Указанное выше противоречие в природе Клаузевица дало повод Гансу Дельбрюку создать интересную гипотезу относительно того же раздвоения, но перенеся его на военную стезю деятельности[35]. Историк указывает, что духовная сторона, на которой покоится все величие Клаузевица как военного писателя: логическая сила мышления, глубоко проникающая острота диалектического разумения, стоит в явном противоречии с атрибутами, свойственными и необходимыми великому полководцу. Недоступность духа тяжести неопределенностей и гнету ответственности, чувство несокрушимой веры в счастье едва ли совместимы с ясностью ума, перебирающего все возможности и взвешивающего все последствия. Эти соображения могут пояснить, что не было простой случайностью то обстоятельство, что великий военный теоретик на ниве практической деятельности как полководец и приблизительно не мог проявить соразмерной с теоретическими данными деятельности, он скорее упадал до слепоты разумения обстановки, чтобы не сказать, до малодушия.
Этим еще, конечно, не выносится окончательный приговор раздвоенной природе Клаузевица, и от него не отбирается окончательно патент на единство ее: могли быть неудачи жизни, могли быть случайности. И Фридрих переживал тяжкие минуты раздвоения, и ему свойственна была особенность проанализировать все стороны и изгибы обстановки. «Он жил, — как говорит Дильтей, — во властном сознании всех возможностей мысли… Его уму было всегда ясно право разных факторов дела, но над деспотическим скептицизмом, отсюда вытекающим, он господствовал силой героического чувства жизни, которое в нем бушевало»[36].
И Наполеону были не чужды минуты великих колебаний и потребность самого всестороннего анализа[37].
Что касается двух годов пребывания в Академии, то внешний успех его был огромный: из слабо подготовленного, догоняющего с усилиями своих товарищей слушателя Клаузевиц к концу курса становится во главе всех и отмечается Шарнгорстом как первый ученик. По меньшей мере, это значило, что Клаузевиц очень серьезно овладел тем теоретическим военным багажом, которым располагала Берлинская академия; это за 4–5 лет до Йенского экзамена, может быть, и не представляло собою чего-либо солидного, но конечно могло уширить, углубить и толкнуть вперед дремавшие дарования и знания Клаузевица. Не менее важно было и то обстоятельство, что Клаузевиц вышел из тюрьмы своего прежнего одиночества, он нашел людей — образованных и передовых, — которые подали ему руку духовной помощи и помогли разобраться во внутренних противоречиях. Одним из таких людей был, прежде всего, Шарнгорст, который очень скоро понял исключительное дарование своего ученика. Это участие и помощь людей Клаузевиц постиг с полной ясностью и признательностью. «Когда в 1801 г. я прибыл в Берлин[38] и увидел, что уважаемые (geachtete) люди[39] не находили слишком ничтожным протянуть мне руку, тогда уклон (Tendenz) моей жизни сразу совпал в единодушии с моими действиями и надеждами. С тех пор я постоянно старался выработать разумный, крупный и практический взгляд на жизнь и на отношения в этом мире. Я сравнял самого себя с моим состоянием (Stand), мое состояние сблизил с великими политическими событиями, которые правят миром, и через это научился определять, куда мне идти».
В годы своего обучения Клаузевиц не мог себе придумать лучшего образца, как Шарнгорст. Начать с того, что последнему в юности также много пришлось перенести всякого рода унижений и испытаний, горечи трудного движения к свету и обиды вынужденного бездействия. Но ясный и уравновешенный, притом неторопливый и последовательный ум Шарнгорста переборол невзгоды и испытания жизни, и крупный военный реформатор являл собою облик человека, в котором сказывалось гармоничное созвучие между внутренним миром переживаний и внешним проявлением деятельности.
Клаузевиц, несмотря на свою замкнутость, щепетильность и обидчивость, радостно и искренно отдался влиянию первой крупной личности, пересекшей дорогу его жизни. Тот дивный памятник, который воздвиг Клаузевиц своему учителю блестящей его характеристикой[40], является данной большой биографической важности. Характеристика намекала не только на тесные личные отношения, она говорила о больших идейных сближениях, даже об идеале человека и деятеля, как он представлялся уму Клаузевица.
Непосредственное влияние Шарнгорста было очень крупно. Его поддержка молодого офицера помогла преобороть внешние затруднения и восполнить пробелы неправильного и случайно слагавшегося образования. «Отец и друг моей души», — так красиво и тепло называл он потом Шарнгорста[41]. Преподавание последним тактики, службы Генерального штаба, но, главным образом, «той части военного искусства, о которой до того времени мало говорилось в книгах или с кафедры», «войны в собственном смысле слова»[42], создавало тот базис научного исследования, в который Клаузевицу пришлось потом специально углубиться. Вся его дальнейшая научная работа шла под импульсом наставлений и указаний Шарнгорста, под его никогда не угасавшим влиянием. Манера Шарнгорста трактовать военные проблемы оставалась для Клаузевица образцом научной работы и тогда, когда он давно обошел учителя в размахе и глубине мыслей.
Представляло бы большой научный интерес установить связь между теорией войны Шарнгорста и великим трудом Клаузевица, чтобы определить степень научного влияния первого и степень заимствования идей вторым, но это завело бы нас за рамки намеченного объема, да и поставило бы в большое затруднение. Мы имеем лишь учение Шарнгорста о малой войне и знакомы с некоторыми его основными взглядами, как он их излагал устно и как их с грехом пополам можно теперь реконструировать. К тому же рост теоретических идей Шарнгорста, всегда нарушаемый большой практической деятельностью, не дошел до своей грани, а положить последний камень помешала ему ранняя смерть[43].
Но для нас достаточно установить две стороны военного дарования Шарнгорста, которые должны были оказать большое влияние на Клаузевица или, по крайней мере, дать сильный толчок его мыслям. Шарнгорст, будучи на много лет старше Клаузевица, естественно, должен был оказаться под сильным влиянием Фридриха и, вообще, геометрической стратегии XVIII в., но, тем не менее, он, здравомыслящий по натуре и поднятый с низов народа, умел идти в уровень с веком, постепенно, но прочно усваивая эволюцию своего бурного времени. В 1801 г. он ещё стоит на сложных, виртуозных методах, ценит формальную сторону дела, стыдливо оговариваясь о необходимости считаться с моральными влияниями[44], но в 1807 г., после урока Йенской катастрофы, как глава «военной реорганизационной комиссии», Шарнгорст ставит задачей ее «разрушение старых форм, освобождение от оков предрассудков и т. д.». Этот прогрессивно-реформаторский уклон мыслей Шарнгорста был лучшим фонарем для будущего великого теоретика войны.
Затем, Шарнгорст стоял на здравой точке зрения взаимодействия между теорией войны и войной как практическим делом на полях сражений; теория войны, по его мысли, являясь чистой наукой, носит сама в себе свою награду и цель, но ее собственный нерв и смысл — в ее воздействиях на боевом поле не только как указателя со стороны холодных раздумий мирного времени, но и как результата глубоких дум над боевым прошлым. На страницах «О войне» мы не один раз найдем повторенными эти мысли учителя, отраженные и углубленные блеском крупного дарования ученика.
Но Шарнгорст оказывал влияние не в одной лишь чисто военной сфере. Не углубляя этой темы, укажем, что военный реформатор сам прошел путь от общенемецкого патриотизма — широкого и шатающегося — к более узкому, но вместе и яркому патриотизму прусскому. Для Клаузевица, с его слабыми прусскими корнями, эта определенность политического устремления имела большое воспитательное значение. В этом отношении Шарнгорст занимает место рядом с Фридрихом Великим в галерее вдохновителей и идеалов Клаузевица.
«Так богато и разносторонне, — говорит Ротфельс, — протекало воздействие жизни сына нижнесаксонского крестьянина на развитие прусского дворянина, более молодого почти на целое поколение».
Из других преподавателей Академии имеет смысл назвать разве Кизеветтера, ученика и популяризатора Канта. Он преподавал молодым офицерам математику и основы кантовской философии[45].
Критику давно интересовал вопрос, в какой степени оказал влияние на Клаузевица Кёнигсбергский философ как в годы его учения, так и в последующие годы его научных работ.
Нетрудно предположить, что для Клаузевица, в начале едва справляющегося с курсом Академии, самостоятельное ознакомление с трудностями критической системы Канта было не под силу, да и о последующем его изучении нет каких-либо указаний. Отсюда остается одно предположение, что Клаузевиц ознакомился с Кантом в той скромной и расплывчатой форме, в которой Кизеветтер преподносил слушателям философа в своих книгах и лекциях. То есть Клаузевиц усвоил себе лишь основы философской системы, неразрывно связанные потом с ходом его идей, создал себе в этих основах средство духовной дисциплины, скрепу для силы логического мышления, склонность к отвлеченным восприятиям. Но это не было близкое проникновение в миропонимание Канта и распространение такового на области специального исследования.
Отсюда трудно согласиться с теми[46], которые склонны были в отдельных местах книги «О войне» видеть