Самый ловкий из команды, молодой матрос эстонец Иоганн, на ходу судна легко бежал по борту, не страшась качки, перебирался с одной мачты на другую, в мгновение ока лихо взбирался на марс, площадку на вершине мачты, и стремительно спускался оттуда по тросу вниз головой. На второй пли на третий день плавания Даль увидел с изумлением, как потемнели вдруг, будто даже сердито, обычно невозмутимые прозрачные глаза Павла Нахимова, и вот он, Нахимов (куда девалась сутуловатая, сухопутная неловкость?), уже и сам быстро бежит по борту, минута-другая — и он высоко над качающейся палубой, чутко удерживая равновесие, перебирается с фокмачты, первой от носа, на следующую, гротмачту, еще минута — и он, не хуже Иоганна, из-под самого неба скользит по веревке, и тоже вниз головой.
(Впрочем, что до «веревки», то «у моряков слова этого нет, — читаем в Далевом Словаре. — Тонкая веревка, линь; толще, вообще конец, трос, с добавкою названия по своему назначению, или окружной меры в дюймах; веревка в деле, на судне, снасть; самая толстая, кабельтов, перлинь, а якорная, канат,»).
Старый матрос Ефим, которого не одни гардемарины, даже офицеры уважительно именовали Ефимом Ивановичем, объяснял терпеливо:
— Гляди, ваше благородие, как надо снасть клетневать. Сперва конец смоленой парусиной обкладываю, клетпевппой, а потом тонкой бечевкой обматываю — шкимушкой.
Но Даль-то знает, что матросы — народ двуязыкий. На вахте и трос, и клетневина, и зарифленные марселя, и брам-фал, и кливер на гитовы, а выпадет свободная минута, Ефим Иванович подмигнет и заведет весело:
— А вот, братцы, скажу вам сказку. На море на окияне, на острове на буяне стоит бык печеный, в заду чеснок толченый, с одного боку-то режь, а с другого макай да ешь…
В плавании гардемарин Владимир Даль — прежде не случалось — провел три с половиной месяца среди простого народа, среди матросов. Кают-компания сама по себе. но была и палуба, где вместе с матросами несли службу, и помещение для команды, куда неудержимо влекли удивительные истории, от которых дух захватывало, веселые байки, неожиданные, доселе неслыханные слова. В конце жизни, рассказывая о работе над Словарем, Даль напишет: узнать русский язык помогла ему «разнородность занятий», в частности и служба морская. На бриге «Феникс» Даль впервые долго прожил бок о бок с людьми, говорившими на том «живом великорусском» языке, ради сбережения сокровищ которого и был затеян «Толковый словарь».
Перелистывая «дневный журнал», веденный Владимиром Далем в учебном плавании, замечаем, что морской гвардеец, пожалуй, слишком много пишет об увиденном на суше. В журнале подробно рассказывается о городах, где довелось побывать; особенно охотно сообщает Даль о «музеумах», кунсткамерах, мастерских; перечисляет изрядное количество предметов, привлекших его внимание. В стокгольмском музее, к примеру, видели модели рудных насосов, машины для забивки свай, пильной мельницы, телеграфа, а также «стул на колесах, на коем сидящий человек с довольною скоростию сам себя подвигает». Все-то ему, Далю, интересно — и шведская деревня с чистыми, благоустроенными домами и коровниками, и датская королевская библиотека!.. Как не углядеть тут тропку, ведущую от любознательного гардемарина к всезнающему создателю «Толкового словаря»?..
В Швеции русских гардемаринов принимала в загородном дворце королева. Приветливая пожилая дама в голубом платье и широкой шляпе с перьями весьма почтительно беседовала с гостями, приказала подать им лимонаду, пригласила гулять по саду, даже ягоды разрешила рвать. В Дании молодых российских мореплавателей принимал наследный принц, и тоже почтительно. В их честь устраивали балы и праздники.
Да, в их честь! В памяти Европы свежи были недавние сражения: русских юношей встречали как представителей народа, поборовшего прежде непобедимую Наполеонову армию. Россия виделась Европе птицей Фениксом — она восстала из пепла еще более сильной, нежели была, и в еще большей красе. Гордость за свой народ укоренялась в гардемаринах.
Принцу доложили, что отец Даля — датчанин, некогда переселившийся в Россию. Принц обратился к Далю по-датски, Даль отвечал по-французски, что датского языка не знает. Принц решил во что бы то ни стало найти Далеву родню. Владимира возили и водили по Копенгагену, но родственники не отыскивались. Они были чужими, датские Дали, — однофамильцы, не родня. Принц огорчался, а Даль радовался. Позже он скажет: «Ступив на берег Дании, я на первых же порах окончательно убедился в том, что нет у меня ничего общего с отчизной моих предков». Путешествие помогло Далю окончательно обрести неколебимое убеждение: «Мое отечество Русь». И это тоже важный итог учебного плавания на бриге «Феникс».
…В шуточной автобиографии есть и про окончание корпуса: «Вышел молодец на свой образец. Вот-де говорит: в молодые лета дали эполеты. Поглядел кругом упрямо, да и пошел прямо. Иду я пойду, куда-нибудь да дойду». Строки эти пишутся, когда путь определился, цель намечена и первое слово давно занесено в тетрадку на дороге среди бескрайних новгородских снегов. Молодец вышел из корпуса и правда на свой образец (занятно смотреть иллюстрированную историю Морского кадетского корпуса — портреты воспитанников: все адмиралы и высшие офицеры при эполетах, бесчисленных орденах, регалиях — и вдруг старик в домашнем халате: «В. И. Даль»), молодец вышел на свой образец, и дошел он не туда, куда пошел.
В послужном — формулярном — списке Владимира Ивановича Даля читаем: «В службу вступил гардемарином 1816 года июля 10-го. Произведен унтер-офицером 1819 года февраля 25-го. По окончании в корпусе полного курса наук произведен мичманом 1819 года марта 3-го».
НАЧАЛО
МОРСКАЯ БОЛЕЗНЬ
В «Общем морском списке», где собраны сведения о службе офицеров русского флота, возле Далева имени обнаружим немногозначащую строчку: «На фрегате «Флора» крейсировал в Черном море». В «Толковом словаре» читаем про фрегат: «трехмачтовое военное судно об одной закрытой батарее». Теперь обратимся к слову «крейсировать»: «крейсировать — крестить по морю для наблюдения за неприятелем, для охранения берегов и пр.». По документам судя, Далю приходилось плавать и на других судах, и не только «крестить» («ездить взад и вперед по всем направлениям»), но ходить под парусами в Измаил и Килию, и поближе — в Одессу, и подальше — в Севастополь, и вовсе далеко — в Сухум-кале, русскую крепостцу на абхазском берегу.
Из Далевой повести выпишем страничку о том прекрасном мгновении, когда корабль, поймав парусами благополучный ветер, имеет отправиться в назначенный путь. Лучше Даля все равно не скажешь, главное же, хочется его слова услышать — в них его взгляд, его чувство, его настроение: нам же и то, и другое, и третье куда как дорого!..
Вот фрегат вытянулся на рейд, и молодой офицер, ступивший на борт для прохождения службы, не чувствует себя более жителем Севастополя, Николаева или Одессы: теперь он гражданин своего корабля — «там его сабля, там его койка, там его записки и много начатых стихотворений, там гитара, там он расхаживает и сам…».
…Между тем настал и день отплытия. В десять часов утра капитан вышел на шканцы и приказал сниматься с якоря. Старший лейтенант принял команду; когда он взял со шпиля рупор, сунув его под мышку, то боцман выхватил дудку свою и, расставивши на ней пальцы, ожидал командного слова. Офицеры все вышли, капитан расхаживал один по правой стороне шканец, старший лейтенант скомандовал: «Свищи наверх» — боцманский свисток раздался над грот-люком, а вслед за тем слова: «Пошел наверх!»
Матросы выскочили бегом — ютовые на ют, шканечные на шканцы, баковые на бак, а марсовые стали по бортам, ухватившись одной рукой за ванты и провожая глазами лейтенанта.
Звучно раздавался ясный голос его, боцманское «есть» вторило ему, и, кроме этих двух голосов, свистка и топота, не было слышно ни звука: изредка только урядники вполголоса повторяли и передавали тут или там команду лейтенанта и свисток боцмана — наконец фрегат за словами боцмана «встал якорь!» распахнул крылья свои, взмахнул ими, лейтенант скомандовал: «Кливер подымай! На брасы, на левую — право руля!» — и красавец быстро и мерно покатился под ветер, влево, описал пол-оборота и по слову лейтенанта «одерживай» закачался, будто бы у него закружилась от быстрого оборота голова: потом двинулся вперед, распахнул бизань, брамсели, и вода запенилась под водорезом, и рулевой уже поглядывал на компас, матросы прибирали снасти, а боцман, сидя верхом на кран-балке, управлялся с неповоротливым подчиненным своим, господином плехтом (то бишь якорем), в котором было, по надписи, весу 203 пуда.
Берега бежали, чайки вились, свинки (так на Черном море именуют дельфинов) играли, перекидывались через голову, кудрявая волна гналась за волной. — и фрегат уже обогнул древний Херсонес, Балаклаву, уже быстро летел мимо Аюдага, мимо южных берегов нашего Крыма. Молодой мичман стоял на баке, облокотись о левый борт, и глядел на новую для него природу, на живописные скалы, на синий Чатырдаг…
Ах, как привольно, как радостно, с каким волнением вспоминается и пишется! Кажется, век бы эдак, у борта, когда ветер в лицо, а перед взором, разворачиваясь вместе с линией берега, открываются все новые и новые картины, одна другой прекрасней…
Но нет: Далева служба на флоте не сложилась. Говорят, он страдал морской болезнью. Может быть. Наверно даже, так — с чего бы сочинять мемуаристам (хотя, по совести сказать, трудно поверить, читая описание отплывающего корабля, — как покатился под ветер, влево, как описал пол-оборота, как закачался, будто у него голова закружилась — у него, у фрегата, не у мичмана!)…
Перелистаем хранящийся в архиве дневник мичмана Даля, именуемый «Записки, веденные идучи с эскадрою на 44-пушечном фрегате «Флора». В записках рассказывается о трехмесячных учениях на Черном море летом 1820 года, между прочим, о «примерных сражениях с пальбою» (сделали четыре тысячи выстрелов). Здесь же читаем: «Не только не приносить ни малейшей пользы отечеству и службе, но, напротив того, быть в тягость себе и другим. Неприятная, сердце оскорбляющая мысль. Надобно искать облегчения от времени (если это возможно) или искать другую дорогу». Только ли о качке