-- Я еще не умер, Фекла... но молоко я больше не буду пить... не нужно...
Старуха еще больше испугалась, опять перекрестилась, и с подносом в руках торопливо зашлепала ногами и скрылась за дверью. И тотчас же в передней послышался ее громкий шепот:
-- И -- и, батюшка, Федор Иванович, совсем плох... гляди, и до ночи недотянет... Молока, вишь, уже не хочет, "не надо уже", говорит... Пойди, пойди, батюшка, погляди-ко...
Дверь тихо скрипнула, кто-то с минуту стоял на пороге, видимо колеблясь -- войти, или не войти, и решительно крякнув, зашагал широкими, громкими шагами к постели. Логинов поднялся и сел. Перед ним стоял товарищ по университету, приват-доцент Федор Иванович Красов, здоровый малый, с красными щеками, из которых, казалось, сейчас брызнет кровь, с щегольской острой бородкой, в красивой черной паре, словно он только что сошел с кафедры и сюда приехал прямо с лекции.
-- Здравствуйте, голубчик Логинов! -- говорил он неестественно громким, деланно веселым голосом: -- А вы, я вижу, совсем молодцом! Выздоравливайте, выздоравливайте поскорей!.. Без вас, право, в университете как будто пусто и холодно, и студенты скучают по вас!..
Логинов нетерпеливо морщился, пока тот энергично тряс его руку, и с досадой думал: "и этот лжет, как и доктор, как и все... Ведь, только что сказала ему Фекла, что до ночи, пожалуй, недотяну, и он видит это, и все-таки лжет... Как они все противны и ничтожны!.." Он лег головой на подушку и слушал Красова с закрытыми глазами. Тот, присев к нему на постель, торопливо рассказывал, и по этой торопливости Логинов видел, что он хочет заглушить в себе неприятное, трусливое чувство, вызываемое в нем близостью умирающего человека.
-- Ваше последнее открытие в области химии, -- говорил Красов, поглаживая ладонями свои колени, -- вызвало заграницей целую бурю восторгов, похвал и изумления!.. У меня с собой есть несколько немецких и французских газет с отзывами о вашем труде. Хотите, голубчик, я вам прочту?..
И не дожидаясь согласия, он вытащил из бокового кармана сюртука сложенную вчетверо газету, развернул её и стал читать по-немецки что-то длинное и, как казалось Логинову, бессмысленное и скучное. "Химия!" -- думал с досадой Логинов: "куда тут к черту химия! Почему, зачем химия?.." Уже больше двух месяцев он не посещал университета, не занимался ни там, в лаборатории, ни дома, и за все два месяца ни разу не вспомнил ни об университете, ни о химии, весь поглощенный -- сначала своей болезнью и семейной неурядицей, потом -- тихим ожиданием смерти. И теперь -- университет, наука, газетные отзывы, лекции -- все это казалось ему чуждым, диким, нелепым, каким-то бессмысленным уличным гамом, ворвавшимся в его комнату и нарушившим тишину его последних, страшно-важных, неизмеримо огромных по своей значительности минут. Ему хотелось крикнуть, прогнать этого отвратительного человека с его самодовольной физиономией и немецкими газетами, увидеть на его лице испуг, ужас, недоумение, заставить его замолчать, съежиться и трусливо уйти за дверь. Но раздражение проходило, Логинов успокаивался и равнодушно думал: "все равно", -- переставая слушать Красова и погружаясь в тихое, дремотное забытье. Очнувшись, он прислушивался к тому, что говорил Красов, громко и монотонно рассказывавший об университетских делах, о каких-то политических событиях, -- и Логинову казалось, что все то, о чем говорил Красов, совершается где-то далеко внизу и что он сам уже поднялся над всем этим на неизмеримую высоту и подымется еще выше. И от того, что он смотрел на все как бы с птичьего полета, люди и все дела человеческие казались ему такими же маленькими и ничтожными, как муравьи и их возня в жалком муравейнике.
Когда Красов умолк и поднялся, чтоб проститься, Логинов открыл глаза, внимательно посмотрел на него и тихо, серьезно сказал:
-- А я, вот... умираю...
Красов, так же, как и Фекла, испугался, замахал руками и опять неестественно-громким, фальшивым голосом заговорил:
-- Что вы, что вы, голубчик! Бросьте об этом думать!.. Вы еще нас всех переживете!..
Логинову стало обидно, что на его серьезное, важное сообщение ему ответили пошлой, глупой ложью, -- и не сказав больше ни слова, он повернулся лицом к стене, оставив Красова в неловком недоумении.
-- Прощайте, голубчик, -- мягко, снисходительным тоном сказал тот, и повернувшись, тихонько, на носках, вышел из комнаты...
VI.
Логинов спал и во вне услыхал жидкий, дребезжащий звонок, отрывисто зазвеневший в передней. "Это Татьяна Павловна пришла к обеду, как обещала", -- подумал он, и проснулся. Но лежал с закрытыми глазами, неподвижно, лицом к стене. В передней послышался торопливый, тревожный шепот, и Логинов узнал голоса жены, Феклы и Рогожина.
-- Что? Как? -- испуганно справлялась Татьяна Павловна, -- и по голосу ее слышно было, что она дрожит от страха.
-- Да не знаю, -- шептала Фекла: -- давеча вставал, ходил по комнатам... молока не хотел: "уже не надо", говорит... А теперь с час его не слыхать, не то -- спит, не то -- помер, Господи помилуй...
-- Нужно посмотреть, -- басистым шепотом проговорил Рогожин...
Дверь скрипнула, и все трое вошли в комнату Логинова. Сначала постояли у двери, прислушиваясь, и Логинов чувствовал на своей спине их колючие, испуганные взгляды. Но ему не хотелось ни двигаться, ни говорить, ни даже открывать глаз. И они, думая, что он умер, подошли к кровати и наклонились над ним. Логинов у своего лица почувствовал запах пудры и волос жены, и ее дыхание, веявшее ему на щеку, казалось ему нестерпимо горячим. Но ни в запахе, ни в дыхании ее не было ничего близкого, знакомого, и страх, который чувствовался в учащенном движении ее груди, казался Логинову отвратительной трусливостью, унижавшей величие его последних минут. "Пусть смотрит... все равно..." -- думал он, замирая в приливе апатичного, равнодушного отношения ко всему, что не заходит с ним, а остается где-то далеко, глубоко внизу... На мгновение он перестал чувствовать запах пудры и волос, и облегченно вздохнул. Но вот, что-то неприятное, острое ударило ему в нос, он повернул голову, открыл глаза и встретился взглядом с глазами наклонившегося над ним Рогожина. С минуту они молча смотрели друг на друга, и вглядываясь в испуганно-расширенные зрачки художника, Логинов чувствовал, что в его груди что-то подымается, какая-то смутная злоба, дергающая его руки желанием вцепиться ему в горло, сдавить его и плюнуть ему в лицо. Но от волнения, ему стало трудно дышать, в горле запершило и чтобы не закашляться, он должен был повернуться на спину. И когда он это сделал -- в нем уже не было ни раздражения, ни злобы, он спокойно посмотрел в лицо Рогожина и равнодушно закрыл глаза. А тот, стоя у постели, смущенно бормотал:
-- Простите ... я думал... я хотел...
Логинов его не слушал и не думал о нем. Ему до Рогожина не было никакого дела. Он впал в тупое, безразличное спокойствие забытья и не слыхал, как они вышли из комнаты...
Когда он очнулся и открыл глаза, взгляд его, блуждавший по комнате, упал на дверь, которая вела в гостиную и теперь почему-то была раскрыта настежь. Он хорошо помнил, что запер ее сегодня на ключ, когда вернулся из тех комнат. Значит, ее открыли жена и Рогожин. Зачем они это сделали?.. "Они меня считают уже не существующим и мою комнату присоединили к своим... -- подумал он спокойно, без раздражения, только констатируя факт...
Из столовой доносились обеденные звуки, удары ножей и вилок о тарелки, звон стеклянной посуды, громкий бас Рогожина и некрасиво-резкий, кокоточный смех Татьяны Павловны. И то, что они не стеснялись присутствием в доме умирающего Логинова, и по их голосам слышно было, что они счастливы, довольны, обедают с аппетитом, может быть, обнимают и целуют друг друга -- не производило на Логинова никакого впечатления, также, как болтовня Красова, как говор прохожих за окном. Эти звуки только мешали ему сосредоточиться на чем-то важном, глубоко-интересном, и он подумал о том, что нужно было бы встать и закрыть дверь из гостиной. И повинуясь этой последней мысли, он поднялся, встал и медленно переступая с ноги на ноги, останавливаясь на каждом шагу, чтобы не пошатнуться и не упасть, подошел к двери, и позабыв о своем намерении закрыть ее, переступил через порог и вошел в гостиную, где шторы были уже подняты, и вечернее солнце било во все окна широкими, желтыми лучами. И теперь, при ярком освещении, эта комната показалась ему еще более чужой и противной, со всеми ее жалкими украшениями, громоздкой мебелью и воздухом чужого жилья. Мягко ступая по коврам войлочными туфлями, он прошел гостиную и остановился в дверях столовой, тоже залитой ярким солнечным светом. Он зажмурился от яркого блеска белой скатерти, тарелок, стеклянной посуды, от неприятно ударившего в нос запаха жирных мясных кушаний. Потом, привыкнув к свету, он увидел Рогожина, сидевшего к нему спиной и державшего на коленях Татьяну Павловну. Они его не видели: Рогожин о чем-то рассказывал низким басом, слегка похлопывая молодую женщину ладонью по спине, а она каждую фразу переспрашивала и смеялась, и ее белая, обнаженная рука, лежавшая на шее Рогожина, вздрагивала, поднималась и гладила на его затылке волосы.
Логинов смотрел на них также, как на записку на столе в спальне жены, смотрел только потому, что они были, в своих черных костюмах, единственным темным пятном в залитой светом комнате. Он уже не чувствовал этих людей, только видел их -- безотчетно, бессмысленно, и то, что еще недавно вызвало бы в нем целую бурю гнева, страдания и горя, теперь ни на секунду не остановило на себе его внимания. Он равнодушно отвел от них глаза и, почувствовав слабость и дрожь в ногах, неслышно вошел в столовую и опустился около стола на стул, рядом с Рогожиным.
На него неприятию подействовало то, что они испугались, задвигались, заговорили... Татьяна Павловна соскочила с колен Рогожина и для чего-то стала со звоном и стуком переставлять на столе тарелки, графины, бокалы. Рогожин вскочил и громко, словно он говорил с глухим, спрашивал Логинова, не хочет ли он чего-нибудь поесть, или выпить, и к нему присоединилась Татьяна Павловна, назойливо повторявшая один и тот же вопрос: