— Покажите мне, который Клочков.
Иосиф Голубчик взял у Веньки фонарь и осветил необыкновенно грузный труп Клочкова.
— Говорят, не все лошади его выдерживали, — засмеялся Голубчик. — У него особая лошадь была. Здоровенная! Как битюг. Жалко, ее убили. Она там и осталась, в Золотой пади…
— А который его адъютант? — спросил Узелков.
— Вот он, — осветил Зубка Голубчик.
— Это, значит, твоя работа? — оглянулся на него Узелков и снова взял карандаш в зубы.
— Моя. — Голубчик опять засмеялся.
А Венька Малышев стоял в стороне, как замерший.
Я подумал: вот сейчас что-нибудь случится. Вот сейчас Венька скажет что-нибудь Голубчику, и между ними вспыхнет ссора. Но подле нас неожиданно появился из темноты наш фельдшер Поляков.
— А я тебя ищу, — потянул он Веньку за тулуп. — Пойдем, я тебе переменю перевязку…
Только тут я узнал, что Венька ранен. Вот, оказывается, почему он надел тулуп внакидку.
— И сильно тебя стукнули? В какое место?
— Да ерунда! — поморщился Венька. — Плечо мне слегка ободрало. Около шеи. Правда, крови много вытекло, пока сделали перевязку.
Венька пошел за Поляковым в нашу крошечную — рядом с баней — амбулаторию, которую мы называли предбанником.
— Вениамин! — закричал Узелков. — Я потом должен с тобой поговорить. Мне очень важно выяснить некоторые подробности.
— Ты и сам хорошо их придумаешь, — слабо улыбнулся Венька. — Тебя учить не надо…
В коридоре, на зеленой садовой скамейке, под охраной милиционеров сидели семь арестованных — семь косматых, давно не бритых и не стриженных мужиков в нагольных полушубках и огромных, еще обледеневших броднях, какие носили в старое время водовозы.
Я стал вызывать их в дежурку по очереди, чтобы произвести предварительный допрос.
На специальных бланках я записывал их фамилии, имена и отчества, возраст, национальность, место рождения и все, что положено записывать в таких случаях.
Они охотно отвечали на вопросы, просили закурить и, закурив, благодатно почесывались, распространяя по всей дежурке и коридору удушливый запах плохо дубленной и мокрой от снега овчины.
Еще несколько часов назад представлявшие отупело грозную и беспощадную силу, они походили сейчас, пожалуй, на усталых ямщиков, готовящихся к ночлегу где-нибудь на близком к тракту постоялом дворе. Поэтому я не испытывал к ним никакой враждебности.
Только один раз я вышел из себя, когда в дежурку ввели пожилого, но с виду все еще могучего мужика, буйно заросшего рыжей щетиной, из которой высовывался вздернутый нос с нервно трепещущими ноздрями и светились яростью небольшие прищуренные медвежьи глаза.
— Фамилия?
— Чего?
— Фамилия как твоя?
— Это для чего?
— Ты мне не задавай тут вопросов! — строго сказал я. — Теперь уж мы тебе будем задавать вопросы. Садись.
— Сяду.
Он уселся так, что венский стул заскрипел под ним.
— Так как твоя фамилия?
— Моя-то?
— Твоя. Ты дурака тут не разыгрывай, — предупредил я. — Мы быстро из тебя всю дурь вытрясем.
— Гляди-кось, какой герой, — хрипло, простуженно засмеялся и закашлялся рыжий. Потом сплюнул на пол и прикрыл плевок броднем. — Материно молоко у тебя на губах не обсохло, губошлеп, а ты туда же… грозишься. А вдруг я, — он кивнул на чугунную пепельницу, стоявшую на столе, — вдруг я возьму энту вот вещь да шаркну тебя по башке? Что тогда?
Я отодвинул пепельницу к себе под локоть.
— Опасаешься? — опять хрипло засмеялся рыжий. — Ну это хорошо. Береженого сам бог бережет.
Я встал из-за стола.
— Ты будешь говорить фамилию?
— А ты вроде испугать меня хочешь? — насмешливо спросил рыжий и тоже встал. — Ну-ка, испугай! Я погляжу, как ты умеешь…
Из соседней комнаты вышел Коля Соловьев. У него после операции в Золотой пади разболелись зубы и чуть вспухла щека. Но он не уходил домой, потому что начальник хотел провести разбор операции и всем велел остаться.
— Ты чего, рыжий, шиперишься? — заговорил Коля тихим, домашним голосом. — Тебя, как путного, развязали, а ты шиперишься.
— Он завидует своему атаману, — кивнул я на окна. — Торопится на тот свет.
— Щенки, — обвел нас ненавидящим взором рыжий. — Платит вам казна жалованье, а вы щенки!
И, опять усевшись на стул, закрыл глаза: не желаю, мол, я не только разговаривать с вами, но и глядеть на вас не желаю.
Венька Малышев заглянул в дежурку, спросил меня:
— Начальник не звонил?
— Нет еще.
— Ты этих где размещаешь?
— В восьмой.
— Она пустая?
— Пустая.
Венька вошел в дежурку и сел недалеко от рыжего на лавку.
— Ну, что, кум, о чем задумался?
Рыжий поднял на него глаза, посмотрел с любопытством, будто стараясь узнать знакомого, и снова опустил голову.
В дежурку вошел начальник. Обутый в толстые мохнатые унты выше колен, он неслышно прошагал по комнате, снял с гвоздя в застекленном ящике ключ от своего кабинета и сказал Малышеву и Соловьеву:
— Вы давайте заканчивайте это и пожалуйте ко мне. Будет разговор. Надо вызвать еще Голубчика и Бегунка…
На арестованного он даже не взглянул, и было непонятно, что значит «заканчивайте это». У дверей начальник задержался.
— Малышев, как у тебя с плечом?
— Все хорошо, — чуть привстал со стула Венька.
Но я, поглядев на него, понял, что все не так уж хорошо. Лицо у Веньки как-то вытянулось, посинело, и особенно сгустилась синева под глазами.
— А ты что за скулу держишься? — повернулся начальник к Соловьеву.
— Зубы маленько заныли, — попробовал улыбнуться Коля.
— Просто лазарет какой-то. — Начальник сделал недовольное лицо и только теперь взглянул на арестованного. — А этот зачем тут?
— Да вот не хочет отвечать на вопросы, — доложил я. — Даже фамилию не говорит…
— Забыл, выходит, с испугу? — начальник шагнул к арестованному и вдруг рявкнул: — Встать!
Арестованный не пошевелился.
— Кому говорят? Встать! — повторил начальник. — Ну!
Арестованный поднял голову, и глаза его снова засверкали бешенством.
— Гляди-кось, какой боров! Ты меня сперва запряги, а потом понукай.
— В угловую его, отдельно, — приказал мне начальник. — И не кормить, пока не вспомнит фамилию и все прочее…
Начальник ушел и хлопнул дверью так, что она заныла на пружине.
— Ты бы, правда, встал, — как бы посоветовал арестованному Венька. — Это же начальник.
— Это он вам, легавым, начальник, — пошевелил бородой рыжий. — А мне на него…
— Ты потише, потише, тут все-таки учреждение, — напомнил Венька. — А насчет фамилии не беспокойся. Можешь не говорить. Я сейчас приду и скажу, как твоя фамилия…
И Венька надел свою монгольскую шапку. И вот, когда он надел эту шапку на лисьем меху, арестованный забеспокоился.
— Погоди, — попросил он Веньку. — Ты в Золотой пади был?
— Был.
— Нынешний день?
— Нынешний. А что?
— Ты гляди, какая нечисть, а? — будто огорчился рыжий. — Я ж в упор в тебя стрелял. Точно в точности в башку целил, в эту шапку. Неужели ж я промазал? Или же у вас у кого еще есть такая шайка?..
Получалось странно: не мы допрашивали арестованного, а он нас.
Шапки такой, как у Веньки, ни у кого в нашем учреждении не было. Значит, этот бандит ранил Веньку. И сам признался. А фамилию свою все-таки не хочет говорить.
— Ух, паразит, — сказал Коля Соловьев, оторвав руку от горячей щеки. — Это верно, что тебя надо к атаману отправить. Вон он валяется на снегу…
— Все там — будем валяться, — почти спокойно откликнулся арестованный. — И вам этого дела не избежать. За Клочкова Евлампия Григорьича Воронцов из вас еще добрых лент нарежет. Вот попомните мои слова. Воронцов вам это дело не простит. И за мою душу ответите. И начальник ваш ответит, седой боров. Не отвертится. Вы еще поплачете, сучьи дети. Вся контора ваша поплачет горючими слезами…
Такого никогда не было в нашей дежурке, чтобы вот так развязно сидел арестованный бандит и еще грозился. Попадались всякие — бушевали, матерились, бросались на дежурного, даже зашибли одного нашего сотрудника в коридоре чугунной подставкой, но грозить всему нашему учреждению еще никто не отваживался. Значит, он считает, этот бандит, что Воронцов со своей бандой сильнее нас. Или он это только храбрится?
В дверь просунулся Яков Узелков.
— Можно?
— Нельзя, — сказал Венька и, выглянув в коридор, строго отчитал постовых: зачем они пропускают разных граждан с улицы?
— Я не с улицы, — закричал Узелков. — Я представитель прессы…
— Представители пусть приходят утром, — сказал Венька.
Он вышел во двор, побывал в арестном помещении и, вернувшись в дежурку, сообщил рыжему его фамилию.
— Мне самому теперь интересна твоя фамилия, — слабо улыбнулся Венька. — Ты, получается, мой крестный. В голову ты мне, спасибо, не попал, а плечо попортил. Я теперь должен навсегда запомнить твою фамилию — Баукин Лазарь.
— Запомни, — сказал рыжий. Но от показаний все-таки отказался.
Я направил его, как приказал начальник, в угловую одиночную камеру.
Венька ушел домой после совещания у начальника. Было это во втором часу ночи.
А рано утром, когда я сдавал дежурство, он уже явился в розыск. И в этот же час в дежурку пришел Яков Узелков.
Венька со многими подробностями рассказал ему о вчерашней операции, посоветовал поговорить еще с Колей Соловьевым и в заключение попросил:
— Когда напишешь, покажи, пожалуйста, кому-нибудь из нас. Чтобы не было ошибки. Это дело серьезное…
Яков Узелков сказал, что напишет, как ему диктует его художественная совесть. И, поговорив недолго еще с двумя сотрудниками, пошел домой — писать.
Через несколько дней в губернской газете «Знамя труда» был напечатан его очерк, в котором отважно действовали и наш начальник, и Коля Соловьев, и Иосиф Голубчик, и Вениамин Малышев.
О Малышеве в очерке было сказано: «Этот юноша-комсомолец с пылающим взором совершал буквально чудеса храбрости».