И при этой встрече, как тогда, при освобождении из японского плена в Хакодате, друзья держались за руки, засыпая один другого вопросами.
Василий Михайлович поднёс дорогому гостю свои сочинения, причём надпись на последнем томе была так свежа, что размазалась от неосторожного прикосновения рукава.
После этого они снова поцеловались. Рикорд, обратив внимание на сильную седину своего друга, сказал:
– Ого, старина! Но душой мы с тобою ещё молоды, и мы ещё поработаем на пользу нашего отечества. Не правда ли, лучший друг мой, Василий Михайлович?
Когда Василий Михайлович обнялся с Матюшкиным и поздравил его с боевыми успехами, тот добродушно заметил:
– А помните, Василий Михайлович, как вы, жалеючи, хотели списать меня со шлюпа в Англии? С тех пор меня ни разу в море не тошнило, клянусь богом. Вот как вы меня тогда на всю жизнь напугали и сразу сделали моряком!
За обеденный стол в этот день сели позже обыкновенного, поджидая Литке, который, узнав о приезде Рикорда с Матюшкиным, обещал тоже быть.
Этот ученик Василия Михайловича, весёлый выдумщик, которого, казалось, в юности преследовал рок, особенно быстро пошёл в гору. Помня его великие способности к учению, Головнин настойчиво хлопотал перед министром, чтобы послать Литке описывать берега Новой Земли. Четырёхкратное путешествие на Новую Землю и сделанное им описание её сразу доставили молодому географу и путешественнику большую известность.
После нескольких путешествий на Новую Землю он успел предпринять новое кругосветное плавание на шлюпе «Сенявин» в Берингово море, где за три года собрал столько научного географического материала, что часть его для обработки вынужден был передать нескольким учёным, а за свои труды был награждён полной Демидовской премией.
Сейчас Фёдор Петрович Литке жил в Петербурге, продолжая работать над собранными им в этом плавании материалами и изредка посещая Головнина, к которому на всю жизнь сохранил чувство уважения и привязанности.
Матюшкин с особенным нетерпением ждал появления Литке, с которым в течение двух лет делил свои первые морские неудачи. И ещё с большим нетерпением и волнением ждала eго Евдокия Степановна, рассчитывавшая получить через него последние и более или менее достоверные сведения о холере, свирепствовавшей в столице.
Она сильно волновалась за мужа и детей, всё время пытливо и беспокойно поглядывая на них.
Со вчерашнего дня она узнала через слуг, что холера в Петербурге быстро распространяется, что люди умирают сотнями, особенно рабочий люд на Фонтанке, Мойке и на каналах. Час назад горничная Аксюта рассказала ей, что вчера на Фонтанке нашли барку из-под дров, полную мертвецов. Эту барку будто бы ночью вывели в Неву за мост, что соединял Васильевский остров с Адмиралтейской частью, зажгли и пустили по течению, благо ветер был от Ладоги.
– Не может того быть! – воскликнула Евдокия Степановна. – Однако ты об этом детям не сказывай, чтобы не напугать их. Болезнь может приключиться от одного страха.
И хотя от этой причины ещё никто в усадьбе не заболел, но подобных рассказов было много в ту пору.
Когда приехал Литке, Евдокия Степановна, едва дав ему поздороваться со старыми друзьями и перекинуться с ними несколькими словами, обратилась к нему с вопросом: что делается в Петербурге?
– Наша азиатская гостья хозяйничает в столице вовсю, – отвечал Литке. – Народ мрёт тысячами, особенно по каналам, где пьют грязную воду. Но уже много жертв холера собрала и среди военных, среди духовных, служилых людей, среди богатых и даже среди знати.
И он назвал имена одного генерала, умершего от холеры, одной баронессы, двух князей и даже протопопа военной церкви.
– Друзья мои, не следует много говорить об этом, – перебил его Головнин, наблюдавший за побледневшим лицом жены. – Сказывают, что болеют в первую очередь те, кто боится заболеть. У меня в департаменте кораблестроения один столоначальник до того страшился холерного поветрия, что ходил с завязанным ртом, а позавчера умер в одночасье, с повязкой на устах. Давайте лучше выпьем калганной настойки, – есть такой корень калган, что привозят с Кавказа. Говорят, очень пользует при холере. Да и сядем за стол.
Последовав приглашению хозяина, гости выпили по серебряной стопке калганной настойки, вкусом не противной, а цветом напоминавшей крепкий чай. Затем попробовали копчёных сигов, которых прежний Тишка, а ныне камердинер Тихон Спиридонович, доставал в столичных лавках, не глядя ни на какую холеру, ибо сам уважал эту закуску.
Когда закусили, выпили ещё и отдали честь многочисленным закускам, стоявшим на особом круглом столике, и Тишка в белых перчатках, уже тоже седой, но державшийся по-прежнему прямо, как матрос первой статьи, стал разносить гостям тарелки, наполненные бульоном, Рикорд заметил, что рядом с ним стоят два никем не занятых прибора.
– Евдокия Степановна, – обратился он к хозяйке, – видно, вы ещё кого-то ждали? Зачем же так торопились садиться за стол?
– Я никого не ждала, – ответила печально хозяйка. – То приборы для отсутствующих – моего брата Феопемпта и Фердинанда Петровича Врангеля, которых мы все, без сомнения, хотели бы видеть сегодня среди нас. Ардальон же в деревне.
На минуту воцарилось общее молчание, как дань уважения к отсутствующим, как выражение сожаления, что их нет здесь.
Все знали, что молодой лейтенант Лутковский был замешан в движении декабристов и послан служить в Астраханскую флотилию, что почиталось тогда морской Сибирью.
Литке первый нарушил это молчание, объявив вдруг новость столь неожиданную, что все чуть не привстали.
– Господа! Не могу не поделиться с вами – доверительно! – сказал он торжественно и с некоторой таинственностью.
– Под большим секретом мне передавали днями из самых высоких уст, что государь обсуждает проект приглашения меня… в качестве кого бы вы думали? В качестве воспитателя великого князя Константина Николаевича! Каково! Се участь для бывшего шалопая-мичмана уж не такая худая, – закончил он своей обычной шуткой.
Не дав своим слушателям опомниться от этого ошеломляющего сообщения, Литке добавил, обращаясь уже непосредственно к Евдокии Степановне и Головнину:
– Вы, надеюсь, не будете на меня в обиде, Евдокия Степановна и Василий Михайлович, если я ещё сообщу вам другое.
– Когда меня приватно спросили, согласен ли я и чувствую ли я себя в силах занять столь высокий пост, я, по некоторым размышлениям, ответил утвердительно, присовокупив при этом, что помощником своим в столь ответственном деле хотел бы видеть Феопемпта Степановича Лутковского, коему равного нет в знании многих языков. Я знаю, сколь дорог для вас обоих сей человек.
– Благодарствую, Фёдор Петрович, за добрую память, – сказал Головнин, скрывая волнение.
Побледневшее лицо Евдокии Степановны покрылось радостным румянцем, и она сказала в полной растерянности:
– Но как же это, Фёдор Петрович?.. Ведь вы же знаете, в чём его подозревали… Татищев, а может быть, и сам государь.
Литке только махнул рукой.
– Голубушка моя, Евдокия Степановна! – отвечал он. – В то время все мы, молодые люди, не стояли в стороне, не исключая и меня самого. Иль, может быть, вы думаете, что супруг ваш Василий Михайлович, меж нами лишь будь то сказано, был дальше от тех кругов, чем Феопемпт? А вспомним, кто нам, молодым, под именем отставного мичмана Мореходья читал свои возмущённые и горестные мысли о состоянии российского флота и российских порядках. Пусть-ка попробует отрицать, что его спасла лишь прореха в неводе, коим Татищев и Блудов ловили в то время сию опасную рыбку.
При таких словах взоры всех с живостью и изумлением, а взор Евдокии Степановны и с тревогой, обратились к хозяину.
Но он только улыбнулся своими живыми, по-прежнему блестящими чёрными глазами и не промолвил ни слова.
Когда выпили за здоровье Литке и Врангеля, Рикорд сказал:
– Теперь позвольте и мне провозгласить тост – самый главный, – за нашего общего друга Василия Михайловича Головнина, всем нам открывшего путь к успехам, а иным и к славе. Выпьем за скромность его и наставления и великие труды на пользу российского флота и нашего отечества, коему мы все служим. Василий Михайлович, любезный друг мой! – обратился он к Головнину, держа бокал в протянутой к нему руке. – Ты слышишь гудки первых наших паровых судов на море? Ведь то твои дети! Мне вчера сказывали в морском министерстве, что за это время ты построил их добрый десяток да близко полутора сотен парусных кораблей и прочих судов.
Но Василий Михайлович с улыбкой остановил своего горячего друга и стал вспоминать корпус, и кадетские годы, и стихи, какие любил сочинять Рикорд.
Все необычайно оживились.
– Друзья мои! – восторженно воскликнул вдруг Матюшкин. – А ведь Александр Сергеевич Пушкин тоже написал стихи, в коих обращается в одном месте ко мне. Но я обращаю их ко всем нашим морякам, капитанам и простым служителям кораблей.
Он поднялся, вышел на середину веранды, взялся рукой за спинку первого попавшегося стула, как когда-то в старом доме Лутковских, и прочёл восемь строчек великого поэта:
Счастливый путь! С лицейского порога
Ты на корабль перешагнул шутя,
И с той поры в морях твоя дорога,
О волн и бурь любимое дитя!
Ты простирал из-за моря нам руку,
Ты нас одних в младой душе носил
И повторял: на долгую разлуку
Нас тайный рок, быть может, осудил.
Все задумались и сидели после этого молча, не произнося ни слова. Разъехались светлой ночью, походившей не то на ранние сумерки, не то на первый рассвет.
В эту ночь Василий Михайлович уснул не сразу. Но спал неплохо и встал утром бодрый, довольный тем, что впереди ещё несколько дней отдыха в кругу любимой семьи.
После утреннего чая, взяв детей, он отправился гулять с ними на взморье, но дорогой почувствовал себя нехорошо и возвратился домой.