ерь нет, ничего не обойдется, а будет хуже. Папа пишет: “Муж тебя страстно любит” (от 5 октября 1862 г.: “Тебе была бы жизнь очень трудная, если б ты не попала такому мужу, который так нежно тебя любит и всегда будет тебе служить верной опорой”). Да, правда, любил страстно, да страсть-то проходит, этого никто не рассудил, только я поняла, что увлекся он, а не любил…»
Но она была неправа. И.В. Толстой писал в своей книге «Свет Ясной Поляны»: «Молодая жена, то счастье, выше которого ничего не может быть для мужчины, явилась в лице Софьи Андреевны. “Душенка, Сонечка”– ласково обращался он к ней. Женитьба была для Льва Николаевича огромным событием. Одиночество ребенка и юноши, ранняя самостоятельность мышления и понимание своей исключительности, желание любить и быть любимым всеми – вот внутреннее состояние его, тяготившее, потому что не находило разрешения. Не случайно казачка (в период кавказской службы. – Н.Ш.) ему говорит: “Ведь я тебя люблю, я тебя так жалею! Такой ты горький, все один, все один. Нелюбимый ты какой-то!”. Теперь, после женитьбы, он обретал жену, заботливую, любящую, близкую. Но и не переставал быть требовательным к ней, как был требователен и к себе».
А для него самого важнее всего работа. Даже трудно сказать, что он ставил выше – работу или семью? 15 октября записал: «Все это время я занимаюсь теми делами, которые называются практическими, только. Но мне становится тяжела эта праздность. Я себя не могу уважать. И потому собой не доволен и не ясен в отношениях с другими. Журнал решил кончить, школы тоже – кажется. Мне все досадно и на мою жизнь, и даже на нее. Необходимо работать…»
Софья Андреевна писала в те первые месяцы супружества: «13 ноября. Дурное число – первое что пришло в голову. А мне всегда легче, когда я с ним поговорю. Легче, как эгоистке, чтоб получить его и успокоиться. Правда, я не умею дела себе создать. Он счастливый, потому что умен и талантлив. А я – ни то, ни другое. Одною любовью не проживешь, а я так ограниченна, что покуда только и думаю о нем. Ему нездоровится, думаю, ну как умрет, и вот пойдут черные мысли на три часа. Он весел, я думаю: как бы не прошло это расположение духа, и так наслаждаюсь сама им, что опять ни о чем больше не думаешь. А нет его или он занят, вот я и начну опять о нем же думать, прислушиваться, не идет ли, следить за выражением лица его, если он тут. Верно оттого, что я беременна, я теперь в таком ненормальном состоянии и имею немного влияния и на него. Дело найти не трудно, его много, но надо прежде увлечься этими мелочными делами, а потом заводить кур, бренчать на фортепьяно, читать много глупостей и очень мало хороших вещей и солить огурцы. Все это придет, я знаю, когда я забуду свою девичью, праздную жизнь и сживусь с деревнею».
И очень важное далее: «Я уверена, что в Москве я освежусь в своей прежней жизни и пойму ясно настоящую, конечно, с хорошей стороны, потому что все, что дурно, происходит от меня же. Только бы он перенес терпеливо мое несносное, переходное время…»
Она начинает понимать его особенность, что он «привык быть один и утешаться не людьми близкими, как я, а делом». И считает: «Ну, да и я привыкну».
На первых порах угнетала жизнь в деревне: «А теперь голоса веселого никогда не слышишь, точно умерли все. А он еще сердится, когда я не люблю оставаться без него. Несправедлив он в этом, но он и не может понять, у него семьи не было».
Вот это очень важное замечание. Казалось бы, тот, у кого не было семьи, станет очень хорошим семьянином. Но так бывает далеко не всегда. Вот и Лев Николаевич очень хотел семью, мечтал о ней, но он в то же время ведь не знал, что такое семья и как жить в семье. А Софья знала. У нее была большая, дружная, веселая семья. И замечательно, что она поняла: ему надо помочь понять, что значит такая семья.
Она писала: «…я буду все делать, что ему хорошо, потому что он отличный, и я гораздо хуже его, и потому что я люблю его, и для меня ничего, ничего не осталось, кроме его». И 9 ноября: «Я для него живу, им живу». А вот в нем, как ей кажется, понимания нет, и она старается разобраться в чем дело: «Конечно, я бездельная, да я не по природе такая, а еще не знаю, главное не убедилась, в чем и где дело. Он нетерпелив и злится. Бог с ним, мне сегодня так хорошо, свободно, потому что я сама по себе, а он, слава богу, был мрачен, но меня не трогал. Я знаю, он богатая натура, в нем много разных сил, он поэтический, умный, а меня сердит, что это все занимает его с мрачной стороны. Иногда мне ужасно хочется высвободиться из-под его влияния, немного тяжелого, не заботиться о нем, да не могу».
И особенно в такие минуты беспокоит прочитанное в дневнике. Ревность.16 декабря написала: «Мне кажется, я когда-нибудь себя хвачу от ревности. “Влюблен как никогда!”». Это Толстой писал в своем дневнике 13 мая 1858 года об Аксинье Базыкиной. Софья Андреевна никак не могла успокоиться, хотя и написано давно. Замечает. Влюблен… В кого? «И просто баба, толстая, белая, ужасно». Он записал тогда: «Я влюблен, как никогда в жизни». А потом вывел эту крестьянку в рассказах «Идиллия», «Тихон и Маланья».
Но что же делать? Ревность – сильное чувство, опасное чувство.
Тяжела судьба жен писателей. Это ведь в каждой героине выискивать прототип и ревновать!? А у Льва Толстого, что не произведение, то любовь. Да какие встречаются коллизии. Софья Андреевна понимала, что с потолка сюжеты не берутся – сама писательница начинающая. А если бы не такое замужество, то как знать, может и читали бы мы романы и повести Софьи Берс?
А Лев Толстой не подозревал о таких переживаниях супруги. Напротив, он был поглощен необыкновенной любовью. Если бы она прочитала новые записи, быть может, они бы ее успокоили…
19 декабря он написал: «Еще месяц счастья. Теперь период спокойствия в отношении моего чувства к ней. Я пристально работаю и, кажется, пустяки. Кончил «Казаков» первую часть. Черты теперешней жизни – полнота, отсутствие мечтаний, надежд, самосознания, зато страх, раскаяние в эгоизме.
Но привычки закоренелого холостяка сильны. 27 декабря он записал: «Мы в Москве… Я очень был недоволен ей, сравнивал ее с другими…», 30 декабря: «Пропасть мыслей, так и хочется писать. Я вырос ужасно большой. Не завидую ли я? Как не сделаться старым. Глупый вечер у Берсов… Соня трогает боязнью. Одно различие – мне больно. Я всегда буду ее любить».
Состоялись объяснения по поводу ревности, которую Толстой считал совершенно пустой с ее стороны, но сам продолжал ревновать невесть к чему. Первая запись 1863, датированная 3 января, посвящена этому: «…Она говорит о ревности: уважать надо, – уверенность, что это фразы, а все боишься и боишься. Эпический род мне становится один естественен. Присутствие Поливанова неприятно мне: надо его перенести наилучше…»
Поливанов – один из поклонников, впрочем, не имевший никаких шансов. Тем не менее поклонник!
Л.Н. Толстой в 1860 – х гг.
Опасения Софьи Андреевны напрасны, что ни запись, то все о ней. 5 января: «Счастье семейное поглощает меня всего, а ничего не делать нельзя. За мной стоит журнал. Часто мне приходит в голову, что счастье и все особенные черты его уходят, а никто его не знает и не будет знать, а такого не было и не будет ни у кого, и я сознаю его».
И тревоги, беспочвенные. 8 января: «Я просто холоден и с жаром хватаюсь за всякое дело. Она меня разлюбит. Я почти уверен в этом. Одно, что меня может спасти, ежели она не полюбит никого другого, и я не буду виноват в этом. Она говорит: я добр. Я не люблю этого слышать, она за это-то и разлюбит меня».
То опасения, то запись оптимистичная: «С женой самые лучшие отношения. Приливы и отливы не удивляют и не пугают меня. Изредка и нынче все страх, что она молода и многого не понимает и не любит во мне и что много в себе она задушает для меня и все эти жертвы инстинктивно заносит мне на счет».
Они выходят в свет: «В театре знакомые. Мне радостно, она всем нравится».
Но Москва утомляет. Толстой рвется в деревню. И вот 8 февраля запись: «Мы в Ясной…а все-таки мне так хорошо, так хорошо, я так ее люблю. Хозяйство и дела журнала хороши. […] Как мне все ясно теперь. Это было увлеченье молодости – фарсерство почти, которое я не могу продолжать, выросши большой. Все она. Она не знает и не поймет, как она преобразовывает меня, без сравненья больше, чем я ее. Только не сознательно. Сознательно и я, и она бессильны».
И философские мысли: «Дорогой мне пришло в голову, что открытие законов в науке есть только открытие нового способа воззрения, при котором то, что прежде было неправильным, кажется правильным и последовательным, вследствие которого (нового воззрения) другие стороны становятся темнее. Мне понятно, что железо холодно, шуба тепла, солнце всходит, заходит, тело умрет, душа бессмертна. С новой же точки зрения я должен забыть про шубы и железо и не понимать, что такое шуба и железо, а видеть атомы, отталкивающие и притягивающие, так расположенные, что они делаются хорошими и дурными проводниками чего-то такого, называемого тепло, или забыть, что солнце все-таки всходит и заходит, и заря, и облака, и вообразить себе, что земля ходит и я с нею. (Многое я объясню на известном пути таким воззрением, но воззрение – это не истина, оно односторонне.) В химии еще более. Или я забудь, что во мне душа и тело, а помни, что во мне тело с нервами. Для медицины – успех, для психологии – напротив».
Ясная Поляна. Современный вид
Он пытается уложить свои семейные дела в философию, посмотреть на них через физическую природу. 3 марта запись: «…Безумный ищет бури – молодой, а не безумный. […] Все, все, что делают люди, – делают по требованиям всей природы. А ум только подделывает под каждый поступок свои мнимые причины, которые для одного человека называет – убеждения – вера и для народов (в истории) называет идеи. Это одна из самых старых и вредных ошибок. Шахматная игра ума идет независимо от жизни, а жизнь от нее. Единственное влияние есть только склад, который от такого упражнения получает натура. Воспитывать можно только физически. Математика есть физическое воспитание. Так называемое самоотвержение, добродетель есть только удовлетворение одной болезненно развитой склонности. Идеал есть гармония. Одно искусство чувствует это. И только то настоящее, которое берет себе девизом: нет в мире виноватых. Кто счастлив, тот прав! Человек самоотверженный слепее и жесточе других. В “Мерине” все нейдет, кроме сцены с кучером сеченым и бега».