— Надежда, заткнись! — оборвал Сталин жену. — Еще не хватало, чтобы дома у меня тоже образовалась оппозиция и начались политические свары. Поменьше слушай всяких дур! А если я узнаю, что эта будто бы безобидная женская болтовня кем-то направляется… Не забывай, чья ты жена, что у меня полно врагов, что они спят и видят, чтобы в моем доме начались распри на политической почве, чтобы товарищ Сталин растерялся и пошел у них на поводу. Предупреждаю тебя последний раз: ни слова о политике! Все!
— Ты груб и не чуток, Иосиф! — воскликнула Надежда Сергеевна, и на глаза ее навернулись слезы обиды. — Мои слова вызваны состраданием к бедным, беззащитным людям, они никем не направляются, да будет тебе это известно. И не только к ним, но и к тем, кого преследуют твои опричники… Не думай, что я ничего не вижу и не понимаю! И, пожалуйста, не ори на меня: это тебе не твои прихлебатели, которые ненавидят и презирают свой собственный народ. Я твоя жена…
— А пошла ты знаешь куда со своим состраданием и пониманием! — тихо, еле слышно, но на таком пределе бешенства произнес Сталин, что Надежда Сергеевна вздрогнула и замолчала.
Сталин встал, накинул на плечи китель, пошел из спальни. Но у двери остановился и, повернувшись к жене, заговорил тем же глухим голосом, с усилием подбирая слова:
— Пойми, идет война, самая настоящая классовая битва не на жизнь, а на смерть. Эту войну гениально предсказал Ленин, она закономерна и неизбежна так же, как восход и заход солнца. А на войне побеждает тот, кто не знает сомнений и жалости, кто умеет подавить их в себе во имя великой цели… Вспомни Царицын: нас утопили бы в Волге, если бы мы на жестокость не отвечали еще большей жестокостью. А твои голодающие хохлы и казаки — это кулаки, которые не желают идти в колхозы, не хотят расстаться с награбленным добром, не хотят сеять хлеб, не хотят убирать его. Они хотят уморить голодом советскую власть. Они умирают от голода? Пусть умирают! Свою смерть они выбрали себе сами. А советской власти без коллективизации сельского хозяйства не жить. Иначе голод охватит всю страну.
Постоял мгновение в раздумье, открыл дверь и вышел.
Легкое и праздничное настроение, с каким Сталин проснулся, сменилось вчерашним раздражением, с каким он покинул торжественный вечер в надежде найти в собственном доме успокоение и моральную поддержку. Нет, эти мерзавцы вторгаются даже в его личную жизнь. Они сегодня нашептывают его жене, что во всех бедах страны и ее народов виноват Сталин, завтра то же самое начнут говорить детям, пройдет совсем немного времени, и у него не останется на всем свете действительно родной, все понимающей и все прощающей души.
Люди голодают… А почему? Да потому, что эти люди не хотят понять величия целей, стоящих перед страной, они никак не могут оторваться от своего закисшего мирка, вырывать из которого их приходится с корнем. А это больно, но необходимо…
Люди голодают… Будто он сам не видит и не знает, что они действительно голодают. Но разве он виноват, что второй год в стране неурожай, что коллективизация разворачивается не так быстро, как бы хотелось, что власти на местах неразборчивы и тупы, что бюрократические кланы больше заботятся о себе, чем о деле, что многие крестьяне по своей темноте и невежеству противодействуют образованию коллективных хозяйств, уменьшая посевы, забивая скотину, пряча хлеб, убивая активистов, а именно в коллективных хозяйствах, оснащенных передовой техникой, спасение не только советской власти, но и самих же крестьян.
Конечно, тракторов еще слишком мало, хлеб попросту взять не у кого, кроме как у тех же крестьян, а то, что заготавливается, он должен отдать рабочим и армии. Запад согласен продавать хлеб, но исключительно за золото, а где он тогда найдет средства для дальнейшего развития тяжелой промышленности? Он уж и так приказал продавать на Запад произведения искусства из царской казны, из музеев, старинную церковную утварь. Сейчас там мода на все это, бывшие русские богачи скупают все подряд. И не только русские. А когда во всемирном масштабе победит коммунизм, все эти художественные ценности станут достоянием всех народов земли. Теперь же все золото идет на приобретение станков и оборудования для новых заводов, на обучение и создание новых кадров, и прежде всего для обороны, которой измеряются мощь, самостоятельность и надежность всякого государства. Проигрыш в войне окажется гибельным и для искусства, и для каждого советского человека. Жертвуя сегодня частью богатств и людей, мы сохраним народ и страну для будущего. И не только сохраним, но и создадим новые богатства, увеличим численность населения страны. Все так просто, а самый близкий человек, жена, этого понять не хочет…
А какой вчера был чудесный вечер…
Сталин ехал в Москву и размышлял над своей размолвкой с женой, размолвкой тем более странной, что Надежда до сих пор не решалась вмешиваться в его дела, соблюдая давнишний уговор. Неужели его так плотно обложили, что уже не вырваться? Неужели причина в том, что ОГПУ никак не решится довести до конца дело с Зиновьевым и Каменевым, и это рассматривается кое-кем как его, Сталина, личная слабость? Ясно, что пока существует оппозиция, она не сложит оружия, будет вредить его политике, подрывать его авторитет в глазах народа, провоцировать всякие заговоры. А еще все усиливающаяся и расползающаяся бюрократизация власти, партийного аппарата…
Да, надо будет потребовать от Менжинского выяснить, не от Зиновьева ли с Каменевым тянутся нити к Сырцову и Рютину? Не исключено, что в этом деле замешен и Бухарин. Не может быть, чтобы Сырцов, с такой жестокостью и беспощадностью расправлявшийся с врагами советской власти на Дону в годы гражданской войны, особенно с казаками и крестьянами, а в качестве секретаря МГК столь же решительно боровшийся еще недавно с оппозицией, — не может быть, чтобы он вдруг проникся к крестьянскому сословию сочувствием и жалостью, а к оппозиции — терпимостью. Да Сырцов с Рютиным никогда и не были самостоятельными политиками, они всегда кому-то подыгрывали: сперва Троцкому, потом Зиновьеву-Каменеву, теперь Бухарину.
Нет, надо, решительно надо кончать с этой троицей, а уж потом взяться за расчистку "Авгиевых конюшен" бюрократии. Но сделать так, чтобы они продолжали уничтожать себя своими же руками, уничтожать в глазах партии, в глазах народа. Только сможет ли Менжинский вместе с Ягодой устроить это дело, чтобы комар не подточил своего носа? Захотят ли?
Сталин вспомнил, какое удручающее впечатление произвело на него письмо писателя Шолохова, полученное еще в январе прошлого года, в котором тот жаловался на произвол местных властей, на апатию в казачьей среде, на то, что люди, всю свою сознательную жизнь занимающиеся хлеборобством, оказались в зависимости от чиновничества, которому важен не конечный результат труда хлеборобов, а сиюминутные показатели.
Однако возмущение писателя Шолохова и возмущение собственной жены — это совершенно разные вещи: Шолохов возмущается тем, что видит, что творится у него под носом, а жена товарища Сталина тем, о чем ей нашептывают враги товарища Сталина. Следовательно, Шолохову надо помочь, а врагов прижать. И покрепче.
Глава 4
До начала военного парада оставалось полчаса, когда машина Сталина проследовала в Кремль, миновала Царь-пушку и Царь-колокол и остановилась у тяжелых резных дверей трехэтажного здания бывшего Сената, где размещались кабинет Сталина, его квартира, квартиры и кабинеты членов Политбюро, секретариата, некоторых наркомов. Здесь по-прежнему жил Бухарин с новой — третьей или четвертой по счету — женой, и Сталин, встречаясь с ним ненароком в длинных коридорах, здоровался как всегда радушно, называя его Бухарчиком, при этом испытывая такое чувство, будто сквозь очки на него смотрят холодные и ничего не выражающие глаза змеи, готовой укусить в любую минуту.
Возле подъезда генерального секретаря ожидали члены Политбюро, некоторые члены правительства, известные военачальники, то есть те, кто сегодня будет стоять рядом со Сталиным на трибуне Мавзолея. Они топтались тесной толпой, не разделяясь на кучки, вокруг компанейского наркомвоенмора Климента Ефремовича Ворошилова, любителя всяких скабрезных историй и анекдотов, смеялись, курили, подначивали друг друга. Когда знакомая машина показалась из-за поворота, быстренько выстроились в ряд, соблюдая известную им субординацию.
Сталин не спеша выбрался из машины, поправил фуражку, одернул шинель, расправил усы и только после этого стал за руку здороваться с ожидавшими его людьми, пристально вглядываясь в глаза каждому, как бы спрашивая: ну, что? как прошла ночь? ничего не случилось? — и люди, произнося положенное: "Здравствуйте, товарищ Сталин! С праздником Октября, товарищ Сталин!", тоже вглядывались, но исподволь, в его неподвижное лицо, пытаясь уловить не только настроение, но и за скупыми словами приветствия и крепостью пожатия руки угадать, что он думает сегодня о каждом из них, не переменил ли отношение в худшую сторону.
Сталин, как ему казалось, об этих людях знал все. Или почти все. Ни один шаг их, ни одно слово, где бы оно ни было произнесено, не оставалось незамеченным или неуслышанным теми, кому положено все видеть и слышать и тотчас же докладывать по команде, чтобы в общей сводке или отдельным донесением услышанное и увиденное легло на стол Генеральному секретарю партии, если в этих словах или поступках появлялся хотя бы намек на нелояльность, не говоря уже о враждебности.
Почти за каждым из этих людей числилось что-то такое, что могло в нужный момент потребовать принятия против них решительных мер. А уж если поковыряться в их прошлом… Но прошлое только тогда впишется в строку, когда начнет перекликаться с настоящим.
К тому же люди эти были пока еще нужны, хотя Сталин и понимал, что если человек слишком долго занимает один и тот же высокий пост, то он начинает как бы гнить изнутри вместе с порученным ему делом, начинает считать себя незаменимым.
Все они довольно умны и опытны в политических интригах, знают кому, что и когда говорить, но как бы и ни были умны и опытны, однако тоже способны проговориться, допустить ошибку… разумеется, если есть о чем прог