С желтой прядкой над виском
И с надкушенным куском.
Только что поели.
Дотерпели еле,
Чтобы доболтать,
Сев рядком опять.
Девочки-малявочки,
Вновь они на лавочке.
А кто ждет прибавки,
Те еще при бабке.
«Я вышел из дому. Пелена…»
Я вышел из дому. Пелена
Ползла рассеянно за болото.
И затмевала уже луна
Огни вечернего самолета.
Она вставала, везде одна,
Она являлась привычным жестом.
На крышах белых была она,
На простыне и на теле женском.
Горел под нею росистый дол.
А где-то, может быть, над лагуной,
Не тронув черных пустых гондол,
Она дорожкой легла латунной.
Дрожала собственная луна
В любой реке и во всех озерах,—
Неотвратимо отражена
В закрытых окнах, в открытых взорах.
«Самолетные гулы…»
Самолетные гулы,
Одолев самый первый редут
Словно вьючные мулы,
По небесным тропинкам бредут.
Как спокойно в салоне,
Среди чистой воздушной среды,
И внизу, на соломе,
Возле той золоченой скирды.
Мы себе же умело
И привычно отчет отдаем
В том, что там прошумело,
Отошедшее за окоем.
Жена пилота
Подспудно управляющая телом,
Тебе привычка острая дана:
День начиная каждый,—
первым делом
Нетерпеливо глянуть из окна.
Ближайший лес укрыт рассветной свиткой
Но взор твой занят высью голубой,
Где самолетик как иголка с ниткой —
С инверсионным следом за собой.
Девочка
Немного сна, немного лени,
Но много разного дано.
И, словно яблоки, колени,—
С поджившей корочкой одно.
А лоб и щеки плавной лепки.
Сияет взора острие.
И две отчетливые репки
За пазухою у нее.
Школа
Как же все это минуло скоро,—
Отлетели, остались вдали
Тот урок, и та самая школа,
И тропинки, что к школе вели.
Нынче выглядит все по-другому.
Хорошо? Хорошо, да не то.
Прежде нравилось, чтобы от дому
Наша школа была далеко.
Чтоб дороги крутое лекало
Округляло неспешную речь.
Чтобы что-То в пути отвлекало,
Потому что хотело привлечь.
Мы, как в речку, входили в науки.
А затем, по прошествии лет,
Наши дети нырнули, и внуки
Изготовились детям вослед.
Вновь звонок этот школьный, и очень
Неохота идти со двора…
Золотая — вы скажете — осень?
Золотая — отвечу — пора.
Читальный зал
Луч, вдетый в скважину замка
Как будто нить в ушко иголки,
В конце кудрявится слегка,
И волоконца эти колки.
Как за окном капель звонка!
Как мысль густа на книжной полке!.
Потом и девичье ушко
Чуть-чуть зардеется от света.
На сердце просто и легко.
И ощутимей взгляд соседа.
Танцплощадка
Жаркой мазурки вал.
Юношеские стансы.
Время промчалось…
Бал
Стал называться — танцы.
Скромненький слов запас
Даже и после вуза.
Явно стыдясь за вас,
В сторону смотрит муза.
«А город, струя свою речь…»
А город, струя свою речь,
С такою картиною сжился:
Мальчишка с кудрями до плеч
И девочка, вбитая в джинсы.
Надеюсь, что эти стихи
Прочтут через некие годы,
Увидев в оконце строки
Превратности нынешней моды.
Долговязая
Долговязая, тянись,
На сомненья невзирая,—
Головою прямо в высь,
Где листва блестит сырая.
Долговязая как вяз,
А не как тюльпаны в вазах.
Уважают нынче вас,
Молодых и долговязых.
Не стесняйся, что длинна,
Даже если влюблена,
А избранник чуть пониже.
Принимай и то в расчет,
Что и он еще растет,
Чтобы стать к тебе поближе
С гребня роста своего
Улыбнись кипенью сада
И не бойся ничего.
Лишь сутулиться не надо.
«Телефонные будки в сиянье луны…»
Телефонные будки в сиянье луны.
Телефонные трубки раскалены.
От смутного лепета,
От сладкого трепета,
От ранней весны.
Нет, не от пушек,
Чей говор груб.
От этих ушек,
От этих губ.
Зной
Лето. Жарко. Безлюдье в подъезде.
Я давно возвратился уже.
Лифт, поднявшись, остался на месте
И стоит на моем этаже.
Город, собственно, вымер и замер,
Он охвачен дурманящим сном.
Редко кто, да и то из Рязани
Или Тулы, пройдет под окном.
«В пустой жаре и в душных ливнях…»
В пустой жаре и в душных ливнях
Июнь Москвой себя пронес.
И вновь к спине рубаха липнет,
И ошибается прогноз.
При этой дьявольской погоде,
К тому же длящейся давно,
Или со мной, или в природе
Случиться что-нибудь должно.
«Многое мы без разбору…»
Многое мы без разбору
Памяти нашей суем.
Вспомнил о вас в эту пору
В доме вечернем своем.
Поздним и мрачным приветом
Долго шумят дерева.
И почему-то при этом
Смутно болит голова.
И, утомившись от боли,
Снова беру пиранал —
Все, что от вас поневоле
В жизни своей перенял.
«То, что было у природы взято…»
То, что было у природы взято,—
Да вернется к ней.
Вот ушли подробности от взгляда,
Сделалось темней.
Вот уже не видно и дороги
Даже возле ног,
Только виден слабый и далекий
В небе огонек.
Та земля, что пета и воспета,
Суша и вода,
Для тебя исчезнет до рассвета
Или навсегда.
Но среди высокого паренья
Как возможен час,
Чтоб она ушла из поля зренья
Тех, кто видит нас?
Виолончель
Весна, причастная к веселью.
Вечерний гомон вдалеке.
А здесь футляр с виолончелью
У тонкой девушки в руке.
И показалось, что большая
Во мраке, у ее ноги,
Идет изящная борзая,
Легко печатая шаги.
Лишние слезы
Медленно лист опадает с ветвей.
В плотном тумане вечерние плесы.
Что ж, попрощаемся, только скорей
Долгие проводы — лишние слезы.
Вот пароход уже слышится мой.
Ладно. Обнимемся возле березы,
И отправляйся-ка лучше домой.
Долгие проводы — лишние слезы
Я ворочусь среди длинного дня,
А упаду в придорожные росы,
Ты позабыть постарайся меня:
Долгие проводы — лишние слезы.
«Он давно простился с теми…»
Он давно простился с теми,
С кем когда-то был одно.
Милый дом, родные стены, -
Он оставил вас давно.
Он со зноем и с метелью
Свыкся полностью уже.
Ни сомненью, ни смятенью
Места нет в его душе.
Но порой прикроет очи,
Тут же — мать, отец, сестра.
Путь короче, если к ночи,
И опять длинней с утра.
Дом. Бетонная отмостка.
Три лица почти сквозь дым,
И от сердца иль от мозга —
Нить, протянутая к ним.
«Париж французы не сожгли…»
Париж французы не сожгли,
Когда вошли в него казаки.
Иной закон иной земли
И небом посланные знаки.
А мы? Рвануть рубаху с плеч.
Последний рупь — на танк и пушку.
На амбразуру грудью лечь
За выжженную деревушку.
«Рот солдата переполнен криком…»
Рот солдата переполнен криком,
В миг атаки страшен он и груб.
А у женщины с прекрасным ликом
Тонкий смех таится возле губ.
У портного полон рот булавок,
У сапожника гвоздей.
У артиста — реплик и поправок,
Всяческих затей.
У матроса — трубочного дыма.
У младенца — меж зубов компот.