Константин КисловЖизнь и приключения Иннокентия Саломатова, гражданина 17 летПовесть
Похоронка в доме
Распахнув дверь, Кешка переступил порог и оторопел: горница была полна народу, многие плакали. Один лишь дед Силуян держался. Неподатливо жесткий, будто вырубленный из дерева, он сидел в красном углу, возложив на столешницу черные натужливо сжатые кулаки. Женщины ревели с причетами, а пуще всех голосила мать.
— Оси-иротели-и... Осиротели, детушки...
А бабы словно задались целью объяснить происходящее, причитали:
— Будь ты проклят, душегуб несчастный!
— Утони ты во слезах наших, паразит Гитлер!
— Убей тебя бог, аспида!..
Кешка сморщился и повернул назад.
Выбежал на улицу, и голоса — за ним. Прицепились как репьи — куда он, туда и голоса. Сперва шел он своим обычным шагом — размашистым, будто чуть «подгулявшим», потом поддал прыти, чтобы поскорее убежать от навязчивых голосов. Бежал, как от погони, как от злого зверя — скорее подальше, в надежное укрытие. Перед глазами мелькали деревья, телеграфные столбы, палисадники — казалось, все давали ему «зеленую улицу». Под рубашкой уже туго стучало сердце, во рту пересохло, по телу липко струился пот. Прибежав на пустырь, он упал в траву и зарылся головой в куртинку горького степного ириса. И сразу умолкли голоса, потом угомонилось сердце в груди, а вокруг густо запахло спелой полынью. Он лежал и ни о чем не думал — выдохся.
Солнце село, притихли окраины города, и теперь слышался лишь звонкий рокоток колодезных цепей на огородах да побрякивание ведер. Кешка с удивлением приподнял голову: как далеко убежал он от своего дома — в двухстах метрах от него начинались луга и пологий, усыпанный зернистой галькой берег реки.
«Нет, нет, что же это... Почему так? Почему?! И до каких пор он, кровожадный зверь, будет пожирать людей?!» — Кешка изо всей силы ударил кулаком по камню и, закусив губу, зарыдал, содрогаясь всем телом.
Прошел год войны, а столько потерь... близких и просто знакомых, тех, кого он знал не по случайным встречам на улицах. Знал живыми, слышал их голоса, знал их любимые песни, видел их в радости и печали. Под Смоленском убит сосед Никанор Рябцев, без вести пропал другой сосед — Алексей Мокрушин. В первых сражениях на границе погиб старший брат Михаил, убили дядю Мирона. И вот отца...
«А дальше? Кто воевать станет, если?..»
Когда пришла похоронка на брата Михаила, Кешка увязал в старую авоську учебники с тетрадками, закинул на чердак и пошел записываться добровольцем в Сибирскую бригаду, но его опередил другой брат — Сергей, двумя годами моложе Михаила. А Кешку, хотя он почти не уступал в росте брату, просто выпроводили из военкомата и сказали, чтобы он учился как следует и не морочил головы деловым людям.
Тогда-то у Кешки и созрел другой план, о котором он помалкивал и ждал подходящего случая, чтобы исполнить его.
Кешка поехал провожать Серегу. Сказал, что до первой остановки эшелона. В теплушке густо пахло махорочным дымком, было весело: играла гармонь, звенел бубен, добровольцы пели частушки, плясали. Никто, кажется, и не думал о том, что их ожидало впереди. Даже разговоры велись не о войне, а обычные, какие ведут люди дома, приходя с работы или с гулянья.
На узловой станции поезд простоял больше часа: менялась бригада, но Кешка и не подумал возвращаться домой. Старший по вагону, ничего не подозревая, отправил его вместе с дневальным получать хлеб на всю команду. Потом — как самого проворного и старательного — послал за кипятком. В общем, Кешка не ошибся — здесь он был нужен. Довольный своим первым солдатским делом, он только молча ухмылялся да что-то мурлыкал себе под нос.
Сергей догадался о том, что происходит что-то неладное, лишь тогда, когда эшелон тронулся, а Кешка как ни в чем не бывало резал справедливыми ломтями красноармейский хлеб.
— Ты что?!
— Ничего, братуха, следуем по заданному маршруту, — сияя от восторга, ответил Кешка. — На фронт следуем. Фрицев долбать!
— Я тебе покажу фронт! — крикнул Серега. — Таких фрицев представлю тебе, что ты у меня сейчас же куда-нибудь запросишься! Щенок! — Он схватил Кешку за грудки и потащил к распахнутой двери теплушки, будто собрался выбросить его на ходу поезда.
— А ну, отцепись сейчас же! — орал Кешка. И все вдруг заметили и поняли, что этот проворный парнишка не спутник, а всего лишь провожающий. Добровольцы окружили братьев, которые как петухи стояли друг против друга, готовясь к схватке.
— Отец на войне, дома мать, сестренка и дед, а он выдумал...
— А ты?!
Старший по вагону, тот самый, который еще недавно посчитал Кешку за своего и посылал за хлебом и кипятком, оттолкнул Серегу и приказал:
— Отставить! На станции сдам военному коменданту...
Сейчас Кешка вспомнил этот случай, как неприятный сон. С тех пор прошло несколько месяцев, а кажется, что было это давным-давно. А быть может, и совсем не было? Серега воюет, успел уже получить медаль и стать сержантом. В письмах его нет и намека на размолвку между ними. В каждом своем «треугольничке» Серега обязательно дописывает: «А тебя, Кешка, крепко-крепко обнимаю. Войны впереди навалом, и я не теряю надежды, что в один распрекрасный день мы с тобой встретимся где-нибудь под городом Берлином. А покамест прошу тебя: хозяйствуй, береги дом и нашу маму до полной победы. С фронтовым приветом! Серега».
— «С фронтовым приветом», — зло процедил Кешка и, поднявшись, пошел, а куда — не все ли равно? Идут ноги — иди. Дома теперь тоска и слезы и каждая мелочь будет напоминать о большом горе. — Надо придумать что-то, — рассуждал он. — Нельзя сторониться, когда везде такое страшное дело. Думай, Кешка. Неладно так-то... Ну, что молчишь? Воды набрал в рот? Язык прикусил? Почему молчишь?! — Останавливался, оглядывался вокруг и шел дальше. Тяжелая, будто налитая кровью, луна медленно поднималась над городом. Улицы, загроможденные тенями строений, походили на заброшенные каменоломни — ни души на улицах! Проходя мимо милиции, Кешка остановился, потрогал помятые бока старенького «козлика», одиноко стоявшего у подъезда, заглянул в освещенные окна одноэтажного помещения. «Сотворить чего-нито такое, чтобы забрали», — мелькнула озорная мысль.
Постоял и, махнув рукой, пошел дальше. Остановился на горе, у большого дома. Внизу, в заросшей пикульками лощинке, стояло длинное, похожее на барак строение — редакция газеты. Кешке вдруг пришла в голову странная мысль: зайти в редакцию. Вот так просто зайти и сказать, что его отец Степан Силуянович Саломатов геройски погиб на фронте. А они сидят тут и ничего не знают. Как же так? Почему не знают? Он сбежал под гору и зашел в дом. Старая женщина, стоя на коленях, мыла пол в коридоре.
— Мне бы к самому главному редактору, бабуся, — неуверенно сказал Кешка.
— У нас, батюшка, не «самый главный», а «самая главная».
— Все одно, главная так главная. В какую дверь пройти к ней?
— А ни в какую не пройдешь. Наша «главная» на фронт вчерась укатила. Откомандировалась с делегацией: подарки повезли нашим родимым солдатикам, письма хорошие — тама-ка, на позициях-то, они шибко нуждаются в ласковом слове...
Женщина чуть было не заплакала, оглядела еще раз Кешку озабоченными глазами, поправила выбившиеся из-под платка волосы и спросила:
— Стишки, что ли, принес?
— Стишки?.. Почему стишки?
— Да так уж подумалось, — сказала она, опуская в ведро тряпку, — такие стрекулисты, как ты, больше со стишками являются. С чем такой может заявиться в газету? Конечно со стишком. Ежели стишки — ступай по коридору, справа дверь отперта, тама-ка главный их стихоплет. Всю комнатенку продымил, прости меня, господи...
Кешка потоптался у порога и, не сказав ничего, вышел.
— Все на фронт едут, — размышлял он, поднимаясь на гору. — И всем там есть дело. Всем туда можно. Одному Кешке Саломатову нельзя, ему не положено. Один он всем как лишняя спица в колеснице, как мозоль на пятке... Нет уж, хватит! Кешку тоже не в капусте подобрали и не в пикульках нашли. Голова у него есть. Ноги-руки в наличии. И на силенку покуда не жалуется. И потому стыдно таким парням баклуши бить в час великого испытания. — Он даже вздрогнул от того, что произнес такие непривычно громкие слова. — Ладно, теперь уж... Кровь за кровь! Смерть за смерть! Только так, по-другому нельзя.
Дружки-приятели
Спал Кешка во дворе, под старой, отшумевшей на всех ветрах и наполовину усохшей дикой яблоней-ранеткой. Над его лежаком висел дырявый полог, привязанный к сучьям. Однако и сквозь пропыленную ткань полога солнце грело так же беспощадно, как на пляже, и потому уже спозаранку под пологом было жарко, час от часу густела духота, а Кешка, раскрасневшийся и весь в мельчайших росинках пота, только похрапывал. Уж чего-чего, а поспать он уважал, и никакая жара ему не помеха. Проснувшись, сразу не поднимался, переворачивался на другой бок и в полудремоте начинал о чем-нибудь думать. Когда не было войны, он вспоминал сказки, фантастику, прочитанную или услышанную от других, своих таких приключений у него пока еще не было. Воспоминания эти были тем приятны и радостны, что все примерялось к себе или к своим дружкам. А дружки его — соседские мальчишки, моложе его годами и меньше ростом. Кешка выделялся среди этой уличной мелкоты, как Гулливер среди лилипутов. А когда началась война — тут уж стало не до сказок, не до страшных приключений — все пошло в другом направлении.
Кешке исполнилось шестнадцать. И если ничего не произойдет в его жизни, в этом году он будет учиться в девятом классе. Если не произойдет... Но уже произошло, и такое, что хуже и быть не может.
Еще не совсем проснувшись, не открывая глаз, Кешка слышал, как тяжко и горестно вздыхала мать, выходя во двор. Слышал, как деловито распоряжалась на дворе сеструха Настя. Недалеко от его «царского балдахина» — так он называл свой топчан под пологом — сидел дед Силуян и тихо разговаривал с Ларькой Забелиным и Тимошкой Сухоруком — Кешкиными дружками.