Теперь уже воля высшего командования перелилась в младших командиров — этих первых и важнейших мастеров боя, подлинных тружеников войны со скромными лычками на погонах. От них теперь зависело, точно ли в назначенный срок придет та или иная группа бойцов к своему месту и сумеет ли она стать силой, способной нанести удар.
Колесики механизма вертелись… И всем хотелось, чтобы они вертелись как можно быстрее, без заминок — в полной тишине и чтобы это движение как можно дольше не было замечено противником.
Как бы в ответ на это желание Доброполова и всех бойцов, снова кто-то невидимый и мудрый нажал на рычаг военной машины.
Тяжелый грохотом наполнилась ночь и в грохоте этом потонули нечаянные всплески реки, дыхание людей, шелест и треск раздвигаемого камыша и боярышника. Орудия и минометы били на участке взорванного моста, все еще приковывая внимание немцев к ложной переправе и отвлекая их от настоящей…
Редеющий с каждой минутой мрак короткой июльской ночи вспыхивал сухим, злым светом.
Бревенчатый плотик, на котором тесной кучкой сгрудились десять человек, в том числе шесть пулеметчиков из взвода Бойко, страшно медленно, как казалось Доброполову, пересекал Нессу в наиболее широкой ее части. Сжимая автомат, Доброполов сидел на корточках, напряженно всматриваясь в выступающий из тумана противоположный берег. Грузный «Максим» стоял на плоту в полной готовности со вложенной в медную пасть лентой. Бойцы теснились возле ротного командира со всех сторон, — на правое плечо давил неуклюжий угрюмый Сыромятных, слева прижимался, чтобы не свалиться в воду Евсей Пуговкин. Связной Володя плыл рядом, одной рукой придерживаясь за плот, а другой держа над головой автомат.
И всюду, куда ни бросал взгляды Доброполов, он видел плывущих в тумане и идущих вброд по самое горло в воде людей. Некоторые перебирались по связкам из тонких жердей, другие плыли, сидя верхом на досках. Несмотря на орудийный гром, можно было уловить обычное бормотанье воды, хриплое дыхание, вырывавшееся из десятков грудей. Вдруг орудия справа умолкли и тотчас же загремели слева, но реже и глуше. Это напомнило Доброполову известную веселую игру. Немцы оказались в роли человека с завязанными глазами, вынужденного ловить ускользающего противника по звуку. Высокий камыш противоположенного берега уже потрескивал под натиском переправившихся людей. На досчатых плотиках, корытообразных лодках и просто на плечах они перетаскивали плоские ящики с минами, коробки с патронами и автоматными дисками.
Затянутое легким туманом небо светлело, и позади, на востоке, уже окрашивалось мутным багрянцем. Ракеты, повисшие над речкой и болотом, с каждой минутой горели все бледнее и казались ненужными перед всесильным светом наступающего утра.
Плотик уткнулся в густой камыш. Доброполов слез осторожно, стараясь не замочить автомата. Холодная вязкая жижа охватила его до пояс, стянула словно железный обруч. Лекарственный запах какой-то неизвестной болотной травы щекотал ноздри.
Пулеметчики сняли с плотика станковый пулемет, понесли вперед, прямо через камыш. Вся рота уже была на этом берегу. Внезапно к глухому рокоту орудий, стрелявших где-то слева, присоединилась, точно новая басовая партия в огромном оркестре, артиллерия, призванная прикрывать штурмующую пехоту. Артиллерийская подготовка началась, и сразу все, что происходило до нее, померкло.
Доброполов уже не думал ни о чем, кроме одного — за время этой огневой бури успеть пройти болото, и как можно ближе подобраться к окопам немцев. Он хотел подать какой-то сигнал, что-то крикнуть, но в этом уже не было нужды. Бойко, Пуговкин, Сыромятных и вся рота кинулись напролом, через камыш. И он тоже бросился вперед. Ноги его проваливались в противную болотную слизь. Расщепленные будылья камыша хлестали по лицу, рвали шаровары, впивались в тело кинжальными остриями.
Подняв автомат, задыхаясь, обливаясь потом, Доброполов лез вперед, то опускаясь в воду до пояса, то выбираясь из нее на скользкие и зыбкие кочки и снова погружаясь в темные хлюпающие провалы. Вдруг он вспомнил:
«Табак! — Чорт возьми, кисет с табаком он-то забыл вынуть из кармана. Теперь намок он, и нечего будет покурить там, после всего этого…».
— Володя! — с досадой крикнул он прыгавшему рядом с ним с кочки на кочку связному. — Кисет-то у меня промок…
Володя что-то ответил, но Доброполов не расслышал. Казалось, сотни громадных молотов били по огромной наковальне. От звенящих ударов поеживалась и кряхтела земля, вздрагивал и потрескивал воздух. Быстро взмывающий и сразу обрывающийся мощный шум примешивался к общей канонаде, словно из огромных котлов разом выпускали большое количество пара. Это завели свою грозную песню «Катюши», расставленные где-то позади. Их залпы сопровождались желтыми зловещими сполохами. Сотни раскаленных добела стрел вылетали из-за холма и неслись на запад, образуя огненный полосатый свод…
Выстрелы и грохот разрывов, доносившихся со стороны вражеского переднего края, слились воедино. Сквозь низкий редеющий туман была видна поднявшаяся над высотой сине-багровая стена пыли, пламени и дыма…
— Свят, свят, свят… — услышал Доброполов рядом с собой чей-то хриплый голос. — Разрази его, аспида… Не дай ему подняться, ныне и присно и во веки веков… Матушка артиллерия… Наддай!.. Жарни еще!.. Так его!.. Так!.. — приговаривал Пуговкин. Длинноногий и сутулый, в короткой шинели, поседевшей от росы, он напоминал журавля, шагающего по болоту.
Дыханье смерти уже витало где-то близко. Пока смерть разгуливала над передним краем немцев и пожинала там свою обильную жатву, пока клокотал огонь русских орудий и неприятель не смел высунуться из окопов, Доброполов спешил как можно больше отхватить у него этого невылазного жидкого месива, кишащего всякой болотной тварью.
Но вот болото кончилось, и люди с облегчением выбрались на узкую твердую полоску ровной, как стол, сухой поймы. Каждый вынес на себе не менее пуда грязи, стекавшей с шинелей и сапог, как кисель, все были черны, как дьяволы. Но огорчаться этим никому не пришлось, да и не было времени. Лишь один Пуговкин отвел душу облегчающим матерком, с ожесточением сплюнул:
— Вот уж фрицы никогда бы сюда не полезли… Ни в жизнь…
Залегший рядом Сыромятных согласился:
— Что и говорить, немчура — сволочь аккуратная: воевать любит в белых рукавичках…
Стена разрывов все еще колыхалась впереди. Туман ходил над поймой волнами, смешиваясь с едким косматым дымом. Воздух над головами шипел и взвизгивал, а небо румянилось все ярче, как будто широкий занавес поднимался над землей…
Доброполов лежал в промоине с сырым кочковатым дном. Сердце его билось неровно — трудными мучительными толчками. Из горла вырывался отрывистый хрип. От ног до самой груди подбирался ознобный холодок. Брюки, разорванные на коленях, и даже гимнастерка были мокры, облеплены липким илом.
«Заметили ли немцы мою роту?.. А солнце еще не всходило… И буду ли я жить, когда оно взойдет?» — вспыхивали бессвязные мысли.
Орудия продолжали греметь. Доброполов осмотрел в бинокль пойму, выступающий из тумана холм, поросший редким орешником, зияющий многочисленными воронками, точно рваными ранами.
Там, на этом холме, были немцы. Чуть заметно выступала желтая глинистая полоска их окопов. А ниже, меж кустов, обязательно притаился какой-нибудь дзот. Русские снаряды пока приглушили его, если не расковыряли совсем; он молчит, но в нем сидит, зажав уши, чтобы не оглохнуть от разрывов, насмерть перепуганный немец… Он считает пока благоразумным не подходить к амбразуре, но как только смолкнет артподготовка, он судорожно схватится за рукоятку пулемета и будет строчить до беспамятства, пока удачно брошенная в дзот граната не размозжит его тупую башку…
Доброполов так ясно представил себе немецкого пулеметчика, что в горле его сразу же сгустился едкий обжигающе комок.
Он перевел взгляд на связного Володю. Ему нравился этот пухлощекий мальчик — скромный, тихий, дисциплинированный. В часы затишья Володя всегда занимался каким-нибудь детским делом; что-нибудь мастерил, выстругивал из дерева просто так, ради забавы. И свой автомат он любил по-детски, не как солдат, строго относящийся к своему оружию… Он часто собирал и разбирал его и всегда с наивно-изумленным видом… В селах к нему приставали какие-то бездомные собачонки, пузатые шарообразные щенки бежали к нему, признательно помахивая хвостиками. Котят и щенков Володя даже заносил в окопы, то они жили с ним недолго — до первого выстрела, потом убегали…
Доброполов представил себе, как пулеметная очередь немца прошивает Володю и невольно закрыл глаза… «Пошлю его за чем-нибудь в тыл, пусть не толкается тут», — решил Доброполов.
Володя, словно почувствовал на себе его взгляд, — оглянулся, улыбнулся по-детски застенчиво и смущенно.
Нет, Володя не был солдатом, хотя уже не раз ходил под огонь и даже хвастал, что однажды скосил из автомата троих немцев. Доброполов ему не верил. Володя не был Пуговкиным, опытным и ловким солдатом с повадками старого лесного охотника; ничего не было в нем и от угрюмого Сыромятных, о его тяжелой злобой к врагу, и от хозяйственно-расчетливого колхозного бригадира Ветрова, который страшно скупился на патроны и расходовал пулеметную ленту только при острой необходимости.
Глядя на Володю Богатова, Доброполов почему-то вспомнил вчерашний разговор с Бойко о ценности жизни, о тех, кто остался в усадьбе — о Митяшке и его матери, подарившей ему этот неожиданный поцелуй, — самый значительный поцелуй за всю жизнь. Этот поцелуй простой, малознакомой женщины оставил в душе Доброполова какую-то неясную радость, словно обнажил глубокий смысл всего происходящего в это утро… Все вокруг Доброполова приобрело остро разящую значительность и неповторимость. Он почувствовал, что жизнь и смерть сходятся в это утро как-бы вплотную, готовые к грозному, непримиримому поединку. Кустики травы с серебряным налетом росы, рассеивающиеся хлопья тумана, розовое небо, грибной запах земли — все это было не такое, как всегда, в прежних сражениях…