Жива ли мать — страница 8 из 30


Я не кто попало. Дрожащими руками разорвут они письмо от меня. Потому что я дочь, сестра, потому что друг для друга мы – мифологические величины и потому что мы враги, а разве бывает неинтересен собственный враг? Но мне они не отвечают, их обида берет верх над любопытством. Кем я себя вообще возомнила? Гажу в родное гнездо и названиваю как ни в чем не бывало. Я что же, думаю, у матери нету гордости? А ведь гордость тоже следует учитывать.


Сижу в избушке и замечаю, что лосю что-то нужно от меня. Он приходит каждый день часа в два, проделывает один и тот же путь через лужайку, натаптывает тропинку за сухой сосной, но всегда останавливается возле моего друга-камня и смотрит на меня. Сегодня утром шел дождь, и я думала, что лось не придет, дождь закончился, запел черный дрозд, через огромное небо перекинулась двойная радуга, и появился лось.


Когда я написала, что должна сообщить матери кое-что важное, Рут не отнеслась к моим словам всерьез, но, по сути, я права, потому что мне действительно нужно сказать ей кое-что важное, хотя у меня нет для этого слов и смысла сообщения я не знаю. К рациональной сфере это не относится.


Я сижу на террасе и смотрю на клены внизу, на тонких, но упругих ветках по-прежнему осталось несколько засохших листьев, похожих на потухшие китайские фонарики.


Мать встает и включает кофеварку. Пока кофе варится, она идет в прихожую, открывает дверь и поднимает с коврика газету, мать по-прежнему подписывается на бумажные газеты. Она несет газету на кухню и открывает страницу с некрологами, некро-дверь в газету. Надеюсь, телевизор она не включает. Рут позаботилась о том, чтобы у матери были все каналы, возможно, телевизор у матери работает с утра до вечера, но надеюсь, что нет. В моем воображении мать, пока кофе варится, включает радио. Я включила радио, жду, когда кофе будет готов.


Сидя за столом в кухне, мать видит деревья, но непохожие на те, что я вижу из избушки, не сосны, не ели и не пару кривых берез. Деревья на фотографии из телефонного справочника похожи на те, что видны с моей террасы, это специально посаженные клены, я придумываю, как мать садится за стол на кухне и смотрит на деревья. В моем воображении мать пьет кофе и грызет сухарик с маслом и козьим сыром, кленовые листья, на которые она смотрит, едва тронула желтизна, их золотит солнце, его лучи пробиваются сквозь листья и освещают ей лицо, над ней синее небо, то же, что и надо мной, сложно поверить, что мы обе его видим.


Мать отхлебывает маленькими глотками кофе, но газету больше не читает, ей не так интересно, как в былые времена, на самом деле газета вообще матери ни к чему, но в самом конце напечатана телепрограмма. Потом звонит телефон, он лежит рядом, на столе, это Рут, она всегда в этом время звонит. Она спрашивает, хорошо ли мать выспалась, мать рассказывает, как спала и чем думает заняться сегодня, и, завершив беседу, обе чувствуют себя лучше. Говорить с тем, кто тебе дорог, приятно. Можно и день начинать. Мать собирается позвонить Ригмур, та тоже вдова, и они частенько встречаются в кондитерской на площади Соус. Матери хочется быстрее поболтать с Ригмур, они обе недавно ходили к врачу. В моем воображении они обе с иронией относятся к собственным стареющим телам, посмеиваются, когда порой, забывшись, суют очки в холодильник, но и страх их тоже посещает. Наверное, о нем они не говорят. Они обсуждают детей и внуков, показывают друг дружке фотографии на телефоне. Дети Рут еще недостаточно взрослые, поэтому вряд ли мать успела обзавестись правнуками – правнук у нее лишь один, это сын Джона Эрик, о котором она не знает. Они с Ригмур вспоминают старые времена и усопших, в последнее время столько знакомых умерло. Скоро придет и их черед, шутят они, но на самом деле они боятся. Об этом они не говорят. Обо мне тоже. Они долго сидят в кондитерской – угощаются пирожными. А может, пирожные они обходят стороной: у них и так повышенный холестерин, а им хочется пожить подольше. После они идут по магазинам, близится день рожденья кого-нибудь из внуков, а радовать внуков – это такая радость. Расставаясь, они обнимаются, после чего мать, уставшая, но умиротворенная, идет домой распаковывать покупки.


Высокое небо, прохладные ночи, аромат корней и листвы, токование тетеревов, блестящая на солнце паутина, мир тихо отдыхает, мне кажется, будто меня породила земля, а не мать.


Мать ходит за покупками вместе с Ригмур. Достаток у матери хороший, ни о деньгах, ни об окружающей среде она не тревожится. Не думаю, что она проверяет, где произведен тот или иной товар и что в нем содержится, чтобы оценить воздействие на природу перед покупкой. Это лишь мои домыслы. Если мне не изменяет память, ни политика, ни общество мать не интересовали. Поэтому я предполагаю, что я не безразлична ей, так как вхожу в близкий круг. Однако обсуждать это она не желает, даже с Ригмур, ведь когда мать с дочерью не общаются, вряд ли в этом виновата лишь одна из них? Да и вопрос о причине неприятен, мать может объяснить все той властью, которую М. получил надо мной, она не знает, что он умер. Но вероятнее всего, Ригмур разделяет точку зрения матери: мои картины оскорбительны. Ригмур благодарит Господа за то, что у нее нет дочери-художницы. Ко всему прочему я не приехала на похороны отца.


Почему же я сделалась такой черствой и безразличной? Об этом никто не спрашивает, чтобы не испортить никому настроение. Не дело это – в чувствах копаться. Так считают мать и ее подруги. Они знают, что мать больше не отправляет поздравительных открыток моему сыну, своему внуку, но виновата в этом я.


Мать, я придумываю тебя, облекаю в слова.


Фиалки еще цветут, день и ночь не похожи друг на друга, небо надо мною голубое, хотя холмы на горизонте врезаются чернотой в низкие красные тучи, пришедшие с запада, на каменистой осыпи растет иван-чай, под ним в вечернем солнце дремлют гадюки, за осыпью начинаются заросли малинника и зеленеют сочные листья папоротника, еще дальше поблескивают в болоте водяные окошки, и мох, на который я сажусь, золотистый от солнечных бликов, на трухлявых пеньках зреет брусника, а за моей спиной, в тени елок, пролегли черничные тропинки, раскинулись поля трубчатых лисичек, овечьи колокольчики звенят все ближе, здесь хорошо, но лось – это совсем другое. Куда я забрела? Возможно, я ошибаюсь. Поздравительные открытки? Неужели я прикрываюсь сыном, выставляю его ранимым и беззащитным ради того, чтобы обвинить мать в цинизме? Разве мой сын когда-нибудь давал понять, что ему недостает поздравительных открыток от норвежской бабушки? Нет. А если бы ему все же недоставало бы их – он сказал бы мне об этом? Джон никогда не интересовался своими норвежскими родственниками, он чувствовал мое нежелание говорить о них, подобно тому как Ригмур не спрашивала мать обо мне – видимо, она тоже догадывалась о том, что матери неприятно? И все же я рассказала Джону о том, что называла конфликтом или разрывом. Что мать с отцом были недовольны моим выбором профессии и супруга, тяжело восприняли мой внезапный отъезд, и им не понравились мои картины, однако картины я ему не показала – чтобы не навязывать сыну мое мнение. Или чтобы не усложнять себе жизнь? Не показала из страха, что в отвернувшейся матери, погруженной в собственные переживания, он узнает меня? Но ведь я-то не такая, как моя мать! Не вмешивалась и не навязывала Джону свои желания, у меня вообще не было никаких желаний, наверное, из-за пережитого, но вдруг Джону, наоборот, не хватало моей заинтересованности, большей вовлеченности, а значит, я стала такой же беспомощной матерью, только иначе, кинулась в другую крайность, потому что наивно предполагать, будто материнская боль, посеяв во мне тревогу, не проросла в Джоне. Но если бы он когда-нибудь признался мне в этом, раскрыл свое сердце в письме вроде того, что я отправила матери с отцом, то я безропотно выслушала бы его! И все же я не требую от матери безропотности, я хочу лишь искренне поговорить с ней, к тому же отношения между матерью и сыном – не то же самое, что между матерью и дочерью, потому что мать – это зеркало, в котором дочь видит себя в будущем, а дочь – зеркало, где мать видит себя ушедшую, получается, мать не желает меня видеть, потому что не хочет знать, что именно от нее ушло? Бывает, что ребенок вынужден разорвать отношения с родителями, чтобы осознать собственные желания, обрести свой путь, и если родителям это окажется по силам, то со временем между ними выстроятся более равноценные отношения: в пылу споров все успели предстать обнаженными и беззащитными, все сложности и двусмысленности обрели словесное выражение, чего между мной и матерью так и не произошло. А чтобы разомкнуть порочный круг, это необходимо – может, я этого и добиваюсь?


Разве нет у родителей пожизненных обязательств, которыми не обладает ребенок? Согласно Библии, все наоборот, это дети обязаны чтить мать с отцом, чтобы обеспечить себе долгую жизнь, но Библию написали родители, которым требовалось держать в узде своих детей.


Я звоню Джону. Он не отвечает, но потом он него приходит сообщение: он летит в Вену, будет выступать в Обществе друзей музыки. Я горжусь им, о чем ему и пишу. Пишу, что не надо бояться говорить о неприятном. Он присылает мне эмодзи – рожицу с кривой улыбкой.


Зайдя в квартиру, мать ставит на пол пакеты с покупками, садится на стул и сбрасывает обувь. Она устала, хоть усталость эта и приятная. Сколько времени? Наверное, шесть. Конец сентября, и птицы уже прячутся в деревьях, вечер наступает раньше, он похож на тень, которая медленно надвигается на балкон, мать выходит туда посмотреть на птиц, тех, что улетают, и тех, что с неизменным постоянством остаются. За четыре дня здесь я ни разу не видела людей, лишь птиц, овец, лосей. Возможно, она выпьет на балконе бокал вина, страх перед зависимостью давно прошел. Да и врачи говорят, что ей полезно выпить бокал-другой, когда захочется. Я возвращаюсь в избушку, наливаю себе бокал и опять выхожу на крыльцо, от древесины пахнет горячей смолой, я облокачиваюсь на бревна, овечьи колокольчики неспешно приближаются, когда мимо проходят овцы, мне радостно, но с лосем все иначе.