Кате ни с кем не хотелось говорить об этом. Ей просто не удавалось представить, как можно заговорить о таком вслух. Это был только ее позор, Катя не понимала, почему Арсений твердит, будто стыдится самого себя. Ведь это она была выброшена из круга людей, достойных уважения. Среди того круговорота желаний, который так властно увлек Арсения в тот день, Катиным вообще не нашлось места.
Она была уверена, что он ни разу и не вспомнил о ней до той минуты, пока она не вошла в комнату и Арни не увидел, но ощутил затылком, плечами ее присутствие. Которое сама Катя в ту же секунду перестала чувствовать. Она растворилась в пространстве, где ее не должно было быть, и это случилось так, будто через все ее тело пропустили разряд – так ее обожгло.
«Наверное, так бывает, когда расстреливают, – подумала Катя, когда вновь научилась связывать слова. – Мгновенный ожог – и больше ничего не чувствуешь… Он не добил меня, вот что плохо. У меня все болит еще сильнее…»
Она помнила, как много ходила в первые дни. Так быстро, будто пыталась убежать от своего тела, в котором поселилась эта боль. Наступление ночи не останавливало ее, а рассвет Катя встречала уже на ногах. На ходу она пыталась разгадать, как другим людям удается отличить душевную боль от физической. Эта была единой.
Еще она пыталась приказать себе не думать и дошла до того, что начала мысленно проговаривать все вывески и рекламы. Но сумятица слов не смогла вытеснить главного, которое разрасталось в ней, как опухоль, нарывало и жгло: «Арни». Было до того страшно оставаться наедине с этим словом в квартире, которая не помнила пустоты, ведь родители разменяли свою, когда она вышла замуж, и Катя не находилась в ней одна дольше пары часов.
Интересующая их часть Вселенной вмещалась в эту комнату, настолько маленькую, что зимой даже некуда было поставить елку. Когда они в первую свою зиму, бродя по улицам, решали, что же с этим делать – на окне, что ли, нарисовать?! – то увидели прислоненные к изгороди елки, сплющенные, как цыплята табака. Было ясно, что их только выгрузили из машины, где их набилось впритык полбора, но Арни крикнул: «Смотри! Настенные елки. То, что нам надо!» Катя хохотала так, что ей стало жарко на морозе. Тогда ей были не страшны чужие взгляды.
Это потом, без Арни, ее пугала любая тень, шевелившаяся в углу, все шаги в подъезде. Она не знала, чего именно боится, в ней просто поселился страх. И Катя возвращалась домой, когда уже не оставалось сил вышагивать по городу. Если кому-то доводилось увидеть ее – не гуляющей, а бегущей среди ночи куда-то, потом обратно, – наверное, у него рождались мысли о сумасшествии. Но рассудок не желал изменять себе. Это не радовало, ведь Катя искала облегчения, а ее холодная голова не позволяла этого.
Обо всем этом она обмолвилась Арсению всего раз, когда просила не приходить. И следом раскаялась: раз болит, значит, живо. На словах Катя этого не подтверждала, ведь даже из клочка надежды Арни вполне мог сплести веревку, которая опять связала бы их вместе. Он не хотел видеть того, что отныне это будет противоестественно. А Катя знала: между ними всегда, подобно посмертной маске, будет лежать слепок того самого дня, окаменевший уже до такой степени, что ни у Арсения, ни у них вместе уже не хватит сил разбить его.
Ей неприятно было признавать, но ранило еще и то, что авторство принадлежало Светке. Самой незначительной изо всех женщин, кого Катя знала.
«Ты приравнял меня к абсолютному нулю…»
Но Катя считала недостойным так думать о человеке.
И ни с кем не говорила о Светке, только прислушивалась к тому, как то и дело просыпается желание ударить ее изо всех сил, чтобы та почувствовала хоть отголосок той боли, от которой им с Арни уже хотелось выть в голос. Деться от нее было некуда, и потому Катя уверяла: нужно освободиться друг от друга, чтобы страдание хотя бы не удваивалось. Какой же больной не ждет хоть незначительного облегчения? Лишь бы наконец продохнуть. Улыбнуться. Почему-то Арни отказывался хотя бы подумать об этом…
Уехать – это было самым простым, что могло прийти в голову. Но Катя потеряла в последнее время слишком много, чтобы лишиться еще и города, который никогда не собиралась покидать. Если только ради домика на море…
Однажды она додумалась до пластической операции… Тогда Арсений просто не узнает ее. Поищет и перестанет… Кате не жаль было пожертвовать лицом, хотя оно ей нравилось. Но все эти выходы были односторонними: любой из них освободил бы Арни, но не ее саму. То, что поселилось в ней, невозможно было удалить хирургическим путем.
Может, сосредоточенность ее поисков слишком бросалась в глаза… Или ведовство, заложенное природой в ту женщину, что оказалась рядом, было сильным настолько, что позволяло читать мысли… Так или иначе, но Лилия Сергеевна однажды заговорила с ней, будто продолжила некстати прерванный разговор.
– Ты же знаешь, – сказала директор, рассеянно оглядывая их цветущий жизнью салон, – если можно приворожить человека, то можно и наоборот.
Катя замерла, стиснув ручку новенькой лейки: «Неужели я разговаривала сама с собой?!»
Это ужаснуло ее, ведь к тому времени ее жажда лишиться разума осталась позади. Голубые глаза директора показались ей лучами, проникающими в душу. От них внутри разбегался холодок, но он был не мертвенным, а на удивление бодрящим, словно Катя глотками пила родниковую воду. И она успокоилась уже до того, как Лилия Сергеевна сказала:
– Я поняла, о чем ты думаешь. Это было несложно.
– Да? – только и смогла сказать Катя.
Они были почти одного возраста, но она почувствовала себя девчонкой, не понимающей очевидных вещей.
– Ты ведь мне не безразлична. С самой весны ты сама не своя, тебе в одиночку не справиться. – Приблизив курносое, резко сходившееся к подбородку лицо, Лилия Сергеевна тихо спросила: – Чего ты хочешь на самом деле?
– Забыть его, – вырвалось у Кати.
От незнакомого шепота, втягивающего ее в некий заговор, смысла которого она еще не понимала, у нее холодно сморщилась кожа на спине и на руках. Катя начала сглатывать слоги:
– Будто его и не было. И чтобы он тоже… С памятью друг о друге мы не выживем.
Еще несколько мучительно растянутых секунд почти прозрачные глаза наплывали на нее, вытягивая мысли, потом отпустили. Директор спросила будничным тоном:
– Его снимочек у тебя найдется? И твой тоже нужен.
Отказываясь верить, что они обсуждают это всерьез, а не разыгрывают друг друга по совершенно необъяснимым причинам, Катя растерянно пробормотала:
– Я могу принести свадебную фотографию… Вы что, действительно это можете?! Сделаете это?
– Увидишь, – только и сказала Лилия Сергеевна. – Кстати, добавь травки в ту корзинку. Какая-то она голая…
Фотографию Катя отдала утром и подумала, что в этом есть пугающая закономерность: сегодня день рождения Арни. Она собиралась подарить ему свободу, и если все получится, то всем будет только лучше. Их души станут пусты, как бумага, на которой каждый сможет написать ту историю любви, какую захочет. Держа все это в памяти, Катя и не стала отказываться от ужина с Арни. И даже дала себе слово быть как можно покладистее, чтобы каждый из них уснул сегодня с ощущением счастья. Пусть оно останется в них, когда все другое уйдет… Катя была уверена, что их настоящее расставание произойдет во сне.
Арни ждал ее, сидя на решетке низенькой ограды. Стеклянный кубик их магазина стоял в трех метрах от остановки, и здесь было людно в любое время дня. Еще и потому, что под боком был гастроном, напротив – книжный, а неподалеку – универмаг… Кате нравилось вливаться в поток и выискивать интересные лица. В некоторых было все, чтобы стать особенным. Для этого требовалось только одно: забыть лицо Арни.
Он печально заметил:
– Ты оставила хризантемы.
– О господи! – ахнула Катя. – Подожди, я…
Он цепко схватил ее за руку. Пальцы у него были такими же теплыми, как раньше. «А разве это могло измениться?» – удивилась Катя своему удивлению.
– Я не хочу отпускать тебя ни на секунду.
– Арни, перестань изображать впервые влюбленного!
– Почему – нет? Разве ты еще не поняла, что я буду влюбляться в тебя снова и снова?
Катино сердце угодило в пустоту, и на секунду она оказалась вне жизни, как бывает на качелях.
– Это только слова, – с опаской сказала она.
– Ты не поверишь ничему, что бы я ни сказал и ни сделал?
– Нет. По-моему, нет. Что может перечеркнуть тот день?
Она попыталась вытащить пальцы из его руки, но Арсений только сжал покрепче.
– Глупо даже говорить, что каждый может ошибиться…
– Мыслью, – согласилась Катя. – Она – порождение его разума, а он несовершенен. Но желание не может быть ошибочным, ведь оно идет из души.
Его пальцы так резко сжались, что Катя вскрикнула. Точно не услышав, Арсений отрывисто бросил:
– Да какая там душа! О чем ты говоришь? Душа в тот момент была черт знает где!
– Ты еще скажи, что со мной! – рассердилась Катя и наконец освободила руку.
В костяшках немного ныло, и хоть эта боль была пустячной, она выразительно подула.
– Ой! – вскрикнул он и вскочил. – Больно?
– Отстань, Арни! Не зли меня больше, чем уже разозлил.
Он потупился, как ничуть не раскаявшийся школьник.
– Я не хотел. – Перегнувшись через оградку, Арсений достал из клумбы кактусницу и похвастался: – А вот я не забыл.
– Хороший мальчик, – похвалила Катя. – Может, у тебя еще и деньги на пиццу найдутся?
– А как же! Я же тебя пригласил. За твой счет, что ли?
Она чуть улыбнулась, и Арсений, заметив это, вспомнил:
– Ну да, да, было! Но тогда же мы в бесштанных студентах ходили. Вернее, я ходил… Ты-то была девочкой обеспеченной… Что от них слышно?
– От мамы слышно об астме, от папы – о радикулите.
На самом деле их письма были полны возгласов: «Мы же предупреждали тебя!» Никто не помнил, что она и так сделала для отца больше, чем могла, оставив его фамилию – Климова. Это ему казалось естественным… Разве Арни заслуживал того, чтоб носить его имя, если у него не было таких погон?!