Пожалуй, такая же, как Настя, — подросток, только ниже ее ростом да чуток покрепче и пошире в кости. Лицо узкоглазое, волосы — черные и всклокоченные, будто ее только сейчас оттрепали за космы.
— Дезертир?
— С чего это ты?.. Здесь не война. — Кешке такое подозрение показалось оскорбительным, и он, помрачнев, отвернулся. — Ишь чо придумала. Ты эти штучки брось!..
— А нынче везде война. Что радио говорит? Вот и я по твоему обличью заключила: штаны солдатские, гимнастерка, сапоги... — Она все еще разглядывала его с ехидной усмешкой на лице, и не было в ней ни капли робости, ни стеснения, будто она уже не первый раз встречалась с ним на таежных тропах. — Ну, это я так... не обращай внимания. А чего озлился-то?.. Со страху, что ли? — и захохотала, запрокинув косматую голову. Крепкие ровные зубы ее блестели на солнце золотистой эмалью.
«Смеется, ведьма, — подумал Кешка. — Одна, что ли, околачивается тут... с допотопной мешалкой — вот уж и есть ведьма».
— А по какому такому важному делу спонадобился тебе дед Кайла?
— Значит, спонадобился, ежели притопал в такую далищу.
— Нету его...
Девчонка перестала смеяться, уселась чуть поодаль, положила ружье и, обхватив руками коленки, задумалась. В ее глазах уже не было насмешливой дерзости.
— Уплыл дедка, — махнула она рукой в ту сторону, куда текла река. — Бабоньку похоронили на той неделе, вот он и уплыл на остров доглядеть — звери бы не раскопали могилку... А меня Степкой зовут, — неожиданно объявила она.
— Степкой?! Ты что?..
— Чего шары-то вылупил? Степка, Степанида, Степычах...
— Понятно.
— Внучка я деда Кайлы. — В ее глазах опять запрыгали шалые чертенята, хотя и не было уже той дерзости, с какой началось их знакомство. — У нас вся родня на том острове: отец, деда, тетка Прасковья, малышей штук семь. Всем места хватает...
— Ты здесь и живешь?
— Нет. Мы — там, — мотнула она головой в сторону гор. — Мы — на Анзасе.
— Ишь ты, как в Америке, — заметил Кешка.
— В тыщу раз лучше, — засмеялась Степка. — Мама — коневозчик в шахте, отец — на войне. Три раза ранен. Снайпер он. Егорка тоже собирается на войну.
— Какой Егорка?
— Ты не знаешь его. Ему скоро семнадцать исполнится. Братишка. Он тоже в горе работает. Учеником монтера. В школу ходить не стал. Не до ученья, говорит, мне, когда такая война идет. Отец и вся родня на войне, а я дома — хорошо, что ли? Шибко, говорит, плохо. Дома у нас еще пять человек... А я воевать не люблю. Охотничать люблю, а воевать нет. Я артисткой хочу...
Неожиданно вскочив на ноги и растянув подол платья, как веер, она грациозно, точно перед публикой, присела и поклонилась. Кешка рассмеялся.
— Арти-истка! Дуреха...
— Чего смеешься? Обязательно даже в артисты пойду.
— Артист должен быть знаешь каким?
— Ну?
— Он должен... либо шибко красивым быть, либо дурным, как обезьяна. Чтобы от одного его вида зрителя наизнанку выворачивало. Таким настоящий артист должен быть. Ну и талант, конечно, — это уж само собой. А ты...
— А я? — Степка даже испугалась, когда Кешка уставился на нее насмешливо прищуренными глазами. Она ждала, что сейчас он скажет, как из ружья выстрелит, от чего ей станет и обидно и больно. Но Кешка этого не сказал.
— Ты — обыкновенная, из таких, как ты, великие артисты не получаются; телефонистки, продавщицы, медсестры — это да.
— Нет уж, извини-подвинься! — фыркнула Степка. — Дину Дзадзу видал?
— Что это за птица такая — Дзадзу?
— Дина Дзадзу и вовсе не птица, а кино так называется. Мы с дедом на заставе у пограничников смотрели это кино. Девчонка там одна — Дина Дзадзу... Красивая, глаза вот! — показала она руками. — Волосы пышные-пышные, и голышом, ну — совсем без платья, только шкурой леопарда немножко... Такая картина — ужас!..
— Голышом?! Интересная картина? Язык бы тебе откусить, болтушка.
Кешка вспомнил, что и он видел эту картину — о несчастной дикой девчонке, тогда она не оставила в нем ни малейшего следа, и потому он успел забыть ее. Теперь же, глядя на Степку, к своему удивлению, он находил в ней некоторое сходство с той дикаркой.
— Вот было бы диво... Степка в рысьей шкуре — леопарды у нас не водятся. Или в волчьей. А может, совсем голышом. Так?
— А, ничего ты не понимаешь! А еще городской! — Она притопнула ногами, раскинула руки и, запрокинув голову, в быстром танце поплыла по зеленому лугу. Сделав первый круг, остановилась перед Кешкой, вызывающе взглянула и пошла плясать. Она явно чему-то радовалась, что-то ее взбудораживало, горячило, смешило. Так, наверно, бывает с человеком, когда после томительного одиночества он снова попадает в людское общество. Кешка сдержанно усмехнулся, а Степка выделывала перед ним замысловатые коленца, притопывая мягкими, просмоленными броднями.
— А ты и вправду чокнутая.
— Чего-о?
Задыхаясь от неуемной радости, пьянея от вихревого пляса, Степка не устояла и повалилась в траву.
— Чокнутая, говорю, — повторил Кешка. — Ненормальная. Одним словом, артистка.
— Еще и не так умею, — немного отдышавшись, призналась она. — Шаманить умею. Камлать. Здорово я камлаю, малыши пищат, боятся, а я: у-у-у... фу-фу-фу... ха-хо-ха... А ты... ты, однако, ничего не умеешь, — сказала она, давясь смехом. — Ты вот и вправду чокнутый. Честное мое слово!
— Какой уж есть. В артисты не собираюсь.
— А тебя не возьмут в артисты-то. Кому ты нужен такой-то? Неловкий и длинноногий. Нет, ты и правда смешной, глазастый шибко. А ишо нос у тебя широкий, как мой бродень, — показала она на свои широконосые обутки. — А уши — смехотура! Лопухи настоящие... А вон и дед Кайла плывет!
Она встрепенулась и вприпрыжку помчалась к реке. Над лугом желтым тюльпаном мелькало ее платье и, ликуя, колокольчиком звенел голос.
Еще один урок истории
Костя Морозов, склонившись, стоял над топографической картой, раскинутой на столе. Ночью он возвратился из командировки и был не очень доволен своей поездкой. Дубровин ушел на доклад к начальству, а его, Морозова, не позвали. Почему? Значит, и начальство не очень довольно его командировкой, потому и не желает с ним разговаривать.
— Зада-ача... Задача со многими неизвестными, — вздохнул он, продолжая разглядывать карту хорошо знакомого таежного массива. И все-таки ему казалось, что поездка не была напрасной. Он не привез сведений, которые бы с полной ясностью указывали, кто из таежных бродяг дезертир, кто уголовный преступник, скрывшийся от суда, а кто просто бездельник и тунеядец, убежавший от семейных забот, — таких данных у него не было. Зато он узнал, что бродяг этих в тайге прибавилось. Радости от такого открытия, конечно, не было. Да и дело вовсе не в радости. Два месяца назад всего девять человек скрывалось по разным причинам в тайге, сейчас — двенадцать. Тогда это были трусливые одиночки, которые прятались в недоступных крепях и ничем не давали о себе знать. Сейчас они начали группироваться; парами, а то и тройками стали появляться в населенных пунктах. Недавно ограбили магазин на лесоучастке, отняли два ружья у стариков охотников, угнали с пастбища трех лошадей. Это были уже не бродяги — бандиты, которых надо поскорее выловить. Морозов, конечно, и раньше знал кое-что о дезертирах, слыхал о них еще там, на фронте, однажды видел, как расстреляли дезертира перед строем. Закон войны, он всегда и во все времена беспощадно карал тех, кто предавал, кто сеял панику, кто шпионил, бежал, бросив на поле боя соратников. Но лейтенанту Морозову никогда не доводилось самому копаться в преступных судьбах таких людей, сортировать их, что называется, по цвету и запаху. А когда пришлось — он понял, как это трудно. Бродяга ушел в тайгу, а найти его там совсем не просто. В этот раз они с опытным проводником проехали верхом на лошадях не меньше двухсот километров — с немалой болью далась ему, недавно поднявшемуся с госпитальной койки, такая дорога, — три дня и три ночи провели в тайге, но увидеть никого не увидели...
Пришел с доклада Дубровин: шутил, улыбался — значит, все хорошо. Отлегло и у Морозова.
— А ну-ка отметь в своем талмуде, — отпирая сейф, сказал Дубровин, — Тугужекова Харола поймали. Завтра доставят.
— Кто поймал?!
— Конечно, не мы с тобой.
Дубровин положил на стол потертую папку с бумагами и принялся чинить карандаши.
— Девчата совхозные — вот кто! Заманили его к себе на вечеринку, употчевали самогонкой, а когда он вдоволь нагостевался — отвезли в милицию.
— Непонятно. Где они нашли его?
— Говорю, в гости пожаловал: родня у него на ферме. А девки приголубили, вот и все. Да еще сказали: «С победой заявишься — милости просим, тогда любить и миловать тебя станем».
— Молодцы девушки. А оружие? У него карабин был.
— Вот про оружие не знаю. А впрочем, если девчата сумели его самого доставить по адресу, значит, и оружию нашли место.
— Три месяца бегал, бандюга, — Морозов с явным удовольствием перечеркнул красным карандашом синий кружочек на карте. — Карабин этот не его, он и войны-то не успел понюхать, из эшелона сбежал или отстал — черт его знает, и без оружия.
— Ну, теперь понюхает... Начальство беспокоится, — сказал Дубровин. — Есть и причина для такого беспокойства. Астанай появился на горизонте, а это, братец, тот еще волк... Личность историческая. В девятнадцатом году уклонился от службы в Красной Армии, а в двадцатом примкнул к белоказачьей банде Соловьева... В тюрьме сидел, в лагерях побывал. Мотается как неприкаянный, жизнь свою прожигает в недобрых делах. В прошлом году его мобилизовали в трудармию. И вот, пожалуйста, опять в тайге! — Дубровин сунул в глиняную, облитую глазурью подставку очиненные карандаши и задумался. — Между прочим, Костя, я полагаю, что скопление дезертиров и всякого рода бродяг в этом районе тоже как-то связывается с Астанаем. В других местах их нет и в помине, а здесь... Астанай их приманивает.
— Что он, медом намазан, этот Астанай, или как?