Далее шло отрицание Ресулла и Алия, зятя Мехметова, и Хасана и Гусейна, сынов его, и Абубекира, и Омера, и Талхана, и Абупакрина, и Саду кина, и Зупиира, и ещё многих с именами похожими и звучными.
«Чрезмерна эта нетерпимость к турецким святым, — думал Пётр, — да и много в церковных книгах напутано было, и не преуспел Никон в их полном исправлении. Разве что одно успел — претерпеть от тёмных, невежных. И вот я от таковых же терплю всяческие поношения. В книгах же церковных черноты да беспонятицы — сами служители Божии растолковать не могут...»
Тем временем стали отрицать первых и сквернейших от жён Мехметовых и Фатману, дщерь его. Имена жён тоже были непривычные: Задизе, Айше, Зеннеп и Имкелфиму...
«Жёны-то при чём? — продолжал размышлять Пётр. — Жён бы надо оставить в покое. Знаток мусульманский Шафиров сказывал, что закон турецкий дозволял иметь четырёх жён законных и без счёта рабынь, наложниц стало быть. Будто бы заповедан сей обычай со времён пророка: Мехмет-де был женолюбив и единоверцам не возбранял.
Что ж, в том есть правда: коли у христианского народа детишки зело мрут, то уж у нехристей, должно, само собою. Таковой закон служит ко умножению рода, притом мужами сильными и достаточными».
Он, Пётр, женолюбив и не намерен сего скрывать, ибо таково мужское естество. Однако церковь возбраняла и отрицала. Более всего по бедности и скудости паствы, а ещё по образу и подобию священства.
«Одобряю закон Магометов, — решил царь. — Было бы у нас по-ихнему, не испытал бы нужды в наследнике престола, мог бы выбрать достойнейшего из зачатых. Нет, вовсе не худо задумали нехристи: коли есть достаток, отчего не завести лишних-то жён...»
Его, Петра, матушка женила против воли, нимало не дав испытать себя в сладком грехе. С Авдотьей сладости не отведал. И кабы не учителя на Кукуе, особливо Франц Лефорт[4], царствие ему небесное, истинного вкуса Не понял бы. Эх, ему бы тогда мусульманский-то гарем! Он бы потруждался в нём во всю мочь. И избрал бы себе спустя время жену не токмо по душе, но и по телу. Четыре жены — лишек: начнутся свары, неудовольствия, соперничество, придётся разбирать, а то и, упаси Господь, растаскивать. Нет, на четырёх не согласен, а супротив, к примеру, двух не стал бы возражать: одна другой замена, одна перед другой норовит угожденье выказать, одна другую перещеголять, одна плодна, другая ялова...
Думал обо всем об этом с усмешкою, ан глянул на позолоченные-то ризы, и улыбка погасла. Вспомнилось: когда отринул Авдотью, когда приняла она монашеский обет[5], и архиереи, и попы, и бояре иные охуждали его всяко. Он-де завет Господень нарушил, священность и таинство брака... И понесли-покатили. Авдотья-де из славного боярского рода Лопухиных, стало быть, и боярству некий урон. Она-де была законная царица, то бишь совладычица, патриархом и первыми персонами в государстве признанная. Романовы, мол, так не поступали...
Царю никто не указ. Эвон, царь Иоанн по прозванию Грозный со своими царицами — семь у него их было — тоже иной раз не церемонился, и никто ему в том препятствовать не смел. Царь своеволен и по-царски, вот что... У нехристей этих, у турок, сказывают сведущие люди, мулла не препятствует мужу изгнать неугодную жену, будь хоть тот муж из холопьев...
Он, Пётр, почитал установления церкви, превыше же всего Господа, а не земных слуг его. Богу — Богово, а кесарю — кесарево.
Господь, слава в вышних, надоумил упразднить патриаршество. Власть должна быть едина, а коли она поделена, то и умалена. Царь единовластен, двум царям не бывать. Пробовали: посадили на трон его с Иваном. Всяк зрил умаление власти, то бишь безвластие, хоть и были они в согласии. А что вышло? Поделились на партии: Милославских да Нарышкиных[6], стало меж них прекословие — тайное либо явное.
Царь и патриарх — двое владык верховных, ровно два царя в едином государстве. Двенадцатый год со времени успения патриарха Адриана. Дряхл был, немощен, а всё тщился владычествовать, править по-своему не только в церкви, но и в миру...
Так вот и живём — двенадцатый год без патриарха. Роптали духовные: несвычно-де так жить православному люду, грех да непристойство. Во всех-де христианских царствах-государствах высшие духовные пастыри ведены в славе и почёте.
«У нас отныне будет по-иному», — отрезал тогда он бившим челом первосвященникам. Как это — по-иному, — ответа не дал, недосуг было, война со шведом шла. Покамест определил в местоблюстители патриаршего престола митрополита Рязанского и Муромского Стефана — человека благовидного и высокой учёности. Был разумен. Однажды в проповеди объявил: «Вожделение или похоть сама собою несть грех, но вожделение, на зло употребляемое, с безчинным произволением соединённое, то есть грех».
Запомнились ему слова эти: ибо вожделел и похоти не чурался. Смелость, с коей слова эти были произнесены, беспримерная в устах православного владыки, подкупила и утвердила его в верности выбора...
«Отрицаешилися всего богохульного писания проклятого Мехмета, еже нарицается Алкоран, и всех учений и законоположений, и преданий, и хул его? — осиплым от напряжения голосом вопрошал между тем Стефан. Видно было, что и он изнемог и не чает поскорей окончить: сбавил тон, перешёл на скороговорку, многие слова комкал либо проглатывал. — И яко богопротивна и душегубна и хульна суща, проклинаю...»
— Отрицания Алкорана и всего писания и учения, — с охотной торопливостью подхватил хор, и эхо заметалось и заглохло под необъятным куполом.
«...А сей Алкоран есть книга, не лишённая мудрости, и вовсе не след её проклинать, — продолжал размышлять Пётр. — Тем паче что Шафиров сказывал про Мехметов Алкоран прелюбопытно. Мол, перенёс он туда из Священного Писания и Иисуса — по-ихнему Иса, и Авраама — Ибрахим, и Исаака — Исхак, и Иосифа — Юсуф, и многих иных, равно у них почитаемых.
Бог, надо понимать, един, и установления у него единые для всех племён и языков. Только всяк язык устраивает его по-своему, глядит на него своими глазами, поклоняется ему по своим обычаям. Иначе где бы поместились все эти боги, великое множество богов. Неужто все на небе?
Сойдутся в поле две армии российская и турецкая, станут призывать одни Иисуса, другие Аллаха, а Бог рассудит по-своему: какая сильней да умней, та и победит...»
— Отрицаешилися всех льстивых и хульных учителей турецких, и всех богохульных и блядивых басней Мехметовых, и по нём бывших всех». — Голос Стефана совсем упал. Впрочем, уж мало кто внимал ему, кроме прислужников. — Яже суть о бозе некоем всекованном, о рай же и о скотском в нём и скверном их по воскресении житии, и еже о брацех и брачных разрешениях, и всех о жёнах и наложницах нечистых, и сим подобных его, и восприемников его скверных повелений и ставов...»
«О брацех и брачных разрешениях», — повторил про себя Пётр то, что весьма занимало его последние дай, о чём мало кто знал даже в Преображенском. Более всего хотелось ему туда сейчас: устал и озяб — духом и плотью.
Страшно подумать, что было бы, ежели бы Господь дал веку матушке Наталье Кирилловне! А ведь могла бы ещё жить: ныне было бы ей всего-то шестьдесят да два года. Преставилась же, царствие ей небесное, сорока грех лет... Прознала бы про его брачное намерение — поперёк бы легла, чего доброго и прокляла б. По крутому своему нраву, как есть прокляла бы, как ныне Стефан блядивых святителей турецких. Нарышкины были все таковы — нетерпимы да неукротимы, норовом он в их породу.
Не дал Бог веку и дяде Льву Кирилловичу, он матушку, впрочем, на Десять лет пережил, правда, был много её моложе. Тож не одобрил бы его, хоть и без матушкиной страстности. А ведь нравен был покойник, вечная ему память, много помог, однако смышлён и сноровист был, особливо в делах посольских...
Мало ныне, мало Нарышкиных на сем свете, пальцев на руке достанет, коли перечесть, извели их годы и смуты. Родня всё-таки верная опора: дядя Лев с верностью, ревностью и мудростью правил на царстве в отсутствие племянника.
У кого ж поискать совету в сём неслыханном деле — его деле, но и государственном тож. Ибо ему, царю, ответ держать перед царством. И не только пред своим, но и, как обычай велит, пред иноземными потентатами.
После Полтавы он у них у всех на виду. Ещё бы: грозу Европы всей разбил в пух и в прах. Победителя-то, известно, не судят, но охулят непременно.
Прикрытия не было: тут волею своею, желанием своим не прикроешься. Хоть воля и желание царские. Укажут на попрание священного обычая государского.
Многое попрал, на многое, освящённое обычаями, посягнул смело, без оглядки. Но в столь деликатном деле, смешно сказать, робел...
Владыка продолжал с трудом выталкивать из себя слова:
«Отрицаешилися всех скверных, еже о молитвах Мехметовых, уставлений и яже в Мекху поклонений, и иже в нём молитвенного дому, и того самого места, нарицаемого Мехе, и всего обдержания его, и всех собраний, и молитвенных обычаев турецких...»
«Эк, сколь далеко забегли святители-то наши, — осердился вдруг Пётр. — Можно ли, пристойно ли отрицать чуждые молитвы и обычаи?! Что город, то и норов, что народ, то обычай не тот. Взять латинскую веру: Бог у нас один, а обряды разные. Проклясть ли их?»
Он привык ничего не брать на веру, всё испытывать на оселке сомнения. Только так открывалась истина. Мысль с годами оттачивалась, обострялась и убыстрялась, становилась всё дотошней, всё сердитей. Да, сердитей, ибо много претерпел в молодости из-за доверчивости своей, да и ныне случается... И многое из того, что исстари почиталось истинным и неложным, разрушалось при свете пытливой мысли. Хотелось многое перепроверить. Озадачивал вопросами, узнавал непознанное, мир же был неохватен...
Вот и в сём тяжком случае — Пётр верил в это — надобно рубить, а не оглядываться. Бог на его стороне, ибо чувство его не ложно, а от сердца. Видно, Он свёл, соединил, по его воле всё деется. Перст это Господень!