„Задонщина“, воспевавшая долгожданную победу, сразу полюбилась и запомнилась; была же она записана в Кирилло-Белозерском монастыре — крупнейшем очаге просвещения и художественной культуры на Русском Севере — монахом Ефросинием в семидесятых годах пятнадцатого века. Сделана была эта запись в связи с приближением столетия битвы с большими сокращениями и переработками. Но несомненно, Ефросиний владел и каким-то списком, который до нас не дошел. Во всяком случае, в древнейшем списке, которым мы располагаем, было рукой Ефросиния записано: „Писания Сафониа старца рязанца благослови отче“. Есть предположения о том, что монах Софоний происходил из брянских бояр, чей род дал и замечательного героя Куликовской битвы знаменитого богатыря Пересвета-чернеца, который в „Задонщине“ ведет себя как подобает рыцарю-герою: „Поскакивает на своем борзом коне, свистом поле перегороди, и златым доспехом посвечивает“.
Можно было представить, как радовались те, кто, сокрушив ненавистного и коварнейшего врага Руси, слушал названия любимых городов, звучащие поэтически: „Кони ржут на Москве, звенит слава по всей земле Русской! Бубны бьют на Коломне, трубы трубят в Серпухове, чудно стоят стязи у Дону великого… Звонят колоколы вечевые в Великом Новегороде, стоят мужи новгородцы у святой Софии…“
Едва ли нужно говорить, как удачно здесь подражает Софоний певцу Игоря — географические наименования верно обозначали силы, которые противостояли Орде и Мамаю. Москва, Коломна, Серпухов, наконец, Дон — довольно точное обозначение пути, проделанного объединенными силами воинства, ведомого князем Дмитрием. Не сомневаюсь, что где-нибудь — в теремах Московского или Серпуховского белокаменных кремлей, — на княжеском пиру „Задонщина“ звучала с впечатляющей силой.
До нас дошло шесть списков „Задонщины“, самый ранний из них — Кирилло-Белозерский. Волей-неволей рязанский иерей оказался похитителем славы поэта, чтившего Даждьбога, как прародителя русского народа. Никому, разумеется, не было никакого дела до того, что самостоятельных мест в „Задонщине“ не так уж и много, — даже изощренные книжники в ту пору не занимались сравнительной филологией. Теперь же, сопоставляя „Задонщину“ и „Слово“, видно, что художественные открытия Софония нельзя отрицать, они — несомненны, хотя не так-то уж их и много. Прекрасно обращение к жаворонку; найдены красочные метафоры, характеризующие сподвижников Дмитрия Донского, они — соколы, кречеты, белозерские ястребы, летящие за Дон и ударяющие стада гусиные и лебединые, то есть бьющие полчища Мамая; есть в „Задонщине“ и публицистические афоризмы: „Русь одолела рать татарскую на поле Куликовом!“ Или — потерпевшие поражение говорят: „Целовати нам зелена мурава, а на Русь ратию не ходити, а выхода нам у русских князей не прашивати“.
Нельзя принижать литературные достоинства „Задонщины“, открывшей первую страницу московской литературы. Народная поэма вполне достойна славы, которой она пользовалась на протяжении двух столетий — для жизни литературного произведения срок немалый.
Рассматривая „Задонщину“ на фоне зарождавшейся московской литературы среди так называемых памятников Куликовского цикла, академик А. С. Орлов отметил: „Судя по произведениям, посвященным Мамаевщине, московская историческая беллетристика конца XIV — начала XV в. уже была достаточно развитой и по стилю даже разнообразной. Правда, мы здесь не наблюдаем еще большой самостоятельности и оригинальности. Авторы все еще творят „по-вышеписанному“, пользуясь опытом не только владимирских, но и киевских — точнее, южнорусских — своих предшественников. Тем не менее авторы заимствовали не рабски, а уже ловко трансформировали заимствованное и, начав суховатой „летописной“ повестью, возвысились почти до романа“.
Восход солнца на Куликовом поле осветил жизнь исстрадавшихся людей. Начали отстраиваться города и веси. Застучали топоры на пепелищах. Гордостью всей земли стал белокаменный Московский Кремль, отстроенный при Дмитрии Донском. Позднее историки свяжут эти два факта между собой — возникновение мощных стен над Москвой-рекой и битву в устье Непрядвы. Общей направленностью стало стремление к возрождению во всех сферах духовной и материальной жизни. Появляются первые московские святые, составляется их агиография, местные жития мучеников и чудотворцев, возобновляются храмы во владимирской и суздальской землях. Возникает литература в Московском и Тверском княжествах, усердно постигавшая образы и метафоры письменности, существовавшей некогда в Киеве, Чернигове и Владимире. В этой обстановке и родилась „Задонщина“.
Как видим, и автор „Слова о погибели земли Русской“, и псковитянин Домид, и создатели других произведений, в том числе о Мамаевом побоище, знали поэму об Игоре и охотно прибегали к ее цитированию. В дальнейшем же судьба „Слова“ была загадочной. Б. А. Рыбаков пишет: „Москва в XVI столетии, очевидно, не имела понятия о киевской поэме XII века. Большая работа московских историков эпохи Ивана Грозного, поднявших разнообразные архивы и извлекших множество забытых материалов, не могла порадовать москвичей находкой „Слова о полку Игореве“. Только в сочинении А. М. Курбского „История о великом князе Московском“ есть строки, как будто говорящие о его знакомстве со „Словом“…“. С последним утверждением маститого ученого можно поспорить. Курбский не был единственным читателем Игоревой песни. В знаменитом своде шестнадцатого века „Книге Степенной царского родословия“, вобравшей в себя многие летописи, хронографы, повести и сказания, есть рассказ, как Всеволод Суздальский в 1185 году ходил громить половцев. На самом деле такого похода не было, а Всеволод Большое Гнездо имел совсем другие и весьма важные воинские заслуги. Зачем же была сочинена легенда о походе? Не была ли это попытка перетолковать Игореву песнь, автор которой призывал в 1185 году Всеволода в южные степи? В этом предположении нет ничего невероятного. И. М. Кудрявцев обратил внимание на то, что в грамоте архиепископа новгородского Феодосия к Ивану Грозному встречается выражение — „вооружи свое сердце, наполнися о бозе духа ратного…“. Не свидетельство ли это бытования „Слова“ или „Задоншины“ в шестнадцатом веке?»
Нельзя без чувства живейшей благодарности думать о неутомимых псковских книжниках, последний раз переписавших Игореву песнь, — это они спасли для русской культуры многие бесценные рукописные творения, созданные в городах, разрушенных под ногами кочевых орд.
Е. П. Барсов с горестью писал в конце восьмидесятых годов прошлого столетия: «В области русской исторической науки и литературы за текущее столетие является целая библиология „Слова“; в области искусства нельзя указать ни одного замечательного произведения, относившегося к „Слову“. Всякий более или менее замечательный ученый, литератор, историк, поэт, педагог восхищался этим произведением и стремился сказать о нем свое слово; из среды же художников находится не более двух-трех имен, связанных с воспроизведением этого творения… В настоящее время мы можем указать только на жалкие гравюры, помещенные в иллюстрированных и периодических листах („Нева“, „Сияние“) и в изданиях „Слова“ Гербеля, Алябьева, Погосского. Все эти гравюры в художественном отношении ниже всякой критики».
Барсов был не совсем прав, уничижительно оценивая первых оформителей «Слова». Так, внимания заслуживают иллюстрации Михаила Зичи, появившиеся в свет в 1854 году, в которых художник показал себя «талантливым мастером рисунка». Правда, Барсов оговаривался, что в живописи (наконец-то!) появились «два истинных художника, воплотившие в своих произведениях картины „Слова“, — это Шварц и Васнецов». Следует также напомнить о том, что В. Г. Перов, один из известнейших передвижников, в 1880 году написал картину «Плач Ярославны», которая заслуживает нашего внимания.
В 1880 году Виктор Васнецов завершил свою картину «После побоища Игоря Святославича с половцами», находящуюся ныне в Третьяковской галерее. Возле огромного полотна всегда толпа зрителей, любующихся созданием художника, прочитавшего «Слово» как произведение, в котором угадывается «целый облик народа». На поле лежат храбрые русичи, которые пали в битве за отчий край. Эпическим спокойствием полны прекрасные лица воинов. Луна, словно омытая кровью, поднимается над степным океаном; во всем пейзаже разлито спокойствие, и невольно вспоминаются слова поэта: «Ту кроваваго вина не доста; ту пиръ докончаша храбрии русичи: сваты попоиша, а сами полегоша за землю Рускую».
Васнецовское «Побоище» — воплощение народных идеалов и высоких патриотических чувств. Любуясь созданием Васнецова, Репин так оценил его в письме к Стасову: «Для меня — это необыкновенно замечательная, новая и глубокая поэтическая вещь».
Среди истолкователей «Слова» в музыке, на сцене, в живописи, графике, лаковой миниатюре — композитор Александр Бородин, художник Виктор Васнецов, график Владимир Фаворский, палехский миниатюрист Иван Голиков… Работа над «Словом» составила неотъемлемую часть их творческой биографии.
Почти символична встреча Александра Порфирьевича Бородина, композитора, чье творчество отмечено чертами мужества и эпической широты, с песнью Игорева похода. Знаменательно также и то, что обращением к «Слову», оказавшимся счастливым, Бородин был обязан Владимиру Васильевичу Стасову, его душевной, художественной и исторической проницательности. Рождение эпической оперы неотрывно от общественной и музыкальной атмосферы «Могучей кучки», знаменитого Балакиревского кружка, выступавшего в шестидесятых годах прошлого века за искусство национальное, демократическое, народное.
Стасов писал: «…мы везде чувствуем события, действительно реальные, исторические, мы везде встречаем образы живые, дышащие атмосферой Древней Руси, везде имеем перед глазами картины действительной русской местности, русской обстановки, разнообразнейших предметов бытовых, наконец, эпический склад, не имеющий в себе уже ничего чужого, заимствованного, и переносящий наше чувство и воображение в среду древнерусской жизни, понятий и воззрений». Стасов подчеркнул чувство природы, обнаруживаемое в поэме. Стасову принадлежит первый сценарий будущей оперы, который хотя и перерабатывался затем Бородиным, но все же лег в основу произведения.