Она снова издала этот жуткий визгливый смешок.
– А на кого это похоже? Боже мой, Дэвид, ты такой дурак!
Я сделал глубокий вдох, попытался успокоиться и привести мысли в порядок. Мне это было нелегко. Я всегда был склонен к необдуманным заявлениям.
– Лиз… – начал я, но она прижала кончики пальцев к моим губам и сказала:
– Ш-ш-ш, ты ничего не понимаешь, хотя и не должен.
– Не понимаю чего? Лиз, это глупо!
Но она наклонилась и поцеловала меня, сначала в глаза, затем в рот. Провела кончиком языка по моим губам, и я почему-то внезапно успокоился. Как будто то, что она делала и говорила, не имело значения… Как будто проще было просто снова лечь и делать все, о чем она меня попросит. Ее дыхание было сладким и горячим – дыхание лета, дыхание девушки, объевшейся абрикосов. Ее язык принялся исследовать мои зубы. А затем кончики наших языков соприкоснулись, и я почувствовал, будто между нами возникло нечто не поддающееся описанию. Какая-то странная связь, какая бывает у людей, объединенных общей тайной.
На мгновение я снова увидел у нее в глазах красное мерцание. На мгновение я понял вещи, которые до этого мне не суждено было понять. Например, что Бога нет, никогда не было и не будет. А есть лишь Великие… Некоторые из них излучают благосклонность, другие – скрытны и далеки, третьи – слишком пугающи для человеческого разума. Лиз села, и это мимолетное понимание тут же улетучилось. Но у меня возникло ощущение, что на меня надвигается нечто колоссальное и исполненное драматизма. И что я буду его частью.
Лиз приподнялась с моей груди и неуклюже уткнулась коленями в мою подушку, по обе стороны от головы. Ее вагина была всего в паре дюймов от моего рта, и я почувствовал сильный специфический запах секса.
Я поднял на Лиз глаза. Она держалась за изголовье кровати обеими руками. Ее лицо виделось мне в обрамлении клинообразной долины грудей и сияющих зарослей лобковых волос.
– Ты такой нерешительный, Дэвид, – произнесла она странным голосом. – Почему? Не нравится вкус?
– Лиз… – начал я, но мои мысли уже закружились в медленном водовороте чувств, страхов и желаний.
Допустим, что вы встретили девушку, которая сделает все, что вы захотите… абсолютно все. Разве я говорил это? Или Лиз? Я не был уверен. Но, когда она сидела надо мной, дразня, я представлял, как занимаюсь с Лиз тем, чем никогда не занялся бы с Джени. Я видел черный нейлон, белые бедра. Видел язык, облизывающий губы. Видел налитые груди. Видел шелк, покрытый влажными пятнами.
Медленным, дразнящим поворотом таза Лиз опустилась на мой рот. Я почувствовал теплый влажный поцелуй. Поцелуй, едва не задушивший меня. Мой язык медленно смаковал хребты, расщелины и впадины. На мгновение задержался на терпкой уретре, а затем скользнул вглубь вагины. Наши губы слились в этом импровизированном поцелуе. Она прижалась ко мне еще сильнее, и мой язык круговым движением коснулся шейки матки.
И хотя Лиз стонала от экстаза, а я едва не захлебывался от слюны и смазки, я осознавал, что это было далеко от любви. Это делалось не ради любви. Это делалось даже не ради страсти. Это было что-то еще. Каким-то непостижимым для меня образом это являлось продолжением рода. Мы зачинали ребенка.
Либо, если не ребенка, то что-то другое.
Я помню, как Лиз, наконец, слезла с моего лица. Она присела рядом на кровати и долго на меня смотрела. Я опустился на подушку и смотрел на нее, веяло теплым ночным ветерком, во рту у меня пересохло. Время от времени она касалась моей груди, рисуя на ней невидимые узоры. Они напоминали то цветок, то четырехлистный клевер, то звезду.
– Знаешь что? – нежно произнесла она. – Когда я была моложе, мать посылала меня к брату в школу, отнести ему ланч. Я видела маленьких детей, играющих возле школы, и всегда мечтала о собственном ребенке.
Я закрыл глаза. Я чувствовал себя невыносимо уставшим. Даже если Фортифут-хаусу не удалось убить меня, вымотал он меня подчистую.
– Мне нужно поспать, – пробормотал я.
Лиз продолжала рисовать на мне узоры.
– Раньше я слышала, как мой брат напевал: «Ту, та, ти. Бу, ба, би… убану, аммату, гану, ашлу».
Я уже спал, но продолжал слышать ее голос. Казалось, она научилась проникать мне в мозг, неважно, во сне или наяву. Мне снилось, что я снова скольжу над океаном в темный безветренный день. Лиз стояла на берегу, и несмотря на то что я летел довольно быстро, расстояние между нами не сокращалось. А ее лицо было наполовину скрыто бинтами. Ту, та, ти… бу, ба, би…
Затем внезапно настало утро. Солнце легло на одеяло толстым золотистым слоем, словно масло, а на водосточном желобе крыши защебетали ласточки. Лиз еще спала, рот у нее был открыт, волосы растрепаны. Я осторожно встал с кровати и подошел к окну. Внизу сверкало море.
Стоя у окна, я почти сумел убедить себя, что сжечь Фортифут-хаус было бы преступлением. Однако, несмотря на красоту этого места, сам дом все равно вызывал смятение и тревогу. Для всех, кто вступал с ним в конфликт, это всегда оборачивалось самыми ужасными последствиями. Я не сомневался, что, если не сожгу его дотла, то легко могу стать следующей жертвой.
14. Под полом
Позавтракав мюсли и черным кофе, я вышел на улицу, чтобы проверить, можно ли все-таки поставить машину на ход. Заставить если не летать, то хоть как-то ездить. Лиз уже ушла на работу. На ней была узкая футболка, очень короткая канареечно-желтая юбка и желтые шнурованные ботинки. Я не знал, пытается ли она этим меня возбудить или хочет показать, что я старше ее как минимум на десять лет. Или просто это проявление ее своенравности.
У двери кухни она поцеловала меня. Шаловливо сжала мне промежность и прошептала: «Спасибо». Кажется, я дал ей то, что она хотела.
Я заглянул к Дэнни и Чарити. Они все еще крепко спали. Теперь, когда Чарити приняла ванну, помыла волосы и надела блузку Лиз, девочка приобрела вполне современный вид. Сложно было поверить, что я привел ее сюда из 1886 года.
Я вышел из дому, и первое, что попалось мне на глаза, был «Рено» Денниса Пикеринга, аккуратно припаркованный возле моего разбитого «Ауди». О, боже! Я забыл про его машину! На меня нахлынуло жуткое чувство вины и страха. Вины, потому что его жена, должно быть, сходит с ума, не дождавшись, когда он вернется домой. Страха, потому что полиция обязательно увидит машину викария, припаркованную возле Фортифут-хауса, и предположит (в некотором роде, справедливо), что мы с Лиз как-то причастны к его исчезновению.
Я обошел вокруг машины и проверил дверную ручку. Дверь оказалась незаперта, но ключи Пикеринг забрал с собой. Предположим, я мог бы снять машину с ручного тормоза и отогнать ее за конюшню. Но что с ней делать потом? Я не имел ни малейшего понятия, как завести автомобиль без ключа зажигания. К тому же все население Бончерча и Вентнора наверняка знало машину викария. И я не смогу уехать незамеченным.
Мой друг Крис Перт однажды сказал, что единственный способ справиться с неразрешимой проблемой – это затащить к себе в постель самую толстую женщину, которую только сможешь найти, и спросить у нее совета. Он был уверен, что толстухи знают ответы на все вопросы. Он подумывал даже организовать телефонную справочную «Спроси у толстухи».
Я все еще раздумывал, что мне со всем этим делать, когда на подъездную дорожку неожиданно свернул бордовый «Ровер» сержанта Миллера и, с шумом описав по гравию полукруг, остановился. Миллер выбрался из машины, он был в рубашке и солнцезащитных очках. Когда он снял очки, я обратил внимание, какой у него был изможденный вид, словно он не спал три дня. Следом за ним вылез констебль Джонс, энергичный и пахнущий дешевым одеколоном.
– Ага, значит, этот упрямец мистер Пикеринг здесь, – сказал Миллер, подходя к «Рено» и пиная заднее правое колесо.
– Ну… на самом деле его здесь нет, – отозвался я, понимая, что должен тщательно подбирать слова.
– Прошу прощения? – произнес Миллер таким тоном, что сразу было ясно: никакого прощения он и не думает просить.
– Да… он приезжал. Но сейчас его здесь нет.
– Но его машина все еще здесь, – заметил Джонс.
– Да, – согласился я.
– Но самого его нет?
– Нет. Он… немного выпил вчера вечером… И решил пойти домой пешком.
– Немного выпил – это сколько? – спросил Миллер.
– Шесть или семь бокалов вина. Мы разговаривали и слишком много выпили. Похоже, не рассчитали.
– О, – произнес Миллер. – Какая досада! В котором часу он ушел?
– Затрудняюсь сказать. Наверное, где-то в пол-одиннадцатого.
Миллер снова надел солнцезащитные очки и стоял подбоченясь и глядя перед собой. Несмотря на солнечный свет, Фортифут-хаус у него за спиной выглядел мрачным, безучастным и замкнутым, как пожилой родственник, тихо сидящий на семейном торжестве и погруженный в мысли о прошлом и о тех, кто знал и любил его, но кого давно уже нет в живых.
– Мистер Пикеринг пообещал своей жене, что позвонит ей в одиннадцать, – сказал Миллер.
– Да?
– Он сказал ей, что собирается заехать сюда, а затем в Шанклин Олд Вилидж, навестить миссис Мартин.
– Он ничего мне об этом не говорил.
Миллер молча кивнул. Джонс пнул колесо «Рено» еще раз, и Миллер осуждающе посмотрел на него.
– Кажется, немного спустило, – краснея, объяснил Джонс.
В этот момент в дверях появились Дэнни и Чарити. Дэнни в своей пижаме, а Чарити в полосатой блузке Лиз.
– Папа! – позвал Дэнни. – Чарити спрашивает, что ей надеть!
– Прошу меня извинить, – сказал я Миллеру.
– Все в порядке, – ответил он. – Похоже, у вас забот невпроворот. Кто эта девочка?
– Племянница, – солгал я. – Младшая дочь моей сестры.
– Что может быть лучше отдыха на море с дядей? – заметил Миллер и повернулся, чтобы уйти. – Вы же позвоните нам, когда мистер Пикеринг вернется за машиной? Думаю, он просто где-то заплутал. Похоже, такое уже раньше бывало. Миссис Пикеринг говорит, что у него проблемы с сексуальной идентичностью.