— Трубы у него горят… — Она оправила платье и открыла дверь. — Чего тебе?
— А чего есть?
— «Топаз».
— Давай. Тань, а может, компанию составишь?
— Ну тебя!
— Ну Та-а-ань!
— Иди давай, — негромко сказал Кир.
— Понял, — ответили снаружи. В следующую секунду Таня вскочила в палатку, захлопнула за собой дверь:
— Ну козлы…
Она уселась у ног Кира, прямо на пол.
— Слушай, Сереж… Ведь можно хороший протез, а?
— У меня хороший. По лицензии.
— Ой, знаю я эти лицензии… Давай хороший, а? Деньги есть.
— У меня тоже.
— Ой, правда, чего это я… Ты же там штуку в день получал, да?
Вот это его царапнуло. Про штуку она сказала с уважением. И даже если уважение относилось к нему, а не к штуке — все равно плохо. Нельзя уважать человека за то, что он на войне получает штуку. За войну — можно, за штуку — нельзя. Впрочем, если бы он не был на войне, тоже бы сейчас, небось, все мерил в штуках. Поэтому он и остался на войне, но никому нельзя было это объяснить.
Таня вернулась к нему на колени и поцеловала в нос, потом в губы, потом снова погладила по голове.
— Ничего ты не понимаешь, — снова сказала она.
— Я пойду, Тань.
— Куда?
— Домой.
— Да посиди! Надо же поговорить, в конце концов!
— Я с матерью еще толком не говорил.
— А, — вздохнула она. — Ну, тогда иди.
Это его еще больше обидело. Он думал, она будет его удерживать.
— Сереж!
— Что? — обернулся он с надеждой, которую не сумел спрятать.
— Ты думаешь, я из-за ноги?
— Да ладно, Тань.
— Ты думаешь, у нас… все, да?
— Да это не я думаю, Тань. Это ты сама думаешь.
— Нет, ты что! Кир, если б ты не ушел… или если б хоть вовремя пришел… Кир, я бы никогда, ни на кого…
С чего это она называет меня Киром, подумал Кир, никогда ведь этого не было. Это наше, ротное. Почему Кир?
— Почему Кир? — спросил он. — Меня в роте так звали.
— Ну, наверное, ты писал… или услышала где-то… Не обижайся, Сереж. Тебе не нравится?
— Не привык просто. Ладно, я завтра зайду.
— Ну давай.
Он спрыгнул на землю. Игорь с Никичем так и стояли около кустов. Эти не предадут, не бросят… не могут… Вот и все, на кого я могу положиться. Тоска, блядь. Вилы.
Таня высунулась из палатки.
— Пока, мальчики! — крикнула она.
Кир, Никич и Игорь переглянулись в крайнем изумлении.
— Допилась, — сказал Никич.
— Ничего ты не понял, — повторила она и захлопнула дверь.
— Ну ладно, — сказал Игорь. — А с другой стороны, ты проститутку тогда драл? Драл. Со всеми? Со всеми. А чего теперь хочешь?
— Ничего не хочу, — сказал Кир. — Спать хочу.
— Нет, рано, — не согласился Никич. — Пошли бы, погуляли… А, Кир?
— Домой надо, — отрезал Кир. — Спать будете у меня.
— А где? Там такой пенал вообще… Одна кровать…
— Под ней и будете. — Он не выдержал и улыбнулся.
Мать спала перед телевизором, по которому показывали дурацкую ночную тягомотину — только что закончилось какое-то кино, и теперь его обсуждали два киноведа. Кир никогда не понимал, зачем нужны эти люди: и без кино-то можно обойтись, особенно если оно наше, нудное, про плохую жизнь, которой режиссер вдобавок не знает, — а уж без киноведов подавно. Чем тратить бабки на этих людей, можно было их отдать кому угодно, той же Кировой матери, которая все так и горбатилась в своем детсаду, а ей, между прочим, сорок пять, и детей этих она видеть уже не может. Киноведы были толстые, толще Никича.
— В современном петербургском кино, — долдонил один, — установился, если вы заметили, такой стиль… такие бесконечные проходы-проезды под музыку отечественных рок-групп, и в центре фильма — непременно герой-одиночка: брат, одна из сестер, потом Иван из фильма «Война», и все это выдержано в единой стилистике, растиражированной целой, так сказать, ротой эпигонов… Герой возвращается с войны, якобы пережив на ней тяжелый шок, и начинает внедряться в гражданскую жизнь или возвращается на войну, потому что умеет только убивать…
— Самое печальное, — завел другой, откровенно пидорского вида, — что все эти мальчики, — слово «мальчики» он произнес с особым смаком, — совершенно пустые внутри. Они как бы мертвые, они пережили что-то, что начисто их выжгло, причем никогда не уточняется — что именно. Тем самым постановщик значительно облегчает себе задачу, поскольку изображать внутренний мир героя как бы уже и необязательно… Можно сказать, что главным героем всех этих фильмов является мертвый, мертвец, почему, собственно, все они и выдержаны в стилистике одноименной картины Джармуша… Все эти затемнения, эта тягучая музыка, психоделические мотивы, странствия, открытые финалы… Для изображения таких героев идеально подходят новые главные персонажи российского кино — братья Чадовы, с их каким-то прямо катастрофическим неумением сыграть живого человека…
— Сам ты мертвец, блядь, — сказал Никич.
— Живого мертвеца не видел, а говорит, — добавил Игорь.
Мать проснулась.
— Ой, господи, — сказала она. — Сереж! Ты здесь?
— Здесь, мам.
— Ой, что-то мне все такой ужас снился… Я все время теперь засыпаю, совсем старая стала.
— Да ладно. Я тоже перед телеком часто спал. И в армии на программе «Время» засыпал все время.
— А вам показывали?
— Ты что. Обязательное мероприятие. Хоть на гражданскую жизнь посмотреть, на девушек…
— А снилось мне, что какие-то незнакомые люди с тобой приехали, — сказала мать.
— Материнское сердце — вещун, — сказал Никич.
— Я когда дома был, матери тоже снился, — сказал Игорь.
— А я не снился. — сказал Никич. — У моей бессонница. А когда с таблетками засыпает, то тут уж без снов.
— Без снов не бывает, — сказал Игорь. — Это она просто не помнит.
— Мам, я спать пойду, — сказал Кир. — Завтра побуди меня пораньше. Я к ребятам схожу, поговорю насчет работы. А потом мне в Москву надо съездить, к Славке.
— К какому еще Славке?! Ты дня дома не пробыл!
— Мам, человек меня десять километров на себе тащил! Должен я поблагодарить его, нет?
— Шесть, — уточнил Игорь.
— Ладно, семь, — поправил Никич.
— И стопочку налей мне, пожалуйста, — попросил Кир. — На сон грядущий.
— Сережа! Ты сопьешься! — грозно сказала мать.
— Ага. От стопки и сопьюсь. Мам, а утку они всю доели?
— Я оставила, — гордо сказала мать. — Крылья оставила. Будешь крылья?
— Ложилась бы, а? Я сам.
От стопки или не от стопки, а заснул он резко, как провалился, едва присел на свою кровать и снял протез, заснул прямо с этой стопкой в руке. Не успели толком и попиздеть. Он не почувствовал, как Игорь с Никичем, матерясь на чем свет, вынимали из его рук хрустальную стопку. Это удалось им с большими трудами — не потому, что он так крепко держал ее, а потому, что в их руках она держаться ну никак не хотела, но все ж они как-то управились. И снов никаких он не видел. Не видел, как мать вошла, как стояла над ним, разглядывая, как укрывала одеялом.
— На жетон смотрит, — сказал Игорь.
— Чего?
Они с Никичем лежали на полу, под окошком. Пулемет взгромоздили на подоконник. Там же стояли три стопочки — одна пустая, а две полные, с ломтями хлеба поверху. Игорь с Никичем пытались их нюхать — что-то никакого эффекта. Водки было жалко, хоть буди Кира и силком в него вливай.
— На хера он его не снял?
— А-а, жетон, — сказал Никич. — Надо было снять… Блядь, рюмки…
В руках у матери были мужские тапочки — новые, ненадеванные. Она нагнулась и поставила их около кровати. Сама она была босиком, чтоб ступать тише. На ногах у нее сильно заметны были вены. Она и вправду все смотрела на смертный жетон Кира. Протез лежал на стуле, она осторожно взяла его в руки и долго разглядывала, шевеля губами. Потом перекрестила Кира и вышла, мягко притворив за собой дверь. Рюмок она, кажется, не заметила.
— Идиот он, — сказал Игорь. — Посадят его теперь.
— Не каркай.
— Может, Славка чем поможет, у него отец какая-то шишка…
— Откуда знаешь? Про отца?
— Он говорил.
— Что ж он Славку-то от армии не отмазал? Шишка! Славка тот еще пиздобол.
Дверь беззвучно открылась снова, мать вошла: теперь она направилась прямо к окну. Никич стал отползать по-пластунски.
— Ты чего?
— Наступит.
— Ну и че? Она ничего не почувствует.
— А вдруг?
Игорь отползать не стал, просто отодвинулся малость. Мать прошла возле самого его лица. Она взяла с подоконника стопки. Дверь за ней опять затворилась.
— Никич, а че мы за ним все ходим и ходим, а?
— Спроси что-нибудь полегче.
— Че она про рюмки подумает? Что у Кира крыша съехала?
— Подумает, что покойников помянуть решил.
— Нет, ты мне объясни, на кой хрен он попрется в эту Москву..
— Пускай. Придут-то за ним сюда. А Москва большая, там хрен найдут.
— А она?
— Мать? Ну, а что мать? Передачки собирать будет. Тоже занятие.
11
— Значит, говорите, солдат был с черной сумкой…
Следователь в прокуратуре был молодой, рьяный. Это был уже не то третий, не то четвертый человек, который допрашивал Морозову. Она терпеливо отвечала. Ходить по учреждениям, сидеть в коридорах и всюду говорить одно и то же было скучно и тошно, но все ж это было лучше, чем без конца думать о своем. Малыш, он называл меня — малыш. Ей казалось, что никто никогда так никого не называл. И правда ли, что в гробу был он? Закрытый гроб, такой безобразный, жуткий, а они называли его красивым словом, как цветок. Она просила, чтобы гроб открыли, а они не открыли. И могилы здесь нет, а раз нет могилы — значит… У нее не было тогда сил спорить со свекром, да и не хотелось. Так даже лучше, что нет могилы. Она не поехала со свекром на похороны, ее не понимали, осуждали. А она не могла ехать. Сама лежала замертво — месяц лежала. И после не поехала на могилу. Когда ее спрашивали, она говорила, что обязательно съездит, но немного погодя. Она ждала, когда от нее отвяжутся, перестанут спрашивать. Так лучше. Ни гроба, ни могилы. Он не прислал даже письма, это ошибка, ужасная ошибка, он не мог так умереть, без письма, он написал бы ей обязательно.