ок в диалектической спирали русской реальности, и мало того – он до сих пор актуален, то есть не стал позапрошлым явлением, то от него и стремятся оттолкнуться многие, неосознанно, порой иррационально и не слишком талантливо, но всегда эмоционально, страстно и завистливо.
И если иной писатель в разговоре с вами вдруг станет утверждать, будто способен обойтись без зависти к Гоголю, то, скорее всего, солжёт. И коль он примется заявлять, что в нём ни капли нет тех завистливо-жгучих эмоций, то здесь могут быть лишь два объяснения – либо человек рисуется и врёт, пытаясь показаться независимым от зависти, либо (если он в самом деле говорит искренно) он просто не вполне погружён в профессию писателя, не вполне увлечён ею, не в полную силу предан её страстям, поскольку, перечитав «Портрет» и «Шинель», обойтись без зависти к Гоголю невозможно, это невыполнимая задача. Можно лишь добиться того, чтобы начав завидовать ему, не переставать его ценить. Вот на этом пути ещё можно преуспеть, однако и это нелёгкий путь. А коль достичь этого никак не удаётся, то возникают упрёки в адрес Гоголя и подозрения всякого рода, влекущие за собой неистовые всполохи возмущений.
Оттого и появляются на свет версии о том, что Гоголь не просто так сумел приобрести феноменальные способности, которыми обладал в юности, что он не одними лишь смиренными молитвами выпросил великий дар, а было наверняка кое-что, напоминающее сделку с дьяволом, когда он всё отдал, но получил свой грандиозный талант, заплатив в конце концов за него жизнью. В воспалённом мозгу иных авторов порой возникает мыслишка, что Гоголь ваял свои многомерные образы, имея в душе и в сознании тайную и весьма извращённую природу, скрытую ото всех нас.
Немалое число неудачливых писателей не просто влипли в завистливый искус, а заработали себе психическое расстройство после бесплодных попыток вырваться из посредственности, тяжёлое расстройство, перемешанное с фобиями и маниями. Среди этих-то фобий едва ли не самой частой и является она – гоголефобия – страсть к очернению Гоголя, желание «вывести его на чистую воду».
Памятник Н.В. Гоголю в Москве
И если вы, замечая появление «биографической чернухи» о Гоголе, думали, что сработана она кем-то корыстным, в первую очередь преследующим цель заработка шальных деньжат, то в этом предположении вы ошибались, ведь в данном случае, когда речь заходит о Гоголе, у любого автора вторичными являются банальные мотивы, и хотя, конечно же, финансовая заинтересованность присутствует, но первым и главным побуждением к действию становится страсть к гоголевскому феномену, желание что-то сделать с ним, как-то его дискредитировать, «разоблачить».
Существует два основных подхода к «разоблачению» Гоголя, один из них представляет собой нападки на его творчество, второй – создание «тёмных легенд», то есть фальшивок вокруг коллизий гоголевской личной жизни.
Если говорить о первом подходе, то знаковыми и наиболее любопытными здесь являются рассуждения Василия Васильевича Розанова. Казус, приключившийся с Розановым, является чистым, клиническим случаем патологической гоголефобии, основанной на злокачественном разрастании метастаз той зависти, о которой шла речь выше.
Розанов является автором прелюбопытнейших опусов, в которых подверг «разгромной критике» всё, что ни есть в Гоголе и как писателе, и как человеке.
Вот, начиная рассуждать о Гоголе, Розанов сравнивает его с другим уникальным явлением, имя которому – Пушкин.
«Гоголь есть родоначальник иронического настроения в нашем обществе и литературе; он создал ту форму, тот тип, впадая в который и забывая своё первоначальное и естественное направление, – вот уже несколько десятилетий текут все наши мысли и наши чувства». Так замечает Розанов.
Чуть ниже Розанов выражает удивление: «Если, открыв параллельно страницу из «Мёртвых Душ» и страницу же из «Капитанской Дочки» или из «Пиковой Дамы», мы начнём их сравнивать и изучать получаемое впечатление, то тотчас заметим, что впечатление от Пушкина не так устойчиво. Его слово, его сцена как волна входит в душу и, как волна же, освежив и всколыхав её, – отходит назад, обратно: черта, проведённая ею в душе нашей, закрывается и зарастает; напротив, черта, проведенная Гоголем, остаётся неподвижною: она не увеличивается, не уменьшается, но как выдавилась однажды – так и остаётся навсегда. Как преднамеренно ошибся Собакевич, составляя список мёртвых душ, или как Коробочка не понимала Чичикова – это все мы помним в подробностях, прочитав только один раз и очень давно; но что именно случилось с Германом во время карточной игры, – для того, чтобы вспомнить это, нужно ещё раз открыть «Пиковую Даму». И это ещё более удивительно, если принять во внимание непрерывное однообразие «Мёртвых Душ» на всём их протяжении и, напротив, своеобразие и романтичность сцен Пушкина» [426].
Пытаясь объяснить этот феномен, Розанов, однако, приходит к выводу о том, что тексты Гоголя бессмысленны и безжизненны, потому, отпечатываясь в душе читателя, намертво остаются в ней и никуда не деваются. Он приходит к неожиданной мысли, смысл которой в том, что гоголевские произведения являются незабываемыми по причине их мёртвого однообразия и монотонности. Оригинальный вывод, согласитесь!
В другой статье, посвящённой гоголевскому творчеству, Розанов подходит уже не столько с литературоведческих позиций, сколько с морально-этических. И уж тут Василий Васильевич вовсе не сдерживает себя, начиная «обличать» и мало-помалу погружаясь в звенящую жуть. «Его воображение, – замечает Розанов о Гоголе, – не так относящееся к действительности, не так относящееся и к мечте, растлило наши души и разорвало жизнь, исполнив то и другое глубочайшего страдания. Неужели мы не должны сознать это, неужели мы настолько уже испорчены, что живую жизнь начинаем любить менее, чем… игру теней в зеркале?» [427].
Цитата сия в силу её контекста должна бы иметь пояснение, вернее, ответ на вопрос: «что значит – «не так»?» или: «если «не так», то как надо, чтоб было «так»?». Но в ответ выдвигаются странные эмоциональные пассажи, ведь апофеоз «критики» господина Розанова заключён в «шедевральных» размышлениях о религиозной философии в связке с гоголевским талантом.
Рассуждая о попытках Гоголя пробудить прекрасное в человеке, он, входя в противоречие с самим собой (провозглашавшим в другом опусе тезис о безжизненности и однообразии гоголевских тестов), приходит к следующему: «Как только вы попробуете оживлять семью, искусство, литературу, как только чему-нибудь отдадитесь «с душою», – вы фатально начнете выходить из христианства. Отсюда окрики отца Матвея на Гоголя. Не в том дело, что Гоголь занимался литературою. Пусть бы себе занимался. Но варенье должно быть кисло. Гоголь со страстью занимался литературою: а этого нельзя! Монах может сблудить с барышней; у монаха может быть ребёнок; но он должен быть брошен в воду. Едва монах уцепился за ребёнка, сказал: «не отдам»; едва уцепился за барышню, сказал: «люблю и не перестану любить» – как христианство кончилось. Как только серьезна семья – христианство вдруг обращается в шутку; как только серьезно христианство – в шутку обращается семья, литература, искусство. Всё это есть, но не в настоящем виде. Всё это есть, но без идеала» [428].
Розанов недосягаем! Это перл литературоведения и религиозной философии заодно! И я даже не стану приводить цитаты других «обличителей» гоголевского художественного приёма и писательских достоинств, поскольку в той палате, где обретаются сии критики, Василий Розанов – главный «наполеон» и конкурировать с ним никому не под силу.
К сожалению, Розанову и подобным ему персонажам не дано было стать настоящими художниками, творцами смыслов и ярких образов, потому, рассуждая о Гоголе, они упорно не желали понять, что именно искусство, святое искусство, и является проявлением божественного в человеке, проявлением истины, любви и света.
В.В. Розанов
Розанов открыл для себя лишь банальную истину, состоящую в том, что в этой жизни нет гармонии, что зияет несовершенство мира и невозможность достижения идеала, а попытки решения уравнений жизни всегда каверзны и не позволяют добиться нешуточного, неироничного эталона, который будет свят и постоянен. Это в самом деле так, однако он не мог понять, что страстное движение к идеалу и борьба за идеалы самоценны, то есть сами по себе важны и верны, ведь жизнь, во всяком случае эта наша, земная жизнь, – процесс не статический, а динамический, потому осознанное движение, осмысленный процесс и имеют главное значение. Земная жизнь так устроена – она не может застыть в какой-то точке и показать результат, назвав его идеалом. В жизни всё – трудный путь, полный роковых ошибок, долгий процесс, попытка прорыва сквозь некие тернии. Вот и Гоголь никак не мог остановиться, даже когда уже совсем пришёл в отчаяние. Даже утопая в заблуждении, он не мог и не хотел «бросить в воду» своё дитя. Гоголь, увязший, казалось бы, в «выбранной» оказии, которая грешила и статичностью, и мечтой о неизменности, всё же хотел выбраться, хотел преодолеть противоречие и двинуться куда-то, идти дальше, на свет. И таки да – он делал всё это со страстью. Варенье, которое сварил для нас Гоголь, кислым-то уж точно не оказалось. Но вряд ли стоит упрекнуть кго в этом.
Упрёк Розанова (и людей, повторяющих за ним) в адрес Гоголя в общем-то состоит в том, что Гоголь, заняв место в «красном углу» почти каждой комнаты в России, то есть сумев стать чем-то почти сакральным, не явился иконой, не стал ею, не смог ею стать, оставаясь насмешливым и до крайности саркастичным, противоречивым, страстным и строптивым в своём бесконечном упрямстве (и это проявляется даже в черновиках второго тома поэмы, которые написаны уже после «религиозного поворота»). Писатель казался Розанову, и не только ему, неправильным классиком, не таким, как, надо. Однако вот ведь штука: не став иконой, не явившись застывшим идеалом, не сумев стать монахом, Гоголь ухитрился превратить своё полотно, вернее, доску, где должна была нарисоваться икона, в нечто вроде монитора, который с тех пор демонстрирует множество сменяющихся картин, да ещё и обладая свойством интерактивности, то есть заставляя зрителя участвовать в совместном творчестве.