Да и теперь мне ужасно больно вспомнить о том счастии, которое могло быть мое и которое досталось отличному человеку Андрею Оболенскому. Сухотину рассказал свое чувство, он понял его тем более, что его, кажется, разделяет».
Княгиня Александра Алексеевна Оболенская (урожденная Дьякова) была на три года моложе Льва Николаевича Толстого. Родилась она 27 ноября 1831 года на Орловщине, в селе Черемошна, то есть поблизости от Ясной Поляны. Ее отец, Алексей Николаевич Дьяков (1790–1837), выйдя в отставку в чине полковника, женился вторым браком на баронессе Марии Ивановне Дальгейм-де-Лимузен, дочери французского эмигранта. После окончания Смольного института она стала фрейлиной супруги императора Николая I императрицы Марии Федоровны. Именно Мария Федоровна и выдала ее замуж за Дьякова. Вскоре родились три дочери – Мария, Александра и Елизавета. Да вот только после четырех лет замужества и родов Елизаветы Мария Ивановна умерла. Не везло Дьякову – вторую жену потерял, остался с тремя дочерями на руках. В третий раз он женился в 1836 году, на Елизавете Алексеевне Окуловой (1805–1886), да только брак был недолгим. Он продолжался около полутора лет. Дьяков умер в 1837 году, и воспитание его дочерей от второго брака легло на плечи его третьей супруги. Она дала падчерицам хорошее образование, в котором музыка занимала значительное место, поскольку сама она была хорошей певицей, но не сценической, а домашней. Александра Алексеевна к пению пристрастия не имела, но прекрасно рисовала, особенно хорошо удавались портреты родных и близких, ну и, конечно, друзей.
Лев Толстой пытался ухаживать за Александрой, даже, по некоторым сведениям, сделал ей предложение в письме, уже находясь на Кавказе, но получил отказ. Видимо, Александра уже наметила жениха – князя Андрея Васильевича Оболенского (1824–1875), правоведа, председателя Гродненской Казенной Палаты, а с 1858 года – председателя Калужской Палаты гражданского суда, впоследствии действительного статского советника.
Лев Толстой высоко ценил Оболенского, потому и отметил в дневнике, что счастье досталось «отличному человеку».
Желание видеть свою давнюю любовь было достаточно сильным.
Сестры Дьяковы – Елизавета, Мария, Прасковья, Александра и Анна
24 мая Толстой записал: «…узнал, что Оболенские будут у Сухотиных. Поехал туда… Александрин, как всегда, приходила и уходила, говорили немного. Раза два она была вся вниманье, когда я говорил. Нет, я не увлекаюсь, говоря, что это самая милая женщина, которую я когда-либо знал. Самая тонкая, художественная и вместе нравственная натура. Уехали оттуда с Оболенским и Сухотиными ужинать ко мне… Он славный и умный человек, ежели бы только не губы, загнутые внутрь и показывающие желание быть добрым. Но все-таки я его так уважаю, что для меня нет страдания, которое бы могло быть, воображать его отношения к ней, они так и должны быть…».
Ну а вхождение в общество продолжалось. Накануне, 23 мая, Лев Толстой был в гостях у своего приятеля Василия Степановича (1826–1890) и его супруги Прасковьи Федоровны Перфильевых. Василий Степанович, в будущем, с 1870 по 1874 годы, – московский вице-губернатор, а в 1878–1887 годы – московский губернатор, поддерживал самые добрые отношения с Львом Николаевичем до самой своей смерти и «некоторыми чертами В.С. Перфильев послужил прототипом для Стивы Облонского в «Анне Карениной».
Записал: «Варенька была, глаза прекрасные, улыбка нет, нос невозможный. Хорошо сложена, неловка, должно быть умна и добра, хотя грассирует – вообще очень милое существо. Хотел бы узнать ближе».
В комментариях к Дневникам Толстого говорится: «В.С. Перфильев был женат на троюродной сестре Льва Толстого, дочери гр. Федора Ивановича Толстого-американца, гр. Прасковье Федоровне Толстой (1831–1887 г.). Василий Степанович и Прасковья Федоровна были посажеными отцом и матерью на свадьбе Толстого. Но это в будущем, а пока в дневнике мы видим частое упоминание имени Варенька. Варенька, Варвара Степановна, была родной сестрой Василия Степановича Перфильева. Год рождения неизвестен. Очевидно, она была моложе Льва Николаевича и ушла из жизни в 1890 году. Лев Толстой симпатизировал ей, о чем и свидетельствует частое упоминание в дневнике, причем всегда самого доброго свойства.
Но в мае 1856 года он, хоть и отмечал прелести Вареньки, думал только о том, как лишний раз повидать Александру Оболенскую. Вот и 24 мая отметил: «…скучал жестоко, не предвидя возможности увидеть нынче Александрин… Четыре чувства с необыкновенной силой овладели мной: любовь, тоска раскаяния (однако приятная), желание жениться (чтобы выйти из этой тоски) и – природы.
25 мая он снова сделал попытку повидать Оболенскую и для того поехал к Дьяковым.
«У А. (Александры) больна дочь. Она сказала А. Сухотину при мне, что, когда она была невестой, не было влюбленных. Мужа ее тут не было. Неужели она хотела сказать мне, что она не была влюблена в него. Потом, прощаясь со мной, она дала мне вдруг руку, и у нее были слезы на глазах от того, что она только что плакала о болезни пиндигашки; но мне было ужасно хорошо. Потом она нечаянно проводила меня до дверей. Положительно, со времен Сонечки у меня не было такого чистого, сильного и хорошего чувства. Я говорю, «хорошего», потому что, несмотря на то, что оно безнадежно, мне отрадно расшевеливать его. Писать ужасно хочется «Юность», кажется, от того, что с этим чувством она пережита».
Упомянутая в дневнике Сонечка – это детская любовь Льва Толстого. Софья Павловна Колошина. Толстой вывел ее в «Детстве» под именем Сонечки Валахиной.
(«…Поехал к Кошелеву, не застал. К Колошиным. Видел одну мать, которая окончательно мне опротивела. Несчастная Сонечка».)
И в тот же день запись, производя которую Толстой, наверное, и не думал, что случится в не таком уж далеком будущем, не думал, потому что смотрел на детей Любови Берс как на прекрасных малюток и не более того:
«Обедать опоздал к Бахметевой, чему очень рад, потому что мы приехали в Покровское с Костинькой и обедали у Любочки Берс. Дети нам прислуживали, что за милые веселые девочки, потом гуляли, играли в чехарду».
О таких вот играх Толстого с детьми, когда он им казался очень и очень взрослым, вспоминает в своих дневниках и Софья Андреевна Толстая, урожденная Берс.
А вечером – снова встреча с любовью…
«Приехал в 11 – ом в Москву к M-elle Vergani.
Ольга славная девочка. Едем завтра с Вергани. Сухотин и Оболенский звали к Дьяковым, и я был у них и три часа проговорил с Александрин, то один на один, то с мужем. Я убежден, что она знает мое чувство и что оно ей приятно. Я был счастлив ужасно…»
Итак, встреча с любовью юности. Что делать? Она замужем. Лев Николаевич не мог пойти на связь с замужней женщиной, тем более, хорошо относясь к ее мужу.
Это увлечение светское. Но ведь было и другое. Он снова окунулся в распутную столичную жизнь, снова было множество любовных встреч. Иногда он бравировал краткосрочными связями, но чаще осуждал их. Осуждал и снова оказывался в плену этих связей.
Постоянно раскаивался и предупреждал себя в дневнике:
«Смотри на общество женщин как на необходимую неприятность жизни общественной и, сколько можно, удаляйся от них».
27 мая. «Вчера написал письмо Каменской, в котором снова предлагаю услуги. […] После обеда с M-lle Vergani, которая заехала за мной, выехали.
Оболенской заезжал, и я бы мог пробыть еще вечер с Александрин. Кто знает, не было ли бы это к худшему».
Толстой всей душой рвался в Ясную Поляну, подальше от столичного разврата. И вот 28 мая отметил: «В дороге. M-lle Verg[ani], самая ощутительная деспотка, которую я видал когда-либо, как всегда бывает это с нерусскими».
Эта «деспотка» Женни Вергани, итальянка, еще в 1840 годах, когда Лев Толстой с братьями и сестрой жил в Казани, служила гувернанткой и воспитательницей Марии Николаевны Толстой. В 1850 году она перебралась к Арсеньевым, став гувернанткой и воспитательницей дочерей Арсеньева.
«Покровское. 30 Мая. Приехал в Покровское в 10 – м часу. С Валерьяном было неловко. Я все еще не понимаю его. Маша, дети ужасно милы. […] объяснился с Валерьяном, ужинал и ложусь спать. Мне что-то неловко здесь, и я чувствую, что не я в этом виноват».
Тут Лев Толстой, видимо, уже имеет ввиду начинавшийся разлад между его любимой сестрой Машей и ее супругом Валерианом.
Конечно, Толстой не мог не заметить взаимную симпатию своей сестры Маши и Ивана Сергеевича Тургенева и, находясь в Спасском-Лутовинове, откровенно написал:
«1 июня. Встал в десять, шлялся то с детьми, то с Валерьяном, то с Тургеневым, с которым купался, то с Машей. Потом катались на плоту, музицировали немного. Отношения Маши с Тургеневым мне приятны. С ним мы хороши, но не знаю от того ли, что он или я другой».
Но сам же он ни на минуту не выпускал из поля зрения молоденьких барышень.
«Были разные гости: барышня Журавлева – ужасно свежая, здоровая, 16 – ти летняя (имеется в виду девственница. У Толстого грубовато). Обедали, опять гуляли, дети меня полюбили…»
«2 июня. Встал в 11 – м часу, пошел к Маше и детям. – Очень хорошо болтали с Тургеневым, играли Дон Жуана. После завтрака пошли кататься по реке, потом обедали и разъехались. Маша с Валерьяном поехали провожать меня.
3 июня. Ясная Поляна. «…Пошлость, окружающая Машу, не оскорбляет меня…»
Почему, отчего? Загадка! Может, разгадка в поведении самой Марии Николаевны? Вспомним Пятигорские записи Толстого, касающиеся поведения сестры в том обществе, которое сложилось на курорте. Так что равнодушие Толстого к пошлости, окружающей, по его словам, сестру имеет какие-то веские причины.
Ну а у него пока мысли о женщинах, и не только о женитьбе, но и просто о знакомстве с определенными целями. Напомню… Толстому двадцать восьмой год!
Что ж удивительного, что он пишет 4 июня: «Встал в 5, гулял, признаюсь, с ужасно эротическими мыслями».
Хотелось бы, конечно, чтобы он вставал с мыслями только о литературе? Так и так, даже в Севастополе, даже на знаменитом 4 – м бастионе думал о новых своих книгах, строил замыслы, один интереснее другого. Но… Природа требовала не только сидения над рукописями.