И равнодушно, брезгливо думая о теперешней Татьяне Павловне, ежедневному отсутствию которой он был рад, Логинов в то же время с недоумением думал о какой-то другой, маленькой Тане, которую он называл когда-то "чернушкой" за смуглость ее лица, черные глаза и волосы, вспоминал, как о страничке какого-то давно прочитанного, полузабытого романа.
Однажды ночью, -- это было так давно, словно никогда и не было, а только снилось, -- Логинов стоял на крыльце и слушал. Начиналась весна, снег стаял, и мокрая земля дышала теплым, весенним паром пробуждения. Где-то высоко, в глубине звездного неба, летели журавли и, невидимые, перекликались в небе друг с другом, словно боясь в темноте потерять кого-нибудь из товарищей. Их мягкие, круглые крики, как большие, упруго-жидкие капли, падали в тишину спящей земли и отзывались в душе Логинова непонятной, тихой радостью...
Он долго думал об этой радости и искал причину ее, и, наконец, вспомнил о соседке Тане, с которой только вчера познакомился. Спит ли она?..
Он подошел к ее окну. Оно было раскрыто, и девушка стояла в нем, упершись локтями в подоконник и положив лицо на ладони рук. И как будто давно-знакомый и близкий ей, он тихо спросил:
-- Отчего вы не спите?..
Она не удивилась, только как-то странно, загадочно посмотрела на него и задумчиво проговорила:
-- Журавли летят...
Все давно спали, и высоко над землей, в темной, звездной высоте летели журавли и кричали о весне, и казалось, что только они двое во всем мире слышат журавлей и знают, что наступает весна.
-- Вы всегда так поздно не спите? -- спросил он опять, чувствуя потребность сказать ей что-то тайное, радостное и боясь подойти к нему и еще не находя для него слов.
Она помолчала и ответила:
-- Нет... в первый раз так случилось...
Они говорили шепотом, потому что в доме все спали, и не хотелось кого-нибудь разбудить. Логинов стоял у окна и видел в темноте белую ночную кофточку и на бледном лице два больших темных пятна глаз. Что она ему? Зачем он здесь? И как это случилось, что она стала ему вдруг такой близкой, дорогой?..
-- Вы простудитесь... -- сказал он дрогнувшим от участия голосом: теперь сыро...
-- Да... сыро... -- задумчиво повторила она.
И ему почудилось, что в ее глазах мелькнуло удивление перед тем непонятным, таинственно совершающимся над ними.
-- Я вам закрою окно... вы будете спать...
-- Закройте...
Он уже взялся за раму окна и вдруг неожиданно, сам не понимая своей смелости, тихо сказал:
-- Таня...
Она откликнулась, как будто издалека, странным, глухим голосом:
-- Что?..
Но вместо чего-то таинственного и радостного, что рвалось у него из сердца, он грустно сказал:
-- Журавли летят...
Девушка взволнованно дышала, остановив на нем большие, удивленно-печальные глаза...
-- Таня...
-- Уйдите... не говорите больше... я... не могу...
Но Логинов не уходил, и она не отходила от окна, и глаза ее в упор смотрели на него, как будто в мучительном напряжении припомнить его в далеком, смутном тумане доземного существования. А журавли все летели высоко-высоко и кричали радостно-призывно в глубине звездного неба.
После Логинов снова стоял один на крыльце и, улыбаясь, бормотал: "ах, Таня!.." И повторял свой с нею разговор: "Отчего вы не спите?" -- Журавли летят... -- И потом соединял вместе: "ах, Таня, журавли летят..."
IV.
Он вспомнил этот эпизод, и дальше вспоминать ему не хотелось. Все это было мелко, ненужно, как будто вымышлено, и казалось, что никогда не было ни Тани, ни Татьяны Павловны... Но мысли упорно цеплялись за жизнь, и он думал о том, что жена, уходя утром, сказала, что к обеду вернется и что, значит, она скоро должна прийти. "Зачем ей сегодня понадобилось прийти к обеду, когда она каждый день возвращалась только поздно ночью или на рассвете?' А рядом с этим шли другие мысли, и по ним выходило так, что у него не было совсем жизни, а то, что было -- представлялось грудой одних только ненужных мелочей. И все, что он когда-то делал, думал, чувствовал, говорил, оказывалось ненужным, а что-то большое, важное, действительно нужное было упущено, и теперь его уже не вернуть никакими усилиями воли и чувства.
Дальше он вспомнил, что собираясь уходить утром, Татьяна Павловна как-то особенно серьезно и значительно посмотрела на него и, отчего-то смутившись, отвернула лицо в сторону. "Должно быть, доктор ей сказал, что я сегодня умру", подумал Логинов, и его вдруг охватила тревога, сжал сердце страх, но не оттого, что сегодня должна окончиться его жизнь, а оттого что он умрет, не увидев неба, деревьев и травы, и навсегда не поняв своей жизни. Он с трудом поднялся и сел на постели, спустив ноги на пол и попав ими в мягкие, войлочные туфли. От сильного напряжения, в груди заклокотало, он закашлялся и потом с минуту не мог схватить дыхания, цепляясь руками за кровать, чтобы не упасть на пол.
Оправившись, он взял со стула брюки и долго мучился, пока натянул их на свои худые, высокие ноги, потом надел пиджак и застегнул его для чего-то на все пуговицы, поднялся и, шатаясь от слабости, сделал несколько шагов по комнате. Голова закружилась, в глазах потемнело, и он опустился в кресло, прямо против зеркала, зиявшего в стене, как белая, холодная бездна неподвижной, прозрачной воды. И тотчас же в этой бездне он увидел желтое, трехугольное лицо мертвеца, с острым носом и впавшими глазами, с редкой черной бородкой, отдельные волоски которой как будто были вклеены в восковую маску, с прилипшими ко лбу и вискам, мокрыми от пота, жидкими волосами. Такое лицо видел он однажды на улице, в открытом гробу, качавшемся в темной, печальной толпе похоронной процессии. Он смотрел на свое отражение, выглядывавшее из белой бездны, как выходец того света, с чувством страха и удивления, не понимая, что это с ним сталось, а губы его дергались от жалкой, скорбной усмешки, и эта усмешка в отражении зеркала как будто говорила:
-- Хорош, брат... хорош...
И на одно мгновение умирающая в нем жизнь затрепетала и судорожно забилась от страха и горя, и ему стало жаль себя, своей жизни, хотелось плакать, стонать, кому-то жаловаться. В груди что-то теснило, к горлу подкатывал клубок слез и сжимал его; дыхание затруднилось, и он опять закашлялся, сильно, мучительно, со слезами в глазах, содрогаясь всем телом и потом долго, с закрытыми глазами, откинув голову на спинку кресла, отдыхал, погрузившись в тупое, темное, безразличное спокойствие...
Когда он открыл глаза, взгляд его уже равнодушно скользнул по отражению в зеркале, словно это был не он, а кто-то другой, и ему было все равно, как бы ужасно этот человек не выглядел. Он отвел глаза от зеркала, поднялся и пошел, и удивился тому, что ему стало так легко идти. Дверь в гостиную была почему-то заперта, он повернул ключ в замке, отпер её и вошел в комнату, в которой не был уже две недели. Здесь окна были закрыты, шторы опущены, было сумеречно и прохладно; раскрытый рояль темнел в углу, как большой, черный гроб с поднятой крышей; на пюпитре около рояля лежали ноты. Логинов заглянул и прочел: "Я вас люблю, люблю безмерно", и от этих слов ему стало скучно и противно. Мебель в гостиной была уже иначе расставлена, и здесь уже не было его любимых, уютных уголков. На стенах висели новые картины Рогожина, которых Логинов раньше не видел. И глядя кругом себя, он видел, что от его жизни здесь ничего не оставалось, что в этой комнате жили теперь чужие, незнакомые ему люди, которые нисколько его не интересуют и им не интересуются. Они могут сейчас прийти сюда, и он почувствует себя одиноким, лишним, случайно забравшимся в чужую квартиру...
Его охватила скука, апатия; бесцельно, не зная -- зачем, он прошел гостиную, столовую и вошел в спальню Татьяны Павловны. Здесь тоже было сумеречно, но отчего-то воздух был душный, горячий, спертый; на неубранной постели лежали рядом две подушки, постель была смята и от нее пахло молодым женским телом и острыми духами Рогожина. На туалетном столике лежали мужские лайковые перчатки; по крупным брызгам на полу, вокруг умывальника, видно было, что здесь умывался мужчина. И здесь также, как и в других комнатах, Логинов ни в чем не находил отпечатка своей жизни; все было чужим, холодным, принадлежавшим людям, которые жили иной, отдельной, страшно далекой от него жизнью.
На письменном столе жены Логинов увидел записку, написанную энергичным мужским почерком, начинавшуюся словами: "Моя милая, бесконечно-дорогая Танечка" и кончавшаяся: "Твой, безумно любящий тебя А. Рогожин." Логинов смотрел на эту записку тупым, равнодушным взглядом несколько раз перечел её, перевернул и посмотрел на другую сторону где был написан адрес, но она не возбуждала в нем ни страдания, ни гнева, ни обиды, ни ненависти. Он устал от хождения по комнатам и опустился на стул, и глаза его смотрели на записку только потому, что на красном сукне стола она была единственным светлым пятном...
Отдохнув немного, он прошел в свою комнату, снова запер дверь на ключ, словно решив навсегда покончить с миром, жившим в тех комнатах, и обессиленный, ко всему навсегда равнодушный, лег на постель ничком и устало закрыл глаза... Легкий ветерок, как холодные, осторожные пальцы, мягко скользил по лбу и волосам, шевелил на столе бумажку, сонно колыхал в окне занавеску. За окном, на ветке акации, чирикала птичка, и несся откуда-то издалека гул городской жизни. Логинов прислушивался к этому гулу, и ему казалось, что он слышит глухой шум приближающейся к нему вечности, и он чувствовал себя жутко-одиноким, стоя на грани между жизнью и смертью...
V.
В комнату, шлепая по полу босыми ногами, вошла кухарка Фекла со стаканом молока и сдобными булками на подносе. Приоткрыв глаза, Логинов видел, как она поставила на стол поднос, взглянула в его сторону и приняв его за мертвого, испуганно перекрестилась. Он усмехнулся и не открывая глаз, тихо сказал: