ала тебя по имени? Ну, конечно же, нет, не называла. И ты меня тоже не называл. Мы знали только одно наше общее ты. Мне не нужно твое имя, я давно стерла его из памяти. А ты мое стер? Думаю, стер, потому что я тоже его забыла. Уже давно не помню, как нас с тобой зовут. Когда любишь кого-то, его имя паром поднимается в небо и стоит в воздухе как тонкий аромат. И сейчас я чувствую твой запах в этой комнате. Ты когда-нибудь замечал, что слово ты не только сближает, но и легонько отталкивает людей друг от друга? Вот скажи: ты. Сначала беззвучный толчок, потом струйка воздуха, бьющая в тело. Чувствуешь? Скажи опять. Я чувствую… Я задыхаюсь от счастья, оттого что ты пустил меня в свое царство и открыл свои тайны, которых мне не перебрать за всю жизнь. Я думаю, что скоро сойду с ума.
Римская улица. Юний и Заина.
– Напрасно ты мнишь себя красавицей, девушка, ты совсем не красива.
– (Смеется.) Мне что за дело?
– Ты слишком тяжела и ходишь вперевалку, как утка.
– Не смеши меня, философ!
– Я говорю всерьез.
– Вчера ты говорил иначе.
– Что же из этого? Я говорил, что ты тощая, как сухая ветка, и при ходьбе не достаешь ногами до земли.
– Вот как? Я умру от смеха! Ты взялся меня веселить.
– Глаза у тебя сидят слишком близко.
– Или чересчур далеко, да? (Смеется.)
– Вот именно, чересчур далеко. От одного до другого по переносице трое суток ходьбы.
– Найми повозку!
– А от левого твоего бедра до правого пешком и вовсе не добрести.
– Так сделай привал посередине пути.
– Если отыщу тенистый уголок.
– А не отыщешь, так порасспроси своих товарищей, кто знаком с этой местностью. Они научат.
– Мне не нужны проводники. Люблю путешествовать в одиночку.
– В одиночку? Так что же ты плутаешь по городу целыми днями в компании каких-то бездельников? Я каждый день встречаю вас то на углу, то в таверне.
– Мы философствуем.
– О чем твоя философия?
– Тебе не понять.
– Что с того? Я только потрепанная певичка. Разве я спрашиваю, чтобы понять?
– Так для чего же ты спрашиваешь?
– Чтобы не понять, тупица!
– Ого, да ты догадлива, певичка! Угодила прямо в середку моей философии.
– И что же там, в середке? Объясни.
– Только не вздумай понять мои объяснения.
– Куда мне!
– Там в середке – непонимание.
– Вот как? Но почему?
– Мир держится на непонимании. Мы, философы, те, кто плутает со мной по городу, ограждаем мир от понимания.
– Это еще зачем?
– Такова наша школа. Мы храним и оберегаем драгоценный эликсир непонимания.
– Боитесь расплескать? Подумаешь, велика важность! Да вашу тарабарщину, благодарение небу, и так никто не понимает, ни в книгах, ни в речах.
– И слава богам! Если люди их прогневают, они пошлют нам проницательную способность понимать друг друга, и тогда мир рухнет.
– Это еще почему?
– Ты помнишь драку, приключившуюся в остерии третьего дня?
– Я чуть не умерла от смеха.
– Мы подрались из-за несходства наших точек зрения на то, как именно погибнет мир, если такое случится. Одни из нас утверждают, что взаимное понимание так сблизит между собой всех людей и все элементы мира, что он превратится в плотный колобок. Из столь густого и вязкого теста, что нельзя будет ни продохнуть, ни шевельнуться. Люди срастутся между собой, и отличить себя от соседа никто не сможет.
– Я бы не хотела угодить в эту толчею.
– Тогда, наверно, ты возьмешь сторону вторых. Эти говорят: все будет не так. Если все друг друга поймут – муж проведает о тайных влечениях свой жены, соседи раскроют происки соседей, а народ постигнет трусливые замыслы властителя, – все как один схватятся в ножи и обратят космос в клочья.
– Мне не нравятся обе ваши стороны. А какого мнения держишься ты, философ?
– Я каждый день меняю свои воззрения на противоположные.
– (Смеется.) Тогда понятно, почему твои собутыльники души в тебе не чают и волочатся за тобой, как нити за челноком. Ведь своими перебежками ты, словно стежками, сшиваешь обе их партии в одно полотно.
– Все так, певичка. Ты опять проявила догадливость.
– Догадка нам – замена понимания.
– Это потому, что она не требует от нас ни доказательств, ни подтверждений.
– Ты чураешься доказательств, философ?
– Да. Хочешь это понять?
– Нет.
– Тогда слушай. Главное для меня – ничего не доводить до конца.
– Как так?
– Там, в конце, вовсе не свет истины, а только новое замешательство и смущение души. Но если и свет, то беспросветный. А путь тернист.
– Ты доходил?
– Не знаю. Но сдается мне, я побывал где-то поблизости. Быть может, во сне. Мне приснилось, что я плутаю, усталым путником, в сбитых сандалиях, едва передвигая ноги, по улицам большого города, как две капли воды похожего на наш. Я забрел в него после долгих странствий в поисках истины. У каждого порога там, как и у нас, сидит по привратнику с толстой палкой, но я, не разбирая, перешагивал через их ноги, распахивал дверь за дверью, надеясь, что за какой-нибудь из них в грудь мне ударит сноп света – света новой истины. Разве не вправе я был ожидать этого, проделав столь долгий и опасный путь? И разве не говорят нам учителя, что истина добывается в пути? И что же? Как странно. За первой же дверью мне в глаза и вправду брызнул свет, душа моя преисполнилась радости, а сердце забилось чаще. Я уже готов был шагнуть в это слепящее марево, но тут передо мною на пороге вырос хозяин. Казалось, он только и ждал моего прихода, вплотную стоя за дверью, приложив к ней ухо и переминаясь с ноги на ногу от нетерпения. Живые, юркие глаза, масляная улыбка. Широкий гостеприимный жест вглубь своих покоев. О, он многое мне расскажет о том, чего взыскует мой ум, он прекрасно осведомлен о том, что я ищу, осведомлен больше, чем я сам, – ведь я только искал неведомого, а он уже давно знает, о чем у нас пойдет речь. Знает, наверно, от сотворения мира. Но нечто мешает мне переступить порог. Лихорадку не уймешь, сколько ни старайся: у него мелко подрагивают руки, как ни яростно он потирает ладони, как ни угодливо хихикает, словно боясь, что добыча сорвется у него с крючка. Нет, это вовсе не хозяин, это, скорее всего, приживал, а то и раб в хозяйском хитоне. У него только и хлопот, что завлечь меня внутрь и передать заботам хозяина, а там хоть трава не расти. Я с отвращением пячусь и сломя голову бегу прочь от этого места. Но и за другими дверьми меня ждет все то же рабское гостеприимство… Слуги расхаживают по дому в хозяйской одежде. Понимающие улыбки, быстрые перегляды…
– Я не знаю, что означает твой сон. Не моего ума это дело.
– С тех пор я философствую по-другому.
– Но я понятия не имею, как ты философствовал прежде.
– Прежде я стремился дойти до обрыва и заглянуть в бездну, теперь для меня главное – правильно построить речь, чтобы мои собеседники не разбежались кто куда. Ведь я одним лишь красноречием скрепляю несовместимое и удерживаю враждующих.
– Ха, но это и моя забота. Я тоже изо всех сил стараюсь удержать твоих сотрапезников пеньем и флейтой.
– Зачем?
– Деньги. Каждый оставляет по два или по три асса. А иные и пять, кто сколько захочет. Я на это живу.
– И больше ничего?
– Я люблю вести мелодию.
– Если самое важное для тебя – последование звуков, а для меня – расположение слов, значит, у нас с тобой схожее ремесло?
– Главное нам с тобой – не попасться на глаза Богу.
– Теперь уже ты веселишь меня, певичка! Объясни, почему так.
– Когда ведешь мелодию, то словно бежишь по извилистой тропинке. Это легко и наполняет радостью душу. Звуки цепляются один за другой и беззаботно влекут тебя вперед. Но стоит немного сбиться или отстать от ритма – и ты уже в открытом поле. Необозримое пустое пространство, яростные порывы ветра… Это само время вырвалось на свободу и, как тигр, без удержу мечется по песку. В небе летают молнии, пыль забивает глаза, и ты не знаешь, покарают тебя в сию минуту или помогут выбраться на дорогу.
– Опасаюсь, певичка, как бы нам с тобой не впасть в грех понимания.
– Не бойся, философ, мне снятся совсем другие сны, чем тебе.
– Какие же это?
– Вчера мне приснилось, что я стою у дороги нищей оборванной старухой, опираясь на клюку, и смотрю вслед всаднику, проскакавшему мимо на взмыленной лошади. Или нет, всадника на ней не было. Не было и седла, только мокрые от скачки бока. А вместо клюки у меня моя флейта.
– Это проскакал мимо тебя некто, кого нет.
– Уж не твой ли друг?
– Может, и так. Или тот нищий, что у стены.
– Какой нищий? Там никого нет.
– Об этом я и сказал. Его нет. Зато, видишь, на земле лежат битые черепки.
– Да, в них объедки, и даже блестит монета. Он, видно, только что был тут.
– Сейчас по глине застучит дождь. И уже накрапывает. По всему, собирается ливень
– Не дождя же он испугался? Бросить такое щедрое подаянье.
– Что там еще в его треснутой плошке?
– (Она наклоняется.) Смотри-ка, да это не простая плошка, а осколок блюда тонкой работы… Там надкусанная лепешка, пара виноградин, кусок угря и вторая монетка.
– А если бы он сидел тут, у стены, мы бы всего этого не заметили. Уйдя, он придал нашему зрению резкость.
– Мне жаль этого человека, философ.
– А мне нет. Почему жаль? Объясни и мне.
– Он одинок.
– Что с того? Мы тоже одиноки. Попробуй в мыслях поменяться с ним местами, и ты поймешь, что его доля не тяжелее твоей.
– Но ему нечего продать. Он не торгует ни словами, как ты, ни звуками, ни собой, как я.
– Что с того, раз он все же позволил себе уйти, оставив еду и деньги?
– Но если он болен?
– На это я не могу ничего тебе ответить, ибо у меня мигом иссякли все аргументы.
– Отчего же?
– Оттого что сомнения и жалость не пристали нашему разговору. Я словно бы слышу надтреснутый голос. А ведь ты хорошо чувствуешь звуки.