Месяца через три после этого почтенная старушка, смотрительница женского отделения тюрьмы, рассказала мне, что Розалия, будучи очень доброй девушкой, ее полюбила и объяснила ей, почему этот господин хочет на ней жениться. Оказалось, что она была дочерью вдовца, арендатора в одной из финляндских губерний мызы, принадлежавшей богатой даме в Петербурге. Почувствовав себя больным, отец ее отправился в Петербург и, узнав на амбулаторном приеме, что у него рак желудка и что жить остается недолго, пошел просить собственницу мызы не оставить его будущую круглую сироту – дочь. Это было обещано, и девочка после его смерти была взята в дом. Ее сначала наряжали, баловали и портили ей желудок конфетами, но потом настали другие злобы дня или она попросту надоела и ее сдали в девичью, где она среди всякой челяди и воспитывалась до 16 – летнего возраста, покуда на нее не обратил внимание только что окончивший курс в одном из высших привилегированных заведений молодой человек – родственник хозяйки, впоследствии жених тюремной сиделицы. Гостя у нее на даче, он соблазнил несчастную девочку, а когда сказались последствия соблазна, возмущенная дама выгнала с негодованием вон… не родственника, как бы следовало, а Розалию. Брошенная затем своим соблазнителем, она родила, сунула ребенка в воспитательный дом и стала спускаться со ступеньки на ступеньку, покуда, наконец, не очутилась в притоне около Сенной. А молодой человек между тем, побывав на родине, в провинции, переселился в Петербург и тут вступил в общую колею деловой и умственной жизни. И вот в один прекрасный день судьба послала ему быть присяжным в окружном суде, и в несчастной проститутке, обвиняемой в краже, он узнал жертву своей молодой и эгоистической страсти. Можно себе представить, что пережил он, прежде чем решиться пожертвовать ей во искупление своего греха всем: свободой, именем и, быть может, каким-либо другим глубоким чувством. Вот почему так настойчиво требовал он осуществления того своего права, которое великий германский философ называет правом на наказание».
Эту историю Анатолий Федорович Кони и поведал Льву Николаевичу Толстому во время одной из встреч. Толстой выслушал с интересом. А на следующий день признался, что необыкновенный этот случай не выходит у него из головы, что он «ночью много думал по поводу его». Ну и посоветовал написать рассказ.
Кони прислушался к совету, но, не имея такого колоссального литературного опыта, как у Толстого, так и не отважился на столь сложную работу. Прошло два месяца. И вдруг Кони получил письмо от Толстого, в котором тот спрашивал о судьбе рассказа.
Анатолий Федорович вспоминал: «Я отвечал обращенной к нему горячею просьбою написать на этот сюжет произведение, которое, конечно, будет иметь глубокое моральное влияние. Толстой, как я слышал, принимался писать несколько раз, оставлял и снова приступал. В августе 1895 года, на мой вопрос, он писал мне: “Пишу я, правда, тот сюжет, который вы рассказывали мне, но я так никогда не знаю, что выйдет из того, что я пишу, и куда оно меня заведет, что я сам не знаю, что я пишу теперь”. Наконец, через одиннадцать лет у него вылилось его удивительное “Воскресение”, произведшее, как мне известно из многих источников, сильнейшее впечатление на души многих молодых людей и заставившее их произвести по отношению к самим себе и к житейским отношениям нравственную переоценку ценностей».
В главе XIII первой части романа Лев Толстой показывает следующую встречу Нехлюдова с Катюшей Масловой, которая произошла спустя три года после того, как он покинул дом своих тетушек. Нехлюдов, уже в офицерском чине, по пути на театр военных действий заглянул к тетушкам, как предполагал, буквально на сутки, но встреча с Катюшей все перевернула в его душе. Он вспомнил свою любовь, в пору юности совершенно чистую и непорочную.
Но он, как отмечено в романе, был «уже совершенно другим человеком».
Несомненно, Лев Толстой тут, как иногда говорят писатели, «скалывал с себя». То есть он вспоминал себя юного и непорочного, глядящего на мир словно через розовые очки, и оценивал себя уже совершенно иным через некоторое время. Раскладывая свою жизнь на периоды, он в предисловии к своей биографии так и сказал, что то были «ужасные 20 лет, или период грубой распущенности, служение честолюбию, тщеславию и, главное, похоти…». Именно через призму тех своих ощущений, осуждаемых в последующие годы, он сумел показать мысли и чаяния своего героя Нехлюдова, причем показать со скрытым осуждением, без оправдания, но с объяснением, почему так случилось. Он показал путь грехопадения, которое происходило под давлением обстоятельств, под влиянием уже, к сожалению, дурного общества, складывающегося в России в результате «повреждения нравов».
О Нехлюдове он говорил: «Тогда (в первый свой приезд к тетушкам. – Н.Ш.) он был честный, самоотверженный юноша, готовый отдать себя на всякое доброе дело, – теперь он был развращенный, утонченный эгоист, любящий только свое наслаждение».
Вот и о себе Лев Николаевич писал: «Вся моя длинная жизнь распадается на четыре периода: тот чудный, в особенности в сравнении с последующим, невинный, радостный, поэтический период детства…». И перенес этот свой взгляд на Нехлюдова: «Тогда мир Божий представлялся ему тайной, которую он радостно и восторженно старался разгадывать, – теперь все в этой жизни было просто и ясно и определялось теми условиями жизни, в которых он находился. Тогда нужно и важно было общение с природой и с прежде него жившими, мыслящими и чувствовавшими людьми (философия, поэзия). […] Тогда женщина представлялась таинственным и прелестным, именно этой таинственностью прелестным существом, – теперь значение женщины, всякой женщины, кроме своих семейных и жен друзей, было очень определенное: женщина была одним из лучших орудий испытанного уже наслаждения. […]. Тогда своим настоящим “я” он считал свое духовное существо, – теперь он считал собою свое здоровое, бодрое, животное “я”».
Здесь налицо рассуждения автобиографичные и, безусловно, подвергнутые критике по прошествии лет. В 1890 году Толстой отметил в своем дневнике: «Думал: написать роман любви целомудренной, влюбленной, как к Сонечке Колошиной, – такой, для которой невозможен переход в чувственность, которая служит лучшим защитником от чувственности».
А в первом произведении своей знаменитой трилогии «Детство», «Отрочество». «Юность» в девятой главе, наименованной «Что-то вроде первой любви», он показывает, хоть и эпизод из самой детской симпатии, но очень похожий – не по действиям, а по чувствам – на описанный в романе «Воскресение».
«Представляя, что она рвет с дерева какие-то американские фрукты, Любочка сорвала на одном листке огромной величины червяка, с ужасом бросила его на землю, подняла руки кверху и отскочила, как будто боясь, чтобы из него не брызнуло чего-нибудь. Игра прекратилась; мы все, головами вместе, припали к земле – смотреть эту редкость.
Я смотрел через плечо Катеньки, которая старалась поднять червяка на листочке, подставляя ему его на дороге.
Я заметил, что многие девочки имеют привычку подергивать плечами, стараясь этим движением привести спустившееся платье с открытой шеей на настоящее место. Еще помню, что Мими всегда сердилась за это движение и говорила: C'est un geste de femm de chambre. (Это жест горничной. – фр.) Нагнувшись над червяком, Катенька сделала это самое движение, и в то же время ветер поднял косыночку с ее беленькой шейки. Плечико во время этого движения было на два пальца от моих губ. Я смотрел уже не на червяка, смотрел-смотрел и изо всех сил поцеловал плечо Катеньки. Она не обернулась, но я заметил, что шейка ее и уши покраснели. Володя, не поднимая головы, презрительно сказал:
– Что за нежности?
У меня же были слезы на глазах.
Я не спускал глаз с Катеньки. Я давно уже привык к ее свеженькому белокуренькому личику и всегда любил его; но теперь я внимательнее стал всматриваться в него и полюбил еще больше […]».
Конечно, Нехлюдов в эпизоде с игрой в горелки и первым поцелуем – кстати, Катюши – был постарше. Но Толстой, видимо, специально провел эту аналогию, чтобы показать с особенной силой непорочность его чувств. Он вкладывал то, что сам испытал в своем, как он выразился, невинном, радостном, поэтическом детстве.
Но прежде чем вернуться к Нехлюдову, обратим внимание на то, что Лев Толстой сообщил о своих «любвях», как он выразился, в письме к биографу П.И. Бирюкову: «Самая сильная была детская – к Сонечке Колошиной». Письмо написано в 1901 году, когда Толстому уже перевалило за семьдесят.
В «Детстве», он даже не поменял имени, назвав героиню Сонечкой Валахиной.
В главе «Съезжаются гости» воспроизведена первая встреча с этой первой любовью. «…из закутанной особы вышла чудесная двенадцатилетняя девочка в коротеньком открытом кисейном платьице, белых панталончиках и крошечных черных башмачках. На беленькой шейке была черная бархатная ленточка; головка вся была в темно-русых кудрях, которые спереди так хорошо шли к ее прекрасному личику, а сзади – к голым плечикам, что никому, даже самому Карлу Иванычу, я не поверил бы, что они вьются так оттого, что с утра были завернуты в кусочки «Московских ведомостей» и что их прижигали горячими железными щипцами. Казалось, она так и родилась с этой курчавой головкой.
Поразительной чертой в ее лице была необыкновенная величина выпуклых полузакрытых глаз, которые составляли странный, но приятный контраст с крошечным ротиком. Губки были сложены, а глаза смотрели так серьезно, что общее выражение ее лица было такое, от которого не ожидаешь улыбки и улыбка которого бывает тем обворожительнее.
Стараясь быть незамеченным, я шмыгнул в дверь залы и почел нужным прохаживаться взад и вперед, притворившись, что нахожусь в задумчивости и совсем не знаю о том, что приехали гости. Когда гости вышли на половину залы, я как будто опомнился, расшаркался и объявил им, что бабушка в гостиной. Г-жа Валахина, лицо которой мне очень понравилось, в особенности потому, что я нашел в нем большое сходство с лицом ее дочери Сонечки, благосклонно кивнула мне головой.