В последнее плавание
Минуло двенадцать лет с тех пор, как «Камчатка» бросила якорь на Кронштадтском рейде.
Стояли мягкие дни северного петербургского лета, когда солнце светит щедро и всё же воздух свеж, когда лёгкий ветер ласково обдувает тело, когда дали ясны, когда ночи своей призрачной тишиной приводят человеческую душу в состояние чуткого трепета, когда жаль только одного: что эти дни так коротки.
В описываемую нами пору на даче вице-адмирала и начальника главнейших департаментов морского министерства Василия Михайловича Головнина, на Петергофской дороге, близ Стрельны, было всё в цвету.
Перед широкой верандой, застеклённой лишь с боков жёлтыми стёклами и выходившей в парк, цвели розово-белые и тёмно-пунцовые пионы. Цвели липы. И ещё что-то чувствовалось в воздухе не видимое, но осязаемое. То было море, запах которого доходил сюда вместе с гудками первых российских пароходов, уже бороздивших воды Финского залива.
Было раннее июньское утро. Солнце стояло уже высоко, однако густая листва деревьев, росших у самой дачи, ещё не пропускала его лучей на веранду. Но жёлтые стёкла её создавали такое впечатление, точно вся веранда была залита солнечным светом. На веранде находились дети: мальчик лет десяти, и две девочки лет восьми и шести.
Дети наблюдали за маленькой серенькой птичкой, которая неподвижно сидела в нескольких шагах от веранды на ветке жасмина, держа в клюве пойманную стрекозу, и временами жалобно попискивала, не открывая рта, чтобы не выпустить добычу.
Дети понимали, что птичка принесла пойманное насекомое для своих птенцов, но недоумевали, почему она так долго сидит на одном месте.
– Саша, может быть, она потеряла своё гнездо? – предположила старшая девочка.
– А может, она подавилась? – сказала младшая.
– Тише, – сердито прошептал мальчик, сверкнув чёрными глазами, напоминавшими своим блеском глаза маленького Васи Головнина. – Не пугайте птичку. Она вовсе не заблудилась и не подавилась. Она боится, чтобы мы не увидели, куда она полетит, и не украли её детей. Давайте все опустимся на пол и будем смотреть оттуда.
Дети быстро присели на корточки и прильнули к узорной деревянной решётке веранды, не отрывая глаз от птички. Но в это время над их головами раздался певучий голос матери:
– Что вы здесь делаете? От кого вы прячетесь?
В дверях стояла Евдокия Степановна. Морской бриз, проникавший сюда с берега, слегка шевелил её непокрытые волосы. Она смотрела на детей ласковым взглядом.
Евдокия Степановна Головнина была в расцвете своей красоты. Казалось, что этому чудесному июньскому утру не хватало только её.
Услышав голос матери, мальчик первый поднялся с пола и объяснил, что они тут делают.
– Не надо пугать птичку, – сказала Евдокия Степановна. – Её ждут дети, они хотят есть. Идите играть в сад. Я скоро приду к вам. А где же ваши флаконы с солью? Почему вы не нюхаете?
– Мы уже нюхали, маменька, как встали, – отвечал за всех мальчик. – А разве холера всё ещё есть?
– Всё ещё есть, – печально отвечала Евдокия Степановна. – Но идите играть и не думайте об этом.
Дети убежали. На веранду вошла горничная, девушка Аксюта, и стала накрывать стол к утреннему чаю. Евдокия Степановна спросила её с беспокойством:
– За ночь никто больше по соседству не умер?
– Ой, барыня! – отвечала девушка. – Соседей бог миловал, а вот там, – она указала куда-то вдаль по Петергофской дороге, – народ так и мрёт, так и мрёт, как мухи. За утро мимо нас провезли более десяти смолёных ящиков с холерными.
– Куда их везут?
– Люди сказывают, что за Петербург, на выгон, где полиция открыла новое холерное кладбище.
– У нас ворота заперты?
– Заперты, заперты, – подтвердила Аксюта. – Вчерась, как барин приехали из Петербурга, Тихон Спиридоныч запер их на замок, ключ повесил себе на пояс и никого с воли не впускал.
– Ветер с моря, – сказала Евдокия Степановна, тревожно переходя с места на место и нюхая какую-то соль из хрустального флакончика. – Это хорошо. Может быть, отгонит поветрие отсюда. А вы соль нюхаете в людской?
– Нюхаем, нюхаем, – нараспев отвечала девушка. – Только Тихон Спиридоныч не нюхает, говорит – я старый матрос, весь свет объездил, что мне холера! Мы с капитаном всякую холеру одолеем. А мы все нюхаем… Как же не нюхать, ежели вы приказали?
…В это утро Василий Михайлович долго не выходил к чаю. Хотя он и разрешил себе отдых на целую неделю и не собирался в этот день ехать в Петербург, но ему необходимо было просмотреть присланную с курьером вечернюю почту и сделать нужные распоряжения.
Видя, что Василия Михайловича к столу не дождаться, Евдокия Степановна налила в его огромную розовую чашку, вмещавшую два стакана, крепкого и душистого кяхтинского чаю, положила на тарелочку несколько его любимых бутербродов с холодной телятиной и сама понесла всё это на маленьком серебряном подносе ему в кабинет.
Несмотря на ранний час, Василий Михайлович, одетый по всей вице-адмиральской форме и застёгнутый на все пуговицы, сидел за своим письменным столом, как всегда заваленным картами и книгами на всех европейских языках, и внимательно читал лежавшие перед ним бумаги, делая на них краткие отметки или размашистые надписи с угла на угол цветным карандашом.
Увидев жену, он молча, ласково взглянул на неё, взял подносик, поцеловал её руку, ещё раз молча улыбнулся ей и снова углубился в работу.
Он спешил закончить просмотр бумаг не только потому, что в людской сидел верховой курьер из министерства. Он ожидал своего друга Петра Ивановича Рикорда, который только вчера вместе с Матюшкиным прибыл из Турции для доклада и сегодня должен был приехать на дачу.
Мысль о приезде друга детства, с которым они не виделись столько лет, невольно отвлекала Василия Михайловича от работы. Читая весьма важный доклад главного строителя о готовности к спуску на воду нового стопушечного корабля, на постройку которого, как и многих других кораблей, Василий Михайлович потратил столько трудов, сил и негодования на чиновничью рутину, восстанавливая Балтийский флот после страшного бедствия, постигшего его в наводнение, он не переставал видеть в своём воображении рядом с этим трёхдечным гигантом, обшитым медными листами, и маленького кадета Петю Рикорда, с печальной рожицей, с тяжёлым дыбинским сапогом на одной руке и с сапожной щёткой – в другой.
Это было более сорока лет назад, а фигурка маленького мальчика с печальными глазами стояла перед ним, как живая. Так ярки, несгораемы временем детские впечатления!
Теперь этот Рикорд уже вице-адмирал, командует эскадрой, разгромившей турок в Архипелаге, и прославился блокадой Дарданелл.
Торопливо закончив работу, Василий Михайлович, прежде чем оставить кабинет, достал из книжного шкафа пять томов своих сочинений, переплетённых в кожу, и принялся делать на титульных листах авторские надписи для своего друга.
Эти тяжёлые тома заключали в себе его записки о кругосветных плаваниях на «Диане» и «Камчатке», о его пребывании в японском плену, материалы по обследованию русских владений в Америке, труды по описанию Курильских островов и берегов посещённых им стран, географические исследования, описание главнейших кораблекрушений, имевших место в российском и иностранных флотах.
Он редко кому дарил свои книги. Скромность, доходившая порой в душе его до чрезмерных пределов, каждый раз сдерживала его руку.
До сих пор, с любовью отдаваясь науке исследователя, географа, теоретика русского морского флота и служа ему своими знаниями, энергией и отвагой, он всё же не решался признать за собой ту роль, какую признавали за ним моряки и учёные не только в собственном отечестве, но и в остальном мире.
Меж тем роль эта была поистине важна, в чём Василий Михайлович мог бы убедиться и сам на многих примерах.
Российская академия наук избрала его своим постоянным членом-корреспондентом.
Морские учёные общества Голландии и Англии почитали за честь вести с ним переписку.
Его называли первым русским капитаном, совершившим на корабле, построенном русскими мастерами, столь опасное кругосветное путешествие.
Он первый из учёных дал опись южной гряды Курильских островов, исправил карту и уточнил её.
Его именем были названы многие географические пункты: залив и пролив в восточной части Берингова моря, пролив между Курильскими островами Райоке[164] и Машуа, мыс в Северной Америке и гора на Новой Земле, к востоку от Маточкина шара[165].
В среде европейских учёных он был одним из первых мореплавателей, кто наиболее близко познакомил весь просвещённый мир с нравами и бытом японцев, с их государством, с общественным укладом и прочей жизнью этого замкнутого, таинственного и почти неизвестного в те времена народа.
Кажется, не было европейского языка, на который не переведены были б его записки о японском плене, которые назывались так просто: «В плену у японцев в 1811–1813 годах».
Между тем наряду с точными и живыми наблюдениями учёного-исследователя русские читатели находили в этой великолепной книге и труд писателя, наделённого необычайным даром слова.
Василий Михайлович был избран членом Общества любителей русской словесности, наук и художеств.
Харьковский университет избрал его своим членом.
И всё же, несмотря на эти явные заслуги свои перед русской наукой и русским мореплаванием, Василий Михайлович с некоторым смущением ставил сейчас на своих книгах дарственную надпись.
Он делал это только для своего лучшего друга, для друга своего детства.
Когда Василий Михайлович надписывал уже последний том, за дверью послышались громкие голоса и шаги. Дверь кабинета распахнулась, и Пётр Рикорд, сильно поседевший и похудевший, с лицом, обожжённым южным солнцем, бросился ему на шею.
За его спиной, добродушно и спокойно улыбаясь, как бы ожидая своей очереди, стоял капитан-лейтенант Матюшкин, командир боевого шлюпа в эскадре Рикорда, уже не раз ходивший на абордаж турецких судов.