одного глаза, а не из двух, как меня учили, когда я был ребёнком. Это даже больше, нежели глаз; как будто я смотрю из огромного открытого окна без рамы, из окна, которое явно пусто, и вместе с тем — в этом состоит удивительная новость — полностью ОСОЗНАЮЩЕ! Как это произошло? Почему оно пробуждено? Как я мог этого не замечать, когда оно было Здесь всё это время?
И вся красота этого смотрения через мой единственный глаз состоит в том, что теперь, когда я знаю, как и где искать, я могу это делать в любом месте и в любое время, просто разворачивая своё внимание на 180°. Нигде в мире я больше не нахожу этого открытого Осознавания. Оно поистине уникально. Чем больше я смотрю, тем больше осознаю, что это пустое Осознавание и есть Тот, Кто Я на самом деле, это Первое-лицо-Единственное-число. Я как бы надеваю монокль Бога каждый раз, когда надеваю очки.
И какой передо мной открывается замечательный вид! Я широко вытягиваю руки и держу этот огромный единственный глаз, которым являюсь и в который с лёгкостью вмещается всё — вся Вселенная. Я смотрю и вижу свой Свет. Я смотрю и не вижу никакой разницы между этим Светом Осознавания и изменчивым происходящим внутри него — они появляются вместе. И, тем не менее, я знаю, что без этого Света не было бы ничего из того, что происходит. Я — недвижимый экран, на котором появляется движущийся фильм. Я — Свет, который создаёт всё происходящее, Я также всё происходящее, которое содержит этот Свет. Я — и то и другое.
Почему я всё-таки знаю, что эти аналогии достоверны? Потому что Я Вижу, что пуст и не содержу никаких явлений, что Я есть Свет, в котором появляется фильм, со всем множеством его сцен. Я Вижу, что мир-фильм находится Здесь и что Я — пробуждённый Сновидящий этого потрясающего сна. Я Вижу, что экран и фильм, Сновидящий и сон, неотделимы друг от друга, однако загадочным образом они взаимодействуют, словно два отдельных явления!
И во время всего этого я каким-то образом продолжаю функционировать как индивид, назначенный на свою человеческую роль. Итак, ничто не изменилось и изменилось всё. Как однажды сказал наш современник мудрец Адьяшанти: «Я — клоун, который играет свою роль. Самое большое, на что я могу рассчитывать, — быть достаточно смешным».
«Все смотрят Единственным глазом Того, Кто Видит».
Букашки
Когда я впервые обнаружил Безголовый Путь, у меня не было проблемы с тем, чтобы увидеть пустоту в своей сердцевине. Но, как мне помнится, я думал, что эта пустота на самом деле была размером с голову, такой маленькой, чтобы вписаться в границы этой воображаемой головы, которую я всё ещё повсюду таскал на себе.
Конечно, это не так. Эта пустота вовсе не маленькая. На самом деле нет ничего такого во всей Вселенной, что не поместилось бы в этой вместительной пустоте — даже сама Вселенная. Как может быть иначе? Что, кроме безграничного Ничто, может вместить границы всего?
Это напоминает мне комара, которого я однажды поймал пластиковым стаканчиком. Он курсировал под потолком моей камеры, наверное, рассматривая меня как возможность быстро подкрепиться, но наконец приземлился на стене, и я смог его поймать. Рассматривая его, я понял, что комар воспринимал свой мир так же, как я воспринимал свой. Конечно, не при помощи того же оборудования и не с теми же результатами, но с той же перспективы, из той же широко открытой пустоты, которой мы оба являлись. Здесь открывающийся предо мной вид был безграничен — так же, как и вид, открывающийся перед комаром. Моё пространство видения было пустым, пробуждённым, безличным и наполненным всем происходящим — так же, как и пространство комара. И почему оба пространства были одним и тем же? Потому что Здесь не было ничего, что бы могло отличаться от другого! Ничто именно этим и является — это отсутствие чего-либо. Пробуждённость именно этим и является — она пробуждена. Здесь нет никаких градаций, количеств и качеств. Моя пустота не была размером с голову, а пустота комара не была размером с комара. Была только неописуемая пустота, из которой всё возникает и в которую всё возвращается.
Разумеется, я вынес комара из камеры и отпустил его. И всё-таки попросил на прощание не возвращаться и не пить мою кровь.
В небольшом саду прямо у корпуса с камерами растут подсолнухи, и так как я работаю здесь уборщиком, мне разрешён доступ в некоторые места, в которые другим заключённым вход запрещён. Одно из таких мест — клочок земли с подсолнухами. Недавно, придя туда, я увидел, что он просто кишит насекомыми — шмелями, пчёлами, осами, божьими коровками, всякими жучками, пауками, стрекозами, слепнями, мухами… Кого тут только не было! Я смотрел, как они занимаются своими делами, и они меня завораживали всё больше и больше. И хотя вокруг летали пчёлы и иногда садились на меня, я не боялся, что они могут меня ужалить. Будто бы я сам стал подсолнухом, предлагающим пищу своим летающим и ползающим друзьям.
Я всегда спокойно относился к змеям, но пауки мне казались зловещими и опасными. Единственное взаимодействие с пауком, которое приветствовалось раньше мною, — расплющивание его газетой или ботинком. Но с тех пор как я обнаружил свою безголовость, не могу себе представить, как можно относиться к ним с такой неосознанной жестокостью.
Теперь я просто прогоняю их, если они оказываются в коридоре, который я подметаю. Если же я опасаюсь, что их могут убить другие, то переношу их в более безопасное место. Однажды, увидев паука «чёрная вдова» всего в нескольких дюймах от своего лица, я ощутил в груди прилив чувства. Однако это оказался не страх. Это было благоговение, типа того, которое можно испытать, если выйти из дома на заре и увидеть самый поразительный рассвет в своей жизни.
Вчера на листочке подсолнуха сидела цикада размером с мой большой палец. Другой заключённый — смотритель, ответственный за сад, — взял её с листочка и понёс в Управление, в шутку положив её на стол, чтобы посмотреть, как отреагирует одна служащая. Она с ужасом отпрянула и если бы так не боялась подойти к цикаде поближе, то наверняка раздавила бы её первым попавшимся под руку предметом. Все засмеялись, а смотритель отнёс цикаду обратно на её листик. Когда он ушёл, я решил рассмотреть её получше.
Из всех насекомых, которые попадались на моём жизненном пути, заползали на меня, кусали и жалили, забирались мне в волосы или в еду, это впечатляло самым странным образом. Сначала я посмеивался, потому что она напоминала мне одну из тех неповоротливых машин «седан» 1950-х гг. — своего рода двухтонный «бьюик» с крыльями. Однако чем больше я на неё смотрел, тем больше видел чудо её экзотической красоты, замысловатую структурную изысканность её прозрачных крыльев… Внезапно мысли остановились и осталось только Видение цикады. Не было никакого «я», которое видит нечто отличное от «себя», только цикада и листик, и никого, кто бы смотрел на них, — и затем, что было ещё более странно, появилось смутное чувство того, что цикада смотрит сама на себя! «Как это возможно? — задал вопрос голос, возникший практически ниоткуда. — Что это такое, боже мой?!»
И кто мог бы ответить на такой вопрос? Я не знаю. Я знаю только, что никогда этого не узнаю. И всё же, что бы Это ни было, Оно продолжает спрашивать и тем удивляет Само Себя, ошеломляет Само Себя, полностью озадаченное собственным бытием, возникающим без всякой причины, не имеющим ни начала, ни конца, не зависящим ни от чего, кроме как от Ничего. Правда, что же Это Такое?!
У этих букашек, с которыми я делюсь этой изумительной Пустотой, есть свой ответ на этот вопрос, не имеющий ответа. «Давай, — как будто говорят они, — будь и занимайся своими делами».
Письма из дома
Прямо перед Рождеством моя дочь попыталась покончить с собой, проглотив 150 болеутоляющих таблеток и запив их бутылкой водки. Когда она, уже в больнице, вышла из комы (её нашла подруга, которая и вызвала скорую), то сказала, что была совершенно подавлена, поняв, что всё ещё жива.
Эта попытка была кульминацией трёх лет депрессии, начавшейся со смерти её брата (её лучшего друга) и закончившейся в прошлом году крайне неудачным браком. Её, всё ещё вынашивающую мысли о самоубийстве, друзья отговаривали посещать меня, уверенные в том, что это будет прощанием со мной. Но она всё же приехала, и в какой-то момент нашего свидания, сам находясь в отчаянии, я решил показать ей эксперимент Дугласа «с указыванием». Не помню, чтобы я сказал ей, для чего он нужен; мне кажется, я описал это как игру или забавную странность.
Комната для свиданий в тюрьме обычно полна народу, столы находятся близко друг к другу, но я знал, что моя дочь готова попробовать всё, что угодно. Поэтому я попросил её указать на ближайший стул, обратить внимание на его форму, цвет, плотность, на ощущение того, что он — предмет, который находится где-то там. Затем она указала на свою ступню, обращая внимание на то, что она также была плотной вещью с цветом и фактурой. Она указала на своё колено, своё бедро, свой живот и, наконец, на свою грудь, останавливаясь и обращая внимание на форму и вещественность каждого из них.
В конце концов она указала туда, откуда смотрела, и я попросил её развернуть своё внимание на 180 градусов и сказать мне, что она видит — не то, что она думает, что видит, не то, чему её учили, а то, что она действительно видит в настоящий момент.
Она сказала: «Мой нос?» Я ответил: «Хорошо, неясные очертания носа. И что ещё?» После паузы она озадаченно сказала: «Моё лицо?..». Я спросил: «А ты видишь своё лицо?» То, что произошло дальше, было одним из самых запоминающихся мгновений моей жизни — она замерла от удивления, а затем слёзы буквально полились у неё из глаз, и она застонала, закрыв лицо руками, а когда она вновь посмотрела на меня, то сказала: «О Боже! Оно