мы с ним пацанами росли вместе. Вроде парень как парень был.
— Плохо смотрел, — пробубнил Тимофеевич. — Таких, их сразу видать, с пелёнок.
— А вот жинка у него — Калька Первухина, это её девичья фамилия, девка была мировая. Как, блин, она с ним уживается?..
— А что бабе-то, — смачно зевнул Тимофеевич, — много надо?..
— Оно конечно, — согласился Леха. — Но Петро нудный такой стал, до невозможности.
«Не стану же я тебе, блин, рассказывать, как случилось, что Катька Петру досталась, а не мне. Хотя должна быть моей. И была. Со мной, а не с Петром ведь… А ему досталось яблочко надкушенное. Спеленькое, ароматное, но того… надкушенное. И ты думаешь, он не знает, чьих зубов там след? Прекрасно знает. Катьке он, конечно, заливает, что ему, мол, до лампочки, был кто у неё до него или не был, а на меня зубок имеет. Да и как не иметь? Я бы, доведись на его месте быть, не зубок, а целый клык имел бы.
Ну и характер всё-таки у Петра. Хоть бы сказал когда что-нибудь. Нет, молчит…»
— Баба, Леха, — она, как собака: к любому хозяину привыкает и очень даже довольна им бывает.
— Да не скажи, Тимофеевич.
— Дело говорю.
— А как мою, для примера, взять? Ей, блин, хоть миллион дай, — а всё мало.
— Да-а, — согласился Тимофеевич, — твоя — куркулиха приличная.
— И, главное дело, недовольна вечно. А у Петра Катька всегда довольная. Ей и полторы сотни Петровых — во-от так, — Леха черкнул себя ногтем большого пальца по лбу. Посмотришь, блин, на неё и не поймёшь, отчего у неё на портрете такая радость постоянно. Можно подумать, что муж у неё не Петро Забродин, а какой-нибудь академик, шишка. А ты же, блин, как белка в колесе вертишься, зашибаешь и там, и здесь, и всё мало…
— Эт, как бабу приучишь. С самого начала. Потачку дашь, разбалуешь — пиши-пропало. Слушай, Леха, давай часок-другой покемарим. Уже сил нет.
— Давай…
Мощный луч света вспорол темноту и стал медленно ощупывать степь: вправо, влево…
— Не иначе Петро, — в голосе у Лехи тревога. — Свет прямо как на границе.
— Он на ИЖе, говоришь?
— ИЖ-юпитер.
— Слишком яркий свет для ИЖа.
— А у него в люльке двенадцативольтный аккумулятор и прожектор. Специально нашего брата шарить.
— Во-о, гад, — Тимофеевич дотянулся до бутылки, плеснул в кружку и выпил. — Он досветится когда-нибудь. Ему присветят.
Луч между тем воткнулся в их нехитрый лагерь и замер.
— Засёк, блин, — Леха привстал.
— Садись, не паникуй, — пророкотал хмельным басом Тимофеевич, — до него километра три, не меньше. Сиди, не мельтеши. А будешь бегать, да ещё свет вруби…
— Едет, — Леха стал вслушиваться в звонкую от пения цикад тишину ночи. — И прямо сюда.
Луч и в самом деле стал подрагивать, как подрагивает свет фар, когда едут без дороги.
— На, выпей лучше, — предложил Тимофеевич.
— Ай, — отмахнулся Леха, — будет сейчас «выпей».
— Пей, шмакодявка чёртова. Суслик несчастный, Забродина какого-то забоялся, воздух портишь.
— Тебе-то что, — огрызнулся Леха, — а за машину я отвечаю. Он же завтра директору доложит…