— Никак нет, товарищ маршал! Бьем исключительно по разведанным скоплениям живой силы и техники противника, — ответил Конев. — Но ваше замечание учту. Что касается обстрела Духовщины, так нам надо еще хотя бы один комплект снарядов для дальнобойной артиллерии.
— С этим мы разберемся, — пообещал маршал. — Мы получили ваш план наступления и в целом его одобряем. Однако считаю, что вы должны самолично и непосредственно с капэ дивизии контролировать ход прорыва обороны противника и ввода в прорыв подвижной группы.
— Я так и собирался сделать, товарищ маршал. Конная дивизия и танковая бригада только что преодолели переправу через реку Вопь. Должен заметить, что авиация противника постоянно бомбит переправу и наши колонны на марше. Наши летчики не успевают своевременно прикрывать нас с воздуха…
— Нечего мне рассказывать об одном и том же по сто раз! — возмутился Тимошенко. — Авиация противника, авиация противника! Надоело слушать одно и то же! Надо держать теснее связь со своей авиацией, тогда и дела пойдут надлежащим образом. Когда собираетесь вводить подвижную группу в прорыв?
— Завтрашним утром, как только пехота пробьет коридор прорыва.
— Поторопитесь, а то фрицы подтянут подкрепление и все ваши усилия пойдут прахом. И еще: танковую бригаду в прорыв не посылайте. Пусть конница сама поработает.
— Будет исполнено, товарищ маршал.
«Сидит там, — подумал Иван Степанович, презрительно передернув плечами, по застарелой в нем комиссарской привычке критиковать свое начальство, не затрудняясь в выражениях, но исключительно про себя, при этом ничем не выдавая своего неудовольствия, но как бы обращаясь к невидимому собеседнику, согласному с ним на все сто процентов. — Сидит там, понимаешь ли, и выдумывает всякую чертовщину. Танки, видишь ли, не посылай, самолично и непосредственно ему подавай… Вон Жуков… под Ельней… заставлял командиров и комиссаров батальонов, полков и даже дивизий ходить в атаку впереди своих подразделений: приучал не бояться бомбежек и минометного огня. И что? Лучше от этого стало? И где эти командиры и комиссары? Лежат перед немецкими окопами. И разве изжили после этого войска боязнь бомбежек и артобстрелов? Черта с два! У немцев командиры в атаку не ходят. Они самолетам противника не позволяют бомбить свои порядки, они, прежде чем наступать, стараются подавить нашу артиллерию и пулеметы. Поэтому они нас бьют, а мы…»
— Товарищ командующий! — вытянулся перед Коневым командир роты охраны штаба армии. — Броневики и танкетки готовы к выступлению. На чем вы поедете?
— На танкетке.
— Есть.
И вслед за этим истошный крик: «Во-озду-ух!» И новая волна «лаптежников» накрыла переправу. На этот раз самолеты атаковали и опушку леса. Все кинулись в щели. Точно ураган пронесся по опушке и склону холма из мелких бомб. Когда самолеты отбомбили, Конев, выбравшись из щели, увидел горящую передвижную радиостанцию и броневик.
— Опять навели на нас фрицев эти радисты, черт бы их побрал, — проворчал член военного совета Девятнадцатой армии бригадный комиссар Ванеев, выбирая за шиворотом комочки земли. — Ты как хочешь, Иван Степанович, а только радиостанции держать подле себя есть большой и ничем не оправданный риск.
— Ладно, я поехал, а ты тут пока разберись и с рациями, и со всем остальным. Без связи мы глухи и слепы.
— Делегатами надежнее. Да и проводная тоже.
Конев криво усмехнулся и полез в танкетку: он и сам придерживался той же точки зрения, с той лишь разницей, что знал наверняка: дело не в самой радиосвязи, — немцы без нее никуда! — а в том, как ее использовать. Тут у нас сплошные неувязки. Да и сами радиостанции не чета немецким.
Глава 2
Впереди затихал бой. Еще слышались разрозненные выстрелы, короткие пулеметные очереди. Черный дым тянулся к небу от двух горящих танков БТ, не доползших метров триста до извилистой линии немецких окопов, расположенных по гребню невысоких холмов. На поле, над которым нависали эти холмы, еще оставались несжатые клочки ржи с черными проплешинами обгоревшей соломы; среди стерни виднелись неподвижные бугорки убитых, похожие на опрокинутые ветром снопы, частые оспины воронок от разрывов мин и снарядов пятнали мертвое поле. В лощине, заросшей кустарником, теснились эскадроны конницы, изготовившейся к атаке.
Солнце медленно поднималось над лесом ярким незамутненным кругляшом. День обещал быть жарким. В лесу пахло сосновой смолой и грибами. Тренькали неугомонные синички, где-то поблизости сварливыми голосами кричали сойки. Большая куча из еловых иголок шевелилась красными муравьями, греющимися в первых лучах солнца.
На бугре, в густой тени деревьев, стояла группа командиров, среди которых находился и командующий Девятнадцатой армии генерал Конев, только что, выполняя приказ командующего фронтом Тимошенко, приехавший на передовую, чтобы лично наблюдать прорыв конницы, будто личное наблюдение что-то могло изменить в лучшую сторону. Более того, с некоторых пор Ивану Степановичу стало казаться, что его присутствие каким-то необъяснимым образом влияет на ситуацию исключительно в отрицательную сторону. Так было под Витебском, так повторилось потом еще раза два-три. Черт знает что! Поневоле становишься суеверным.
Из лощины вымахали два всадника и стали подниматься по отлогому скату. В одном из них Конев узнал командира кавалерийской дивизии подполковника Стученко. Вороной жеребец без видимых усилий преодолевал подъем, неся на себе всадника, припавшего к его гриве. Комдив осадил коня в нескольких метрах от группы командиров и, не покидая седла, кинул руку к кубанке, доложил:
— Товарищ командующий! Дивизия к атаке на прорыв и к рейду по тылам противника готова. Когда прикажете начинать?
— Начинайте сейчас! Пехота дырку в немецких позициях для вас проделала. Возле того вон березового колка, что между холмами, — показал Конев рукой, — немцев уже практически нет. В этом направлении и двигайте. Так, Чугунов? — спросил он, обернувшись к стоящему рядом командиру стрелковой дивизии, пожилому полковнику с одутловатым лицом.
— Так точно, товарищ командующий! — дернулся тот, прикладывая руку к матерчатому козырьку фуражки. — Еще час назад наш батальон выбил противника с занимаемых им позиций на этих холмах. Противник в панике бежал. Оттуда доложили, что идет зачистка местности.
— Вот видишь, кавалерия? Давай, как говорится, с богом. Путь к немцам в тыл для вас открыт.
Подполковник поднял коня на дыбы, на месте развернулся и поскакал назад, к лощине.
Прошло минут десять, и вот из лощины потянулась колонна конницы по четыре всадника в ряду. Выбравшись на покатое поле, первые эскадроны перешли в галоп, чтобы поскорее миновать открытое место. И тут…
И тут с холмов ударили пулеметы, да так густо, будто и не было атаки батальона, артподготовки, звонка о взятии позиций и всего прочего.
Видно было, как падают кони вместе со всадниками, как налетают на них скачущие сзади. Все там смешалось, сбилось в кучу. Затем оставшиеся в живых отпрянули к березовому колку, а продолжающие вытекать из лощины эскадроны стали разворачивались для атаки. Вспыхивали на солнце шашки, треск пулеметов покрыл далекое «ура» — и все повторилось. Только теперь к пулеметам прибавились разрывы мин.
Конев, повернув багровое от гнева лицо к командиру стрелковой дивизии, крикнул:
— Это как прикажешь понимать, Чугунов, мать твою… так и разэтак? Зас-стрелю! — и лапнул кобуру, не попадая рукой в нужное место. — Под трибунал пойдешь! Под расстрел! Смотри! Смотри, что ты натворил!
— Я не виноват, товарищ командующий: доложили оттуда… по телефону, что взяли… Я думал, что… — оправдывался полковник Чугунов, бледный как белый подворотничок на его гимнастерке.
— Он думал! Задницей ты думал, Чугунов, а не головой! — и Конев, оставив комдива, крикнул, ни к кому не обращаясь: — Ракету! Ракету, мать вашу! Прекратить атаку! — И снова к полковнику: — Чтобы к десяти часам все это… — повел рукой командарм, — было взято, закреплено и обеспечено с флангов для прохода конницы. — И опять сбиваясь на крик: — Сегодня же! К десяти утра! Понял? И ни минутой позже! Сам веди в атаку батальоны, если не умеешь командовать! Иначе… иначе застрелю собственной рукой.
От леса, петляя бежали двое. По ним стреляли. Видно было, как густые фонтанчики пыли окружают их со всех сторон. Беглецы то падали, то ползли, то, когда стрельба затихала, снова поднимались и бежали, бежали изо всех сил, но бег их был бегом обреченных: на таком открытом поле уцелеть, казалось, было невозможно. Но каким-то чудом они все еще оставались живыми. Вот достигли того места, где полегла половина головного эскадрона, и, лавируя между трупами лошадей и людей, прикрываясь ими от плотного огня из окопов, то появляясь, то исчезая из виду, все подвигались в сторону лощины, и все, кто находился на холме, следили за ними и переживали.
С нашей стороны ударили наконец минометы и пушки, редкая гряда разрывов встала по гребню холмов. Несколько дымовых снарядов отсекли беглецов от противника, и они, пользуясь этим, вскочили, наддали ходу и скрылись среди густого кустарника лощины.
— Кто у тебя там, впереди? — спросил Конев у комдива, разглядывая в бинокль холмы.
Полковник Чугунов приблизился к командующему.
— Командир батальона Хрюкин, товарищ командующий, — поспешно ответил он.
— Сколько людей в батальоне?
— Четыреста. Четыреста двадцать шесть, товарищ командующий.
— И где этот батальон? Есть с ним связь или нет? — отрывисто и зло бросал слова Конев.
— Была, товарищ командующий. Полчаса назад как была, — поспешно ответил комдив. И, оборотившись, окликнул кого-то из группы офицеров, стоящих поодаль, неожиданно петушиным голосом: — Расулов!
К ним подбежал чернявый капитан, вытянулся с рукой у пилотки.
— Связь с батальоном Хрюкина! — взвизгнул полковник, багровея одутловатым лицом.
— Нет связи, товарищ полковник! Перебило! Я послал связистов… — звонким голосом сообщил капитан Расулов. И тут же обрадованно: — Да вон же они, связисты, товарищ полковник! — и показал рукой в сторону стелющегося над землей белого дыма, в котором что-то двигалось.