– Смотрю – значит, мне нравится смотреть! Жаным ашиды қызыма![36] Балалар[37] не чужие же, сағынамын![38] Какое тебе дело? С тобой как ни сядешь кофе пить, опять на работе все тупые, одна ты умная.
– Мама! Конечно, тупые. Подбираем всех, кто под ногами валяется. Одна молодежь. Все заочники или с аула понаехавшие.
– Солай болса, не істеп отырсың сонда?[39]
– Ма, ты такая интересная! А кто кормит тебя? Кто этот кофе покупает? Я до сих пор там, потому что зарабатываю деньги и могу тебя по врачам возить.
– Ты финдиректором компании могла бы уже стать! Или министром экономики. Басың істейді![40] А сидишь в риелторах с заочниками.
– Я не сижу в риелторах! У меня риелторское агентство! Свое! Я людям зарплату плачу! Я тебе дом купила! – заголосила вдруг Фадо.
– Рақмет дедік қой, болды енді! Қоя ғой енді[41]. Прости, все. Успокойся.
– Ты не ценишь, что я делаю для тебя.
– Маған істемегенде кімге істейсің? Әлі байың, бала-шағаң жоқ. Міндет қылмашы істегеніңді[42].
– А вот ты не думала, что, может, поскольку я занимаюсь тобой, у меня и нет ни бая[43], ни бала-шаға?[44] Кто позаботится о тебе, если я буду жить отдельно?
– Бір нәрсе етіп тұрамын да енді[45].
– Ма, это пустые разговоры! Ты не знаешь, когда какое лекарство пить! Ты не знаешь, как платить за комуслуги или делать каспи-перевод! Ты мой бай, моя бала-шаға!
– Айттың ба? Болды. Рақмет. Кофеңе де рақмет, әңгімеңе де[46], – сказала Айна апа, тяжело поднялась со стула, взяла телефон и вышла из кухни.
Фадо завыла в голос, закричала что-то несвязное, начала рыдать и обвинять мать в том, что она ее никогда не любила. А потом взялась за уборку, швыряла грязную посуду в раковину, оттирала плиту от присохшего жира.
Хлопнула входная дверь – мама ушла.
Фадуа отмыла кухню и, решив вынести мусор, вышла во двор. В саду на топчане сгорбилась Айна апа: она смотрела на экран телефона и смеялась. Пожилая женщина разговаривала с внуками, спрятавшись от разгневанной дочери. Она знала, что Фадо по сути своей добрая, заботливая, потому не обижалась на дочь, объясняя ее склочный характер одиночеством старой девы.
– Фадуа Дулатовна, помните, я говорила, что какой-то мужик всерьез заинтересовался евродвушкой на Иляева? Он сейчас хочет встретиться с вами, – прощебетала в трубку помощница-практикантка.
– Зачем со мной? Отрабатывай сама, Айман, – привычно ответила Фадуа.
– Он хочет скидку и спросил, кто главный, – испуганно настаивала девушка.
– Тогда пусть уважает и знает, что у меня выходной! – кипятилась женщина, но уже расстегивала застиранный халат, чтобы надеть деловой костюм и поехать на встречу. – Через час в моем кабинете, скажи ему.
– Спасибо! Поняла! – пропищала девчонка, не сообразив, что ей не достанется комиссионных.
Фадуа Дулатовна сидела в кабинете, когда туда вошел мужчина лет тридцати пяти, в рубашке с закатанными рукавами и в джинсах. Уверенно протянул руку и представился:
– Айрат.
– Что вам нужно, Айрат? – деловито поинтересовалась хозяйка агентства.
– Понял. Время – деньги, – кивнул мужчина. – У меня есть двадцать миллионов.
– Зачем тогда смотреть за тридцать пять?
– Затем, что мы в Шымкенте, – подмигнул он, – тут все ставят цену, чтобы был коридор саудаласуға[47].
– Тридцать три – окончательная цена хозяев.
– Мда. Это мне начирикала и ваша девочка. Я думал, вы, как главная, сможете предложить что-то другое.
– Ну не за двадцать же миллионов.
– А за сколько?
– Вам нужно с мебелью?
– Хорошо бы.
– С мебелью попробую договориться за тридцать три миллиона.
– Документы в порядке? Через банк попробуем. Или нужно хотя бы за двадцать пять.
– Хорошо, посидите, я переговорю с хозяйкой, – выдохнула Фадуа и вышла из кабинета.
Сделка совершилась только через две недели из-за банковских формальностей. Все эти дни ей названивал Айрат, Фадо уходила в свою комнату и разговаривала с ним по несколько часов. Улыбки дочери не остались незамеченными матерью, хоть и глуховатой, но не слепой. Пока Фадо пряталась у себя, Айна апа, вздыхая и славя Аллаха, пересказывала Маруа все, что знала о поклоннике Фадоси.
– Говорит, что не был женат, были, наверное, девушки, но, видимо, с работой, біздің қыз сиякты[48], упустил время. Тренер сейчас. Одно но – младше Фадоши. Но в ее возрасте все разведенные или вдовцы. Ол бөтен біреудің балаларымен тұра алады ма?[49] Вот в чем вопрос. Так что кішкентай болғаны даже жақсы[50]. Откуда я знаю? Туыстары көмектескен шығар?[51] А что, тренер не может заработать на квартиру? Фадо квартираның бағасын көп түсіріп берді. Отыз үш миллионнан жиырма үш миллионға. Ленгірдің жігіті, мамасы бірақ азербайджанка екен. Бопты енді. Қыз қуанып жүр[52] – самое главное.
Фадо действительно радовалась и улыбалась: ее больше не раздражали соседи, пропадающий интернет, громкие диалоги в турецких сериалах, которые так любила Айна апа. А все, наверное, потому, что она, сама того не заметив, влюбилась в Айрата. Он казался ей спокойным, мудрым и, несмотря на возраст, добрым. Рядом с ним доброй становилась и она. Ей нравилось, что он внимательно слушает и всегда с ней соглашается. «У него хватает мозгов признать, что неправ, он – не эго промеж яиц… и очень даже симпатичный, глаза хорошие. Правда, низковат, но, кажется, впервые, это единственный недостаток, – думала ночами женщина, пока лежала в кровати, которую отец соорудил малышке Фадошке на вырост. – Интересно, что сказал бы папа, если бы был жив? Айрат бы ему понравился. Точно понравился бы. Айрат и маме понравится. Как оформим сделку, надо маме сказать, чтобы накрыла стол. Позову Айрата отметить, заодно и познакомлю».
В назначенный день квартиру оформили на Айрата. После нотариуса они приехали в новое жилье, зашли внутрь. Фадо, воспитанная в казахских традициях, даже прихватила с собой конфеты и у порога сделала шашу[53], чем удивила мужчину. Она и сама смутилась от громкого стука падающих на пол карамелек. Айрат поднял одну из них, закинул в рот, подмигнул женщине – и исчез за дверью в спальню. Послышался звук открывающихся шкафов. Фадо так и осталась стоять у порога, не смея зайти внутрь без приглашения, и сжимала в руках пустой пакет из-под карамелек.
Айрат между тем появился в гостиной, плюхнулся на диван и вдруг заметил игрушку – ежика, забытого в серванте. Вытащил его, рассмотрел и протянул Фадо:
– Это подарок тебе! При первом знакомстве ты была один в один колючий еж, а потом оказалась мягкой, как эта игрушка.
Фадуа раскраснелась и приняла подарок. Айрат подошел так близко, что она не знала, куда деть глаза. Он взял ее за плечи, притянул к себе и трижды поцеловал в щеку. Каждый братский чмок воспринимался влюбленной женщиной словно пощечина.
– Спасибо! Ты очень помогла мне с квартирой, – сказал Айрат и медленно повел ее к двери.
Только шагнув за порог, Фадуа очнулась и успела бросить:
– Я занята. Мне надо идти.
Дверь за ней закрылась.
Фадуа стояла в подъезде, вцепившись в мягкого ежика. Забытая кем-то игрушка казалась единственно материальной вещью в туманном мире ее грез. Женщина не помнила, как вернулась домой, и, только отворив дверь, по запаху бешбармака[54] поняла: она не предупредила мать, что вернется одна. Фадуа молча прошла в свою комнату, кинула ежика на кровать, вытащила из шкафа первую попавшуюся мятую футболку, трико и, переодевшись, бессильно осела на пол.
«Я думала на балкон вынести кухню, в гостиной поставить стенку – и была бы нормальная детская на десять квадратов, – горько размышляла она. – А он не пустил дальше порога». На глаза от несправедливости навернулись слезы. «Почему Бог не дает мне женского счастья? Чем я хуже всех женщин планеты?»
За дверью тоже стало тихо. «Мама упала в обморок? – раздраженно подумала Фадуа. – Не пойду спасать. С ней все нормально. Она всех нас переживет. Могу я, в конце концов, хотя бы страдать, не думая о других?»
Айна апа прекратила нарезать казы[55]. Когда дочь захлопнула дверь в свою комнату, мать поняла, что он не пришел. Опустилась на табуретку. На нее будто бы разом навалилась усталость, которую она не чувствовала с самого утра, пока жарила тещин язык из баклажанов, тазик бауырсаков[56], рубила мелкими кубиками винегрет, отваривала мясо и резала соломкой овощи для фунчозы. Стало больно за ту, которая страдала в одиночестве, за Фадошу, крошечную малышку, которую молодая Айна прижимала к груди, не в силах налюбоваться на задорно вздернутый носик. Старушка зарыдала в голос, прижав ко рту скомканное кухонное полотенце, чтобы заглушить звуки: «Нельзя показывать слез дочери, совсем испугается, совсем опустит руки», – принялась она судорожно вытирать со щек мокрые следы.