— Может, вам, Клавдия Васильевна, по хозяйству чего надо помочь?
— Нет, спасибо. Мне Таня помогает. Невеста Сережина.
— Знаю, знаю Танечку, как же. А я слыхала, она замуж собирается…
— Ну да, за Сережу.
— А я слыхала — за торгаша одного… из этих, из черненьких…
— Врут, — сказала мать. — Быть этого не может.
20
— А это и есть моя деревня, — сказал Кир. Сидя на земле, он натягивал протез. Отек немного спал, но все равно культя никак не лезла.
— А чего ты сразу не сказал, что тебе на кладбище нужно?
Кир не ответил — он как раз сделал последнее усилие и впихнул культю в ее гнездо. Это движение пронзило его такой нестерпимой болью, что он едва не закричал.
— Дурак я, — сказал батюшка, — мог бы и сам догадаться… Дурак, дурак… Нет, почему ты сразу не сказал? Если бы сразу сказал, я бы молебен по ним отслужил…
— Ну, не сказал и не сказал.
Кир встал и заковылял по дорожке, присматриваясь к надписям на надгробиях.
— А как их фамилии? — спросил батюшка. — Звать их как?
Кир шел, опираясь на костыль, с каждым шагом идти становилось легче. Батюшка где-то там за ним семенил. Он больше не обращал на батюшку внимания. Он шел, лавируя очень ловко между оградками, помогая себе костылем совсем немного. Он почти не чувствовал боли. С тех пор, как он в первый раз встал на ноги после ампутации, ему еще никогда не было так легко идти. Захочу — и подпрыгну. Он оставил батюшку далеко позади себя. Беглым взглядом он скользил по надгробиям — почти все они были новехонькие, одинаковые. Из медальонов на него смотрели лица, лица, лица.
— Может, спросить у кого? — крикнул ему вслед батюшка. — Я пойду поищу сторожа, хочешь?
— Не надо, — сказал Кир, — одного я уже нашел.
Надгробие было такое же, как у всех, гранитное, серое. Вокруг могилы посажены чахлые цветочки, сорная трава выполота. Среди цветочков лежало что-то серебряное — портсигар? Это была завернутая в фольгу, надкушенная шоколадная плитка. Фотография в медальоне была очень давняя, еще школьная, наверное — фотография мальчишки, а не мужика. Фотография улыбалась во весь рот. Креста не было. Лейтенант Морозов был неверующий, и родители его, видать, тоже.
Кир достал из-за пазухи письмо. Оно совсем смялось, пропиталось потом и пылью. Он разгладил его как мог. Оглянулся — батюшка маячил недалеко, но не подходил. Кир уронил костыль. Опустился на колени — это движение с легкостью удалось ему, как раньше. Он положил письмо на могилу.
— Взводный, — сказал он, — ты прости меня, пожалуйста… Так вышло, блядь, так вышло… Ты прости меня, Мороз…
Взводный спокойно смотрел на него — широко расставленными, светлыми глазами. На чистый высокий лоб падал кокетливый чубчик. В Чечне этого чубчика не было. Взводный был красивый парень, медсестры, штабные девки и даже местные на него заглядывались. Морозовой повезло.
— Ну, прочитала б она это письмо… Ей бы от него, может, только хуже стало, больней. Она и так тебя любит, без письма…
Кир не очень-то своим словам верил. Но взводный поверил: улыбнулся еще шире. Тогда Кир поднялся с колен. Отряхнул штаны. Костыль он взял под мышку, потом подумал и повесил на шею. Вытащил бутылку и стаканчик, плеснул в стаканчик водки — совсем чуть-чуть. Взводный вообще-то был почти непьющий. Он больше сладкое любил — шоколадки. Кир наклонился и чокнулся с фотографией.
— За тебя. Пусть земля тебе будет… ну, сам знаешь.
В ответ раздался глухой звук — будто хлопает крыльями какая-то крупная птица.
21
Вот уже много дней Морозова почти не могла спать. Днем она нарочно себя загоняла до изнеможения, до упаду, надеясь, что сможет заснуть сразу, как в яму провалиться. И вроде бы вечером усталость наваливалась, до постели доходила едва-едва, а как свет погасит — все, ни в одном глазу. Малыш, малыш! Так и ворочалась целыми ночами, ревела, давилась слезами, выла как волчица, засыпала только к утру, тяжело, как помирала, а там уже будильник немилосердно вырывал ее — обратно, в постылую, ненужную жизнь.
А вот сейчас — на работе — хотелось спать, клевала носом. Спать было нельзя, цех маленький, а заказ поступил большой, все швеи до изнеможения пахали. Это мужику может показаться, что работа легкая, а сам посиди с рассвета до вечера за машинкой, согнувши спину. Швеи разговаривали друг с дружкой, не отрываясь от работы: про детей, про мужей, про чужих мужиков. Эти разговоры — про чужое счастье — были Морозовой невыносимы, но она научилась от них защищаться: брала с собой плеер с наушниками, наушники плотно надевала на голову. Дисков, чтоб слушать, у нее было только два, их дала ей подруга. Были диски, что он любил слушать, но она все их собрала и запрятала далеко-далеко, среди старых вещей. Дико больно было слышать песни, что он любил, хорошо, что он любил такие песни, какие в этом городе мало кто слушал. Забыть бы их поскорее.
И лампа не горит,
И врут календари…
И если ты давно хотела
что-то мне сказать.
То говори…
Она встряхнула головой, чтобы отогнать от себя мотив. Как она может слышать эти слова, когда плеер ей прямо в уши совсем другое поет, от которого ей не больно, а все равно:
Когда я вижу ты идешь,
вижу ты идешь,
ой как ты идешь.
Меня бросает крепко в дрожь,
так бросает в дрожь…
Какой-нибудь человек — из тех, что вечно сидят в телевизоре и говорят про умное, — сказал бы, что слова той и другой песни мало друг от друга отличаются. Да разве дело в словах?
Она энергично качала ступней под рабочим столом. Плечи ее двигались в такт. И вдруг ей послышалось… послышалось, будто где-то совсем рядом хлопает крыльями большая птица. И вокруг нее стало белым-бело, снег был пушистый, лежал повсюду и падал крупными хлопьями; и, когда она глядела на этот падающий снег, ей казалось, что она сама куда-то поднимается. Она поднялась в воздух и, кружась вместе со снегом, подлетела к какому-то желтому окну. Она знала, что это ее окно и что за окном ее ждет он.
Она спала крепко, уронив русую голову на недошитую штанину (то была роба для заключенных), и улыбалась во сне. И никто ее не будил.
22
Кир выпил водку. В бутылке теперь плескалось едва-едва на донышке.
— Пойду теперь пацанов искать, — сказал Кир взводному, — ты тут подожди, я скоро.
— А ты позови их, Кириллов, — сказал взводный, — чего зря ходить, у тебя же нога…
— Да не, с ногой все нормально… А и правда — чего ходить? Давай вместе позовем.
— Зови ты, — сказал взводный, — я не могу.
Кир послушно закивал. Выпрямился, заорал во все горло:
— Ники-ич! Никич! Игорь!
Он прислушался, ожидая ответа. Батюшка с удивлением наблюдал за ним. Было тихо — слышно, как листья шелестят. Почему шума машин не слыхать, от шоссе-то отошли всего ничего? Глохну, что ли? Кир снова позвал, еще громче. Откуда-то сбоку, из кустов, вновь послышался странный глухой звук. Кир замолчал. Он весь напрягся и ладонь приложил к уху, чтоб слышать лучше. Звук повторился — теперь было понятно, что это птица пытается взлететь. Опять она за мной.
Ему теперь не составляло труда нагибаться, да и камней было полным-полно. Но ворона перестала его раздражать. Тут ее законное место. Пускай летает. Он еще раз крикнул, уже срывающимся голосом:
— Игорь! Никич!
Кладбищенская тишина отозвалась новым звуком — тоже из-за кустов, но уже не слева, а справа, как раз оттуда, где лужайка, где они с батюшкой сидели. Ну наконец-то! Кир бросился туда — не по дорожкам, а напрямик, через кусты. Без меня начали, гады. Бульканье, звяканье, стук ножа о банку. Он яростно продирался сквозь заросли, расталкивая ветки грудью и руками, отдирая колючки.
— Пацаны! — орал он. — Пацаны!
Там, на скамеечке, за столиком, сидел мужик-крот. На столике стояла едва початая бутылка водки — Кировой водки, той самой. Армейским ножом крот вскрывал банку консервов. Морда крота блестела жиром, усики трепетали, глазки совсем спрятались. Увидав Кира, крот вскочил, глазки заметались — он еще раздумывал, бросить ли водку или прихватить, но все-таки побежал так, без водки. Кир сорвал с шеи костыль и запустил в крота. Он знал, что теперь не промахнется, и точно: попал кроту прямо в спину, пониже лопаток. Бросок был с замахом, хороший, сильный. Но почему-то крот не упал: он как будто и не почувствовал удара, как если б костыль был сделан из бумаги. Кир бросился за ним вдогонку, он догнал бы его легко, если б тот не провалился опять в какую-то нору. Кир остановился подле норы. Земля вспучивалась — крот со стремительной быстротою уходил все глубже.
Кир подобрал костыль. Ему уже лень было преследовать крота. Он огляделся кругом. Лужайку обступали надгробия — лица, лица, лица. Он уж видел эти лица, когда сидел тут на столе и курил. Лица смотрели на него из медальонов. Одно из этих лиц было лицо Никича. Как он его сразу не признал — ослеп, что ли? Хромой, глухой да еще слепой. Но хромоты он теперь совсем не чувствовал. Ноги вроде и не было, но это нисколько не беспокоило, она была не нужна.
Он отшвырнул костыль. Заморгал, снова открыл глаза. Никич был в пиджаке и галстуке, тоже пацан совсем, как и взводный. Это он в военном билете такой был. А Игорь был в форме и с орденами.
— Ну, Никич, ты морда… — тихо сказал Кир. — Вы чего смылись?! Я вас сутки ждал, последнюю ногу отсидел…
Игорь и Никич не улыбались, рожи у них были серьезные, постные. Оба молчали. Но Кир знал, что они только притворяются серьезными, а сами рады встрече, как он, — до смерти. Он подмигнул им. Стал обходить остальные могилы, что были поблизости, — оказывается, все они были тут, рядом. Он проводил ладонью по надгробиям, шероховатым и гладким.
— Здорово, Саня… Здорово, Леха…
На одном из надгробий был нарисован полумесяц.
— Муха, татарская морда! — обрадовался Кир. — А ты что тут делаешь?!