— А Ермолов, что он?.. Поддержал Фигнера? Согласился?
Морозов, кажется, забыл обо всем и только слушал. Не часто ему приходилось разговаривать с Дубровиным на темы столь отвлеченные от конкретного дела.
— Ермолов, что говорить, — личность сильная, привлекательная. Молодежь постоянно вилась возле него, и не всякая молодежь — умные, решительные ребята были ему по душе. Но он в то время был начальником штаба, и такие вопросы решать без командующего не мог. Доложил Кутузову, тот выслушал, справился, здоров ли Фигнер и не бывал ли он случаем... Ну, сам понимаешь. Обсуждали и так, и эдак — задал им городничий задачу. Тогда ведь к партизанской войне в русских военных «верхах» отношение было совсем недоброжелательное, а тут вдруг такое предложение... Кутузов сам не пожелал разговаривать с Фигнером, но и не оттолкнул его. Старик был уверен, что этого молодца просто так не урезонишь, потому и распорядился, чтобы Ермолов дал под его начало группу отчаянных диких казаков, и пусть-де он что хочет, то и делает, только... не с Наполеоном. Упаси бог!.. Партизаны Фигнера отличались бесстрашием и дерзостью. Сам Александр Самойлович владел несколькими языками, это помогало ему проникать в колонны французов и даже в их штабы. Так что, Костя, все это уже было.
Даже донской атаман Матвей Иванович Платов и тот впал в соблазн легкой победы: объявил, что он принял решение отдать в жены свою дочь Марию и 50 тысяч золотых червонцев приданого тому, кто доставит ему Наполеона живым или мертвым. Вот так, дорогой товарищ. — Дубровин поглядел на часы. — А насчет его письма я не сказал умышленно. Не успокоится он, таких ребят покорить словом — задача почти несбыточная. Их поступками руководят чувства. И Кешкой, к сожалению, управляют пока те же самые силы.
— И как же теперь?
— Допустить, чтобы он еще раз удрал из дому, нельзя. У матери, поди, горя и без него в избытке.
— Конечно, — согласился Морозов. — Правильно. Разрешите мне поговорить с ним, Василий Андреич? — совсем неожиданно заявил он. Дубровин удивленно поднял глаза, но Морозов поспешил уточнить: — Пожалуйста, не подумайте... Ведь разговаривать с ним, как понимаю, так или иначе придется. Вот и поговорю с вашего разрешения. — Склонив по-мальчишески набок голову, Морозов ехидно заулыбался. — Однако вы и меня не взяли бы с собой в разведку. Да, Василь Андреич?
— Ты тоже горяч... Ну, это уже другой вопрос. Иной раз я, может, и себя бы не взял в разведку-то, воздержался... Запомни, дружище, дело это слишком нешутейное... — привычно оборвал фразу и умолк, почесывая карандашом седеющий висок. — В тайге, говорят, опять дезертиры появились, — сказал он уже в другом настрое. — А может, и не дезертиры. Когда идет война, люди настороже и без всяких там разграничений причисляют к дезертирам всех бездельников и бродяг, какие попадаются на глаза. Не на передовой, значит — дезертир. Тут и вся логика. Однако, что бы там ни было, надо разобраться на месте. Завтра придется тебе съездить. Задание будет приготовлено.
— Я хоть сегодня. И думаю, что одно другому не помешает, — опять он напомнил свою просьбу. — Вернусь и поговорю.
— Ну что же, попробуй. Может, я не произвел на него нужного впечатления, а тебе, бог даст, и повезет... — Дубровин загадочно ухмыльнулся и склонил голову над папкой с бумагами.
Неожиданное предложение
В доме все уже разошлись по своим делам, и только двое сидели за столом у миски с картошкой. Эти двое — дед Силуян и Кешка. Картошка мелкая и пока еще жидковато-водянистая, но сейчас это едва ли не самое желанное блюдо на семейном столе. Макнув в солонку картошину, Кешка причмокивал губами, будто сперва целовал ее, а потом уж с наслаждением отправлял в рот. Дед, насытившись, вздыхал и шевелил усами. Он, кажется, собрался поговорить с внуком, но ему что-то мешало. А тут еще Настя принесла со двора ведро с водой, бросила на пол мокрую тряпку и сказала:
— Пол стану мыть.
— Ни раньше ни позже — приноровила, озорница! — проворчал дед и кряхтя вылез из-за стола.
— Это чтобы нас с тобой из избы вытурить.
— Конечно! — подзадорила Настя. — А вам, ваше величество, пора отбыть в очередь, — с притворством раскланялась она перед Кешкой. — Маманя наказывала: кровь из носу, а чтобы к обеду хлеб был на столе — она с работы придет. А кроме того, соседка по секрету сказала, что на рынке, в маленьком магазинчике, керосин будут давать сегодня, а на железнодорожном базарчике — мыло хозяйственное и соль. Так что, ваше величество, будьте настоль любезны произвести сии закупки, крайне необходимые двору вашего величества. Достаточно ли я, ваша верная подданная, разъяснила свои мысли?
— Можешь не рассыпаться, уяснил, — мрачно ответил Кешка.
— Весьма признательна.
Настя стройна, голубоглаза и светловолоса, как русалка. От своего братца Кешки отличается не только возрастом — она на год моложе его, но главным образом тем, что никогда не предается хандре, несбыточным мечтам и уж тем более — не психует. Это, наверно, потому, что ей страшно везет в жизни. Везучий она человек. Стоит ей чего-нибудь захотеть — и пожалуйста, как по щучьему велению! Захотела Настя понаряднее приодеться к Первому мая, мать отдала ей свое поношенное платье, и Настя сшила из него модное платьице. В доме все довольны Настей, и она довольна всем и всеми. Вот только война и потери близких... Но война — горе общее, и Настя, поняв всю неизбежность его, старалась делать так, чтобы облегчить трудную жизнь матери, чтобы в их довольно ветхом доме, доживавшем свой деревянный век, не нарушался тот неизвестно кем установленный и согретый добрыми сердцами уклад жизни, а главное — уважение и любовь друг к другу. С Кешкой они жили дружно. И сейчас ему вдруг захотелось поговорить с Настей, услышать ее сочувствие — да, именно искреннее, душевное сочувствие, потому что он был уверен в своей правоте. Но как можно серьезно разговаривать, когда она моет пол? И Кешка, вздохнув, пошел в огород вслед за дедом. При явных неудачах Кешка старался убедить себя в том, что у него есть еще надежда: на письмо ведь ответа пока не поступило.
— Ох, парень, каленая твоя голова, не глянешься ты мне. Совсем не глянешься, — присаживаясь у грядки моркови, сказал дед Силуян. — Не то шибко отлупили тебя, не то хворь какая скособенила — не пойму. А чую, что не совсем ладно. У Настенки — у той ничего не заметишь, а у тебя братец, вся душевная смута, как чиряк на носу, всему миру напоказ прет.
— Не могу, деда, сидеть тут. Тошно, понимаешь? Чем я хуже других! — Он сел в траву и чуть не плакал.
— Дело это сурьезное, Инокеша, и жить одним днем в такое время — и негоже и грешно.
— Ну чем я хуже Саньки Путинцева — его пожалуйста, а меня чуть не пинком в зад?!
Дед, морщась, покачал головой и спросил:
— Опять куда-то ходил?
— Ходил. Только тебе сказываю, понял?.. Забраковали. Вот из-за этой кляксы, — он вытянул руку и пальцами другой руки постучал по татуировке. — У других не видят, у меня заметили. У меня всё замечают!
— Им виднее, — вздохнул дед, выдергивая из буйной кудрявой зелени грядки слабые корешки моркови. — Об чем вы там калякаете, я, конечно, не знаю: но думаю, что причина не в рисунках.
— Тогда в чем?!
— А в том, что несурьезный ты человек, Кешка, — ворчливо и хмуро продолжал дед. — Пустоцвет. Пикулька зеленая. С нее, с пикульки-то, даже пчела ничего полезного взять не может. Живешь в каком-то дурачестве. Одно слово: шалопут! И доверять важное дело такому человеку — нет, никак даже невозможно, потому и отвергают тебя. Ты ведь, поди, и там петушишься, как передо мной. Покуда тебя за хвост не сцапают, ты не отступишься. Морда в крови, а ты все наскакиваешь. И суетишься, и мечешься, как суматоха какая: туда — сюда, направо — налево... Нету в тебе генеральной линии, Кешка. И в кого ты уродился у нас такой?
— В тебя! Все говорят: вылитый Силуян! — выпалил Кешка.
— Говорить все можно, язык-то — он без костей. Суматохой я никогда не был.
— А ты думаешь, ежели бы мне попался провокатор или другой опасный вражина, я бы сплоховал? Не сумел бы управиться с ним?
— А я и не управлялся с ним, с провокатором-то, руки не стал поганить.
Силуян погрузился в молчаливое раздумье.
— Как не управлялся?
— А вот так. В лес пришли по согласию — промеж нас никаких личных счетов не было. Состояли в одной ячейке, и расхождений вроде не наблюдалось. Только работу вели разную. И когда все его подлые делишки узнались, тогда я и понял: не товарищ он. Волк в овечьей шкуре. Все это я и выложил ему начистоту там, в лесу. Предатель, говорю, ты, Иуда Искариотский, подлец и негодяй последний. Мы, рабочие люди, ведем борьбу с царизмом для того, чтобы справедливость на земле воцарилась, а ты?.. Не будет тебе места на земле, политой святой кровью рабочих. Не позволим тебе топтать ее погаными лапами... Подал ему револьвер и сказал: сам нагадил, сам и суди себя, а я за деревом постою...
— Он бы мог и в тебя пульнуть из твоего же револьвера.
— Не мог он этого сделать. Да и я не такой дурак был, как ты думаешь. Силенки у меня было поболе, чем у него. Мозглявенький он человечишко-то. Так что партийное поручение я исполнил честно и благородно и рук своих не опоганил.
— А мне вот никаких поручений...
— Да ведь тогда время другое было, пустая твоя головушка, — дед сердился и не замечал, что дергает вместе с лишними и нужные корешки моркови. — Главное дело, режим был ненавистный народу. Против этого царского мордодержавия и восставали. Нынче совсем другое дело, и, ежели каждый сопляк полезет в драку по своему глупому усмотрению, что тогда станет? Анархия. А в военное время анархия — штука страшная. Раз война, должен быть порядок и никакого самовольства.
— Ну а мне-то как быть?!
— Как быть? Жалко мне тебя, но... — дед наконец заметил, что вместо прореживания он занялся «сбором урожая», выругался и, отряхнув руки, сел на межу. — Язви ее, мать ругаться станет. И ты тоже хорош — видишь и помалкиваешь!