— Не хочу, чтобы они слышали. Ты — дело другое, ты мне все равно что сын. Заслони меня хоть немножко. Вот послал мне аллах муку. Но ничего, мучениями он испытывает верных рабов своих. Господи, хоть бы скорей кончился этот приступ, тогда я смогу уйти отсюда спокойно.
Мне стало его жаль. Я видел, что он подбирает полы своей абы[4] собираясь встать, но кашель словно приковывает его к месту. Он все сидел, прикрывая рот рукавом. Потом кашель утих, и я сказал:
— А есть ли какое-нибудь средство от этой болезни?
— Все в руках аллаха, но боюсь, что уже поздно. Я могу теперь лишь молиться о том, чтобы болезнь моя не была опасной для других. Но моего слугу, бедняжку, постигла такая участь…
— Какая же?
Я спросил это с опаской. Тихим, дрожащим от слабости голосом он ответил:
— Однажды у меня был необычайно сильный приступ. Говорят, кашель мой был похож на лай того самого бешеного пса, что меня укусил. Когда мой слуга хотел помочь мне, облегчить мои страдания, я набросился на него и укусил, да так, что укус оказался смертелен. Упокой, господи, его душу! И прости меня, грешного!
Кашель вновь оборвал его речь. Он вцепился зубами в свой рукав, пытаясь унять приступ. В страхе я хотел броситься прочь от него. Но я испытывал к нему почтение и жалость, боялся его обидеть и не хотел привлекать внимание гостей, а потому остался на месте. Я словно окаменел. Упавшим голосом я вымолвил:
— Надеюсь, это легкий приступ…
И не договорил. Глаза его вдруг выкатились из орбит, лицо исказилось, все тело напряглось. На губах выступила пена. Он ощерил зубы и мгновенно преобразился из почтенного шейха в злобного бешеного пса. Он уже не кусал рукав, а оскалил зубы и залился яростным, неистовым лаем. Его скрюченные пальцы, словно когти, протянулись ко мне. Вот-вот он на меня набросится. И тут, не помня себя от ужаса, я одним прыжком очутился у двери, ударился головой в деревянную створку — до сих пор на лбу у меня сохранился шрам — и выскочил во двор. Вздохнув с облегчением, я крикнул слугам и баввабам:[5]
— Слава аллаху, я спасся! Но его превосходительство и гости в опасности. Шейх может искусать их до смерти!
Я хотел послать слуг в гостиную, на помощь тем, кого еще можно было спасти, но вдруг увидел, что губернатор и его гости, в том числе и шейх, выходят из дверей, покатываясь со смеху.
Когда я понял, что меня разыграли, и высказал свое негодование, губернатор спросил с улыбкой:
— Стало быть, ты не знал, на какие проделки способен шейх аль-Бильбейси? Ну что ж, теперь ты с ним познакомился.
Прикоснувшись к шишке на лбу, я сказал:
— Это знакомство оставило неизгладимый след.
Шейх, похожий на артиста, который только что смыл с лица грим, подошел ко мне и произнес:
— Вот все и кончилось благополучно! Бог даст, в следующий раз…
Я воскликнул, не дав ему договорить:
— Ну уж нет! Вторично я не попадусь на эту удочку!
— А кто тебе сказал, что в следующий раз я снова прикинусь собакой?
После этого я не встречал шейха до самой его смерти. Шутки такого рода давно уже отошли в прошлое. Перевелись и подобные люди, наделенные своеобразным талантом и служившие непременным украшением гостиных в те времена. Каждый век рождает своих комедиантов. Но комедианты прошлого века воистину не имели себе равных. Я безмерно жалею, что ни разу больше не встретился с шейхом аль-Бильбейси, хоть и знаю, что встреча эта не прошла бы мне даром.
Яхья Хакки
Родился в Каире в 1905 году, в литературной семье. Его дядя был писателем, брат издавал журнал «Ас-Суфур», в котором печатались рассказы одного из основоположников современной египетской новеллы Мухаммеда Теймура. Получил юридическое образование. Некоторое время работал в прокуратуре, занимался адвокатской практикой, затем поступил на дипломатическую службу и занимал дипломатические посты в Турции, Италии, Франции и Ливии. Выйдя в отставку, работал директором департамента искусств министерства культуры, редактором литературно — общественного журнала «Аль-Магалля».
Начал заниматься литературной деятельностью в 20-е годы. Помимо повестей «Светильник Умм Хашим» и «Сон в руку», Яхьей Хакки написано четыре сборника рассказов, много литературно-критических статей и эссе, а также книга воспоминаний «Дорогие образы» (1971).
Рассказ «Медная кровать» взят из сборника «Антар и Джульетта» (1960).
Медная кровать
Перевод Т. Городниковой
Покупать приданое оказалось для Зейнаб делом утомительным и вместе с тем приятным. Она радовалась и печалилась одновременно. Порой она плакала от умиления и счастья, хотя при этом невольно испытывала угрызения совести, когда видела, как мать надрывается ради того, чтобы собрать деньги на это приданое. Мать позаботилась обо всем: о тазике и о кувшине, о сиденье для ванной и о деревянных сандалиях, не забыла о метелках — их купили две: одну с черенком, другую — без. Порой же Зейнаб плакала от ярости, когда ей, избалованной и капризной, приходилось довольствоваться черствым хлебом.
— Это, доченька, только цветочки. Ягодки еще впереди, — говорила ей мать.
Ей хотелось бы осыпать дочь золотом и драгоценностями, но… видит око, да зуб неймет.
Прежде семья их была среднего достатка, но обеднела после смерти кормильца. Госпожа Адиля не захотела снова выйти замуж, опасаясь, что отчим станет плохо обращаться с ее единственной дочерью. Женщины всего квартала боготворят ее, а мужчины встают и кланяются, когда она проходит мимо. Лицо у нее всегда скрыто покрывалом, которое хранит от чужих взоров тайные ее думы.
Жила она в своем родном городе Даменхуре, тайком, небольшими участками, распродавая пять федданов[6] земли, — все, что у нее осталось. Когда жених ее дочери настаивал, чтобы она переехала с ними в Каир, она подумала про себя, что ей не хотелось бы быть приживалкой, а вслух сказала, что останется в доме, где родилась и вышла замуж. Здесь она и умрет, отсюда проводят ее в последний путь, и носилки с ее телом сами, без посторонней помощи, найдут дорогу к могиле.
— Ну что ты такое говоришь, мама. Если будет на то воля аллаха, я умру за тебя.
— Смерть, дочка, удел всякого в этом мире.
Зейнаб жила, огражденная от забот материнской любовью. Бывало, спит она с матерью в одной постели. Ночью мать обнимет ее, положит головку ненаглядной своей дочурки себе на грудь. О господи, как приятен запах ее кожи! Как чисто дыхание! Никто другой на всем белом свете не может так убаюкать, навеять такой сладкий сон! Зейнаб гордится матерью, которая ни разу не сказала ей дурного слова, ничем не ранила ее душу.
Зейнаб росла сиротой и стала от этого до крайности впечатлительной. Как-то умерла девочка, сидевшая с ней в школе за одной партой. Зейнаб отказывалась идти в школу, если директриса не пересадит ее на другую парту, пускай даже на самую заднюю. В то же время всеобщее внимание, которое она привлекла к себе этим поступком, удручало ее не меньше, чем смерть несчастной одноклассницы.
Любовь к матери превратилась у нее в поклонение, она трепетала от страха за ее здоровье. Но это не помешало ей таскать бедняжку по магазинам, покупая приданое. Когда та изнемогала от жары и у нее распухали ноги, дочери и в голову не приходило спросить бедную старуху, не хочет ли она отдохнуть. В радости, как и в горе, человек становится забывчив.
Зейнаб хотелось купить деревянную кровать, которую она видела в одном мебельном магазине. Ей нравилось, что спинка кровати украшена точно такой же росписью, какая была на платяном шкафу. Получилось бы, будто она купила целый гарнитур, а не кровать и шкаф по отдельности. Она мечтала об этой кровати еще и потому, что к изголовью, слева и справа, приставлялись тумбочки с ящиками. Зейнаб заранее предвкушала, как приятно будет, лежа в постели, протянуть руку и вынуть из ящичка то, что нужно. Это так удобно. Она хочет, чтоб у нее все было «модерновое», ей не нравится засовывать всякую всячину под матрас, как делает мать. Но госпожа Адиля решительно воспротивилась идее дочери. Она сказала:
— Не обольщайся внешним изяществом. Приглядись к тому, что скрыто под этой полированной отделкой, и ты увидишь, что там самое простое дерево. Пройдет год-другой, и оно растрескается. К тому же такая кровать обуза при переезде, да и двигать ее с места на место совсем нелегко. — И еще она внушала дочери: — А заведутся в ней клопы, тогда что будешь делать?
И хотя из глаз Зейнаб ручьем катились слезы, госпожа Адиля купила ей роскошную медную кровать. Не чета современным, никелированным, с гранеными низкими ножками, это была кровать желтой меди в старинном стиле, на высоких ножках-колонках, из которых каждая венчалась тяжелой шишечкой. Спинка кровати была изукрашена орнаментом в виде сплетения больших и малых окружностей, скрепленных меж собой гвоздиками с блестящими шляпками. Спинка эта походила на святыню, к которой стремятся паломники. Такая кровать сразу заметна. Она возвещает о славе былых времен, и всякому ясно, что лишь на ней можно обрести подлинное отдохновение. Когда госпожа Адиля сшила зеленый чехол для Корана, чтобы Зейнаб повесила священную книгу справа на спинку кровати, она сказала дочери:
— Пророк свидетель! Ну куда бы мы повесили ее на той жалкой деревянной кровати?!
Эта кровать стала ложем, на котором Зейнаб провела первую брачную ночь, родила сына, своего первенца, а потом дочь и еще двух близнецов. Правда, выкидыши не в счет, а их тоже было немало!.. И вот прошли долгие годы. Время разрушило медь, подобно тому как оно подтачивает дерево. Отвалились медные шишечки. Ножки кровати стали похожи на старые трубы с рваными краями. Блеск металла померк. Часть колец со спинки отлетела, обнажив гвоздики, которые ощерились, словно клыки, причиняя боль при всяком случайном прикосновении. Но к старым вещам так привязываешься!.. И эта старая кровать, хоть она и стоит теперь растопырясь, как лошадь, справляющая нужду, хоть она и скрипит, когда ложишься или встаешь, хоть она стала калекой и как будто страдает ревматизмом, все же кажется прочной и величественной. Зейнаб с мужем спят на ней, а с ними вместе — младший их отпрыск и еще кто-нибудь из детей, когда захворает. Если же отвернуть край матраса, то там окажется ворох бумаги да разного тряпья и еще деньги на хозяйственные расходы до конца месяца. Что же, яблоко от яблони недалеко падает…