АЛЬБЕРТ ВЕНИАМИНОВИЧ ЦЕССАРСКИЙЖИЗНЬ ДМИТРИЯ МЕДВЕДЕВА
Это было осенью тысяча девятьсот пятьдесят третьего года. Мы с Дмитрием Николаевичем Медведевым сидели у него в кабинете, в его московской квартире в Старопименовском переулке. Разговор зашел о брошюре, незадолго перед тем выпущенной где-то бежавшими вместе с гитлеровцами на Запад украинскими националистами. Там описывался бой бандеровцев с отрядом Медведева у реки Случь. Такой бой действительно был десять лет назад. Несомненно, писал очевидец, в книжке были подробности, которые я отлично помнил. Но только все на деле было наоборот. В действительности победили в бою мы. Бежали, как зайцы, они. И в селе Богуши, занятом нами, в одной из хат я оперировал раненого партизана Абаева, парикмахера из Баку.
— Они приступили к сочинению своей истории! — предостерегающе сказал Медведев, — Знаете, доктор, это симптоматично, как говорят у вас в медицине! Неспроста пишут!
— Стоит ли обращать внимание на это старческое словоблудие! — пренебрежительно отозвался я. — История их уже отмела. Кто им теперь поверит?! Собака лает — ветер носит…
Мы сидели, не зажигая огня, друг против друга в удобных креслах у письменного стола. За потемневшими окнами уютно шумел дождь. Мне было покойно и хорошо. И я думал, что в общем-то мы имеем право отдохнуть после всех битв и предоставить времени самому немножко поработать. Ведь мы достаточно убедительно доказали человечеству правоту наших идей, обреченность старого мира наживы и эгоизма. Теперь, пожалуй, все само пойдет, как нужно…
Медведев откинулся на спинку кресла, характерным, знакомым движением запрокинул голову. Всмотрелся поверх меня во что-то далекое-далекое, точно мы были в степи, а не в уютной московской квартире.
— Не обманывайтесь. Передышки не будет!
Я мог только удивляться тому, как он не стареет. На его нервном, сильном лице ни морщинки. Даже сидит в кресле он стройно и легко. А когда он стремительно встал, прошелся по комнате своим широким, мягким, тигриным шагом, каким водил когда-то партизан по заросшим лесным дорогам, я поймал себя на желании встать, идти следом за ним.
Он остановился передо мной.
— Я тоже так иногда думал, как вы. Когда очень уставал. — Я больше почувствовал, чем увидел, в сумерках его всегда неожиданную нежную улыбку. — И всякий раз потом раскаивался. Благодушие дорого стоило. Очень!
Он вздохнул, на короткий миг погрузившись в прошлое. В то свое неоглядное прошлое, из которого я знал лишь немногим более двух военных лет. В прошлое, к которому я даже немного ревновал его. Ибо он почти никогда ничего о себе не рассказывал. И я мог только догадываться о большой жизни и нелегком опыте.
— Нет, нет! — воскликнул он. — Этого нельзя не видеть. Они готовятся. И историю «героическую» придумывают, чтобы воспитать на ней себе смену. Расчет на короткую память у других. На забвение уроков прошлого. Мы их скоро почувствуем. Передышки не будет!
Прошло полтора года. Дмитрия Николаевича Медведева уже не было в живых. Но разговор этот я припомнил, когда однажды мне позвонили из Ровно и сообщили: убит Мажура, бывший командир кавалерийского эскадрона нашего партизанского соединения.
Обстоятельства его гибели долго оставались неясными. После войны он жил и работал на Северном Кавказе. По делам службы поехал на Ровенщину — закупить строевой лес. Решил повидать старых боевых товарищей. Заехал к одному, другому… След Мажуры потерялся по дороге в лесное село, где проживал его бывший боец. А через полгода километрах в ста от тех мест, в лесу, под кучей веток обнаружили тело Мажуры. Он был зверски убит. Раздет. Обезображен.
Следствие вначале ничего не давало. Настораживало, что в этом районе в то же время был найден парашют иностранного производства… Но постепенно клубок размотался. Некий ярый националист, сотрудничавший с гитлеровцами в период оккупации Украины, бежал и осел в Канаде, где на американские деньги содержалось тысяч двадцать таких же, как он, бандитов. Потом он был заброшен в здешние леса с диверсионной целью. От его руки и погиб на лесной дороге старый партизан Мажура…
Медведев был прав — борьба не прекращалась, передышки не было. Медведев был прав… Часто, наблюдая, как партизанский командир Медведев в трудную минуту принимает решение, или как разведчик Медведев разгадывает замыслы врага, или как писатель Медведев разбирается в запутанных житейских вопросах, я спрашивал себя: какой ценой достался ему опыт? Однажды я прямо задал Дмитрию Николаевичу этот вопрос. Он отмахнулся:
— Некогда.
О своих товарищах Дмитрий Николаевич написал. Рассказать о себе он так и не успел.
Но опыт жизни Дмитрия Медведева не должен исчезнуть. Он принадлежит нашему времени. Нашему лагерю. Он должен стать нашим оружием. Ведь передышки не будет!
ГЛАВА ПЕРВАЯ
В семидесятые годы прошлого века леса вплотную подступали к уездному городу Брянску. Леса эти нередко становились прибежищем для разных бродяжьих людей, которых в те поры немало шаталось по Руси. В темных чащобах рубились монашьи скиты. Сюда, под Брянск, уходили в поисках работы, а то и просто чтобы пошалить да промыслить на дорогах, беглецы из лежавшей на север печально знаменитой «мальцовщины» — края глухого, в котором неограниченно царствовал владелец стекольных заводов Мальцов. Сам владелец проживал в столицах или за границей, но его управляющие вершили суд и расправу, грабили и насиловали безнаказанно не только на заводах, но и в окрестных селах, поставлявших предприятиям рабочую силу.
Ловкий предприниматель — кулак Губонин хорошо все рассчитал, когда решил именно здесь, на границе между Брянщиной и «Мальцовщиной», у слияния Десны и Болвы, поставить рельсопрокатный завод: и Брянск недалеко, и железная дорога рядом, и дешевой рабочей силы сколько угодно.
Что им открывалось, этим бедолагам, когда они с тощими котомками, в разбитых лаптях выходили на болотистый берег Болвы?
Двухэтажный закопченный корпус завода. Вокруг серые соломенные крыши, едва поднимавшиеся над землей. Несколько господских домов — колония инженеров и высших заводских чиновников.
Когда подросток Коля Медведев убежал из отцовской лавки в Орле и пришел к Губонину, в Бежицу, на заводе уже работало семь тысяч человек. Завод изготавливал стальные рельсы, мосты и железнодорожные вагоны. Мальчика поставили в сталелитейную мастерскую поднимать тяжеленную заслонку на печи. Жил он сперва в землянке, потом в бараке, где были сплошные нары, кучи грязного тряпья и кислый смрад.
Оля Губанова родилась на «Мальцовщине» в деревне Любохны. Дальняя родственница служила прислугой в семье заводского управляющего. Так Оле повезло — восьми лет ее взяли в господский дом нянькой. Хозяин был добрым человеком — когда выяснилось, что восьмилетняя девочка не выдерживает ночного сидения у люльки, он научил ее курить, чтобы не засыпать. И Оля курила все ночи напролет. Едва только подросла, она бросилась из этого рая куда глаза глядят — в Радицу, под Брянск. Здесь где-то увидели они друг друга — Коля Медведев, уже рабочий, сталевар, и Оля Губанова. Вскоре повенчались. Была бедная свадьба, без деревенских обрядов, с унылыми рабочими песнями и частушками. Гуляли ночь в бараке. И гармонист, положив голову на гармонь, выводил пронзительно:
Возле Бежицы селенья, в кругу рек текущих вод
Просто всем на удивленье стоит бежицкий завод…
Сняли комнату. И пошли рожать детей… Тринадцать народили, да двое умерли.
Все, казалось бы, шло само собой. Коля стал уважаемым мастером Николаем Федоровичем. Мать суетилась, стирала, шила, штопала и ворчала, старела. Своими силами срубили и построили добрый, на две половины, дом, сад посадили. Росли дочери и сыновья. И мечтали родители выучить детей, вывести их из этого каторжного сословия в люди. Чтоб и не вспоминать после… Только не получилось так. Уже не могло получиться.
Перед самым рождением одиннадцатого — Мити — в Бежице произошел бунт.
Была троица. Голытьба гуляла. Под вечер возвращались с традиционной ярмарки из Брянска. Орали пьяные песни.
У Губонина работать —
Капитал не наживешь.
Всю-то силушку положишь
И, заплакавши, пойдешь!
И вдруг страшный, полный отчаяния крик женщины. На дороге мать билась над телом убитого мальчика. А над ними, пьяно качаясь, стояли мужчины. Соседка, плача и причитая, рассказывала: дети играли на улице, напротив заводских ворот, мальчик швырнул камень в пробегавшую собаку, хозяин собаки — заводской сторож — сорвал с плеча винтовку и выстрелил в мальчика. И убил. Мужчины слушали, скрипели зубами.
— Детей наших — как собак?!
Толпа грозно качнулась и пошла на ворота, откуда был выстрел. Сторож сбежал, и ворота были заперты. И оттого, что ворота не поддались сразу, а нужно было нажать, ярость перелилась через край.
— Поджигай!
Рыжие языки пламени лижут стены мастерских. Костром полыхает крыша. Рушатся стропила. Уничтожается чужая собственность, чужое богатство, то, что час назад казалось недосягаемым, неприкосновенным, что делало одних господами, других рабами. Прыгает по господским крышам красный петух — душа поет! Хорошо!
Всю ночь опьяненные короткой свободой, безнаказанностью, сознанием своей силы носились молчаливые толпы по Бежице, освещенной заревом пожаров. Молча жгли. Молча и деловито били стекла. Из разбитых лавок торопливо и хоронясь, избегая встречных, уносили свертки, узлы и мешки.
А наутро — похмелье. На улицах Бежицы солдатские патрули — прибыли две роты Каширского полка. Стучат прикладами в двери, у кого находят награбленное, арестовывают.
И никто никого не поддерживает — жгли сообща, а грабили в одиночку. И теперь каждый спешил избавиться от улик. Подбрасывали к соседским заборам. Кто-то даже накинул чужой корове на рога каракулевое манто и погнал по улице — пускай полиция снимает.